Читателям «Русской истории в самом сжатом очерке» захочется конечно пополнить свои знания чтением более обширных сочинений по русской истории. За парою исключений, им придется иметь дело с книжками, написанными буржуазными учеными. Никак не следует думать, что эта буржуазность выражается только в кое-каких искажениях, в умолчании кое о чем невыгодном для буржуазии и т. д., — словом, в таких ухищрениях, которые очень легко раскрыть и к которым очень легко присмотреться. Нет, у буржуазии есть собственное историческое миросозерцание, которым проникнуты все сочинения по истории, написанные буржуазными учеными. Последние были глубоко убеждены в правильности этого миросозерцания и проводили его в своих сочинениях с полной искренностью, просто даже не понимая нередко, что можно смотреть на историю, можно объяснить исторический процесс иначе. Искренность и убежденность тона многих буржуазных историков может сбить с толку любого неподготовленного начинающего читателя-марксиста, а иной раз даже и очень подготовленного, — ниже мы увидим, как например Плеханов незаметно для себя самого усвоил себе буржуазное понимание русского исторического процесса.
Для правильного использования буржуазной литературы по русской истории уяснить себе основные черты буржуазного исторического миросозерцания очень поэтому важно.
Буржуазия командовала над рабочими при помощи аппарата, называемого государством. При посредстве государства она создавала пролетариат, обезземеливая крестьянство («великая реформа 1861 г.», столыпинский закон 9 ноября 1905 г. и т. п.). При посредстве государства же она заставляла пролетариат себе служить (законы против стачек, закон о найме на сельскохозяйственные работы и т. п.). Наконец, когда ей приходилось отстаивать свои барыши от покушений буржуазии других стран, тот же государственный аппарат сгонял рабочих в ряды войск, заставлял их во имя выгод «отечественных» эксплоататоров убивать пролетариев, мобилизованных эксплоататорами противной стороны.
Совершенно естественно, что создание государственного аппарата казалось буржуазии самой главной, основной частью исторического процесса, — так сказать становым хребтом истории. Все буржуазные книжки по русской истории почти без исключения рассказывали историю государства. Немногие исключения отражали собою или точку зрения мелкой буржуазии или точку зрения докапиталистического феодального общества. И о той и о другой мы скажем ниже несколько слов: для нас особенно интересны мелкобуржуазные русские историки, потому что никто ближе их не подошел к историческому материализму. Это, если хотите, наши ближайшие предки. Пока достаточно сказать, что ни мелкобуржуазная, ни феодальная точка зрения не получила права гражданства в русской университетской науке. Все русские профессора-историки с их курсами стоят на буржуазной точке зрения: а так как изучающему русскую историю прежде всего и чаще всего придется иметь дело с профессорскими курсами и диссертациями, то с этой точкой зрения необходимо познакомиться поближе и пообстоятельнее.
Историки, писавшие в ХVШ и начале XIX столетия, были под влиянием тогдашних экономических условий, — на них и их писаниях отразилась идеология, создавшаяся крепостным хозяйством. Крепостное право, как показывает само название, это что-то очень крепкое, прочное, устойчивое. Барин-крепостник был убежден, что его крестьяне, «его люди» ему «крепки навек», «вечные подданные». Хозяйство свое этот барин вел по-старине, по примеру предков: если находились в крепостное время чудаки, заводившие машины и разные другие сельскохозяйственные усовершенствования, то их нововведения успеха обычно не имели, и сами они оставались одиночками. А когда стремление поднять производительность труда в русском помещичьем хозяйстве стало массовым явлением, помещикам пришлось ликвидировать крепостное право.
Итак это последнее должно было внушать людям мысль о крепости, неподвижности всего существующего. Крепостное хозяйство делало русского помещика консерватором («охранителем»). Величайший русский историк этого периода Карамзин был великим консерватором и в политике: когда Александр I вздумал было ввести в России цензовую конституцию, Карамзин яростно против этого восстал; самодержавие в России, казалось ему, должно быть так же «крепко», как и помещичья власть. Он написал «Историю государства Российского» в уверенности, что государство, подобное империи Александра I, существовало в России испокон веку, со времени Владимиров и Ярославов. Оно только по временам «приходило в упадок», делилось на части, подпадало под татарское иго: причиной были недостатки тех или иных государей, князей, — виноваты были плохие хозяева, но хозяйничали они, управляли государством всегда одним и тем же манером, как одним и тем же манером всегда хозяйничали крепостник-помещик и его предки. Разорившиеся любители новшества были грозным предостережением и для других помещиков и для их государя.
