Крестьяне-«левые» только более отчетливо выражали те же мысли да делали из них выводы, до которых еще не додумались «беспартийные». «Теперь мы более ни о чем не говорим, как о земле; нам опять говорят: «Священна, неприкосновенна». Я думаю: не может быть, чтобы она была неприкосновенна; раз того желает народ, не может быть ничего неприкосновенного. Господа дворяне, вы думаете, мы не знаем, когда вы нас на карту ставили, когда вы нас на собак меняли? Знаем, это была все ваша священная, неприкосновенная собственность... Украли у нас землю... Крестьяне, которые посылали меня, сказали так: «Земля наша, мы пришли сюда не покупать ее, а взять». «Мы видим здесь в лице председателя совета министров не министров всей страны, а министра 130 тысяч помещиков, — говорил другой «левый» крестьянин, — 90 миллионов крестьян для него ничего не составляют. Вы (обращаясь к правым) занимаетесь эксплоатацией, отдаете внаймы свои земли по дорогой цене и дерете последнюю шкуру с крестьянина... Знайте, что народ, если правительство не удовлетворит нужды, не спросит вашего согласия, он возьмет землю».
«Общей