История государства превращалась таким образом у Карамзина в историю государей, — государство собственно еще не имело истории. От этого сочинение Карамзина потеряло теперь всякое значение даже для буржуазных историков. Сохранили цену только его примечания, где Карамзин собрал фактический материал, для своего времени, т. е. для первой четверти XIX столетия, когда писалась его «история», огромный и не вовсе утративший значение даже и теперь. Но определяющее влияние на новейшую русскую историческую литературу сохранили только писатели, стоявшие на почве уже промышленного капитализма.
Промышленный капитализм, с его быстрым на виду у всех ростом крупного машинного производства, с его кризисами и т. п., должен был, наоборот, внушать человеку мысль об изменчивости всего существующего. Утвердившаяся в начале промышлленно-капиталистического периода Европы философия Гегеля исходила из понятия, что все течет, все непрерывно изменяется. Это было огромным шагом вперед — шагом, подготовляющим исторический материализм. Но буржуазные писатели применили это понятие прежде всего к своему богу, государству: для самого Гегеля государство было именно чем-то божественным. К хозяйству это понятие непрерывного изменения, развития было применено ими лишь гораздо позже, под прямым или косвенным влиянием марксизма. На первых порах все буржуазное хозяйство в целом казалось буржуазному историку таким же «вечным» и «крепким», как историку крепостной эпохи государство.
Вопрос, не встававший перед Карамзиным, как возникла и развивалась государственная власть в России, был таким образом поставлен у нас под влиянием гегелевской философии. Ответ на это был в духе гегелевской социологии, т. е. общего учения Гегеля о развитии человеческого общества. А это развитие рисовалось Гегелю в таком виде: древнейшей формой объединения людей была семья, — древнейшей властью была власть отца, патриарха, старшего в роде. Человеческая личность тогда совершенно поглощалась семьей, вне семьи человек не имел никакого значения. Когда русским историкам впоследствии приходилось объяснять своим читателям эти первобытные порядки, им достаточно было указать на то, что все обозначения, какие люди дают друг другу в крестьянском быту, взяты из семейного словаря: обращаясь к равным, крестьянин говорит — «братцы», к старшему — «дядя» или «тетка», к совсем старому — «дедушка», «бабушка». Или припомнить, что к имени у нас всегда присоединяется отчество — человека зовут по отцу, т.е. по семье. Принадлежность к семье определяет положение человека в обществе.
Но мало-помалу семья начинает разлагаться (какие были экономические условия этого разложения — этим вопросом не задавались). Личность выделяется из семьи. Мир семей превращается в хаос отдельных личностей, борющихся или соединяющихся друг с другом во имя своих личных интересов. «Родовой быт» переходит в «гражданское общество». Типом такого гражданского общества историкам-гегельянцам (последователям Гегеля) представлялось общество феодальное, где, казалось им, каждый отдельный помещик, «рыцарь», «дворянин», действует на свой страх и риск, вступая от себя лично в те или другие отношения с другими такими же помещиками. Того, что под этой «отдельной личностью» стоит коллектив, сельская община, буржуазный историк не замечал, а когда из феодального лагеря ему указали на этот факт, он стал от него отпихиваться, уверяя, что общины никакой сначала не было, что ее создала «личность» — помещик или помещичье государство. Это обстоятельство, нами уже упоминавшееся, — очень выразительный пример того, как общее миросозерцание историка отражается на его взглядах по отдельным вопросам и как, изучая даже какую-нибудь подробность исторического процесса по той или другой книжке, необходимо знать общие взгляды автора этой книжки.
Но мало-помалу «феодальный хаос» стал невыносимым для самих феодалов. Мир «отдельных личностей» начинает складываться, смыкаться в новое целое, но уже совершенно не похожее на семью, — образуется централизованное государство.
Это третий и для Гегеля последний период развития. Государственная власть организует хаос «гражданского общества», делит последнее на сословия, прикрепляя каждого к определенному занятию и т. д. Из хаоса возникает дисциплинированное целое, где личность теряет свою свободу как личность, приобретая ее вновь как часть государственного коллектива. Из этого следовало, что конечной целью развития государства должна быть буржуазная демократия, потому что в самодержавной монархии личность не только власти, но даже прав не имеет. Но до этого логического вывода изо всей теории не смел договариваться даже Гегель, не говоря об его русских подражателях. Что «государственный порядок» буржуазии покрывает собой настоящий хаос капиталистической конкуренции, что этот «порядок» стал попросту диктатурой буржуазного меньшинства над массой крестьян и рабочих, этого тоже «не замечали», как не замечали сельской общины под покрышкой феодализма. Буржуазия видела в истории только то, что ей было выгодно видеть, — на свои отрицательные стороны она не желала обращать внимания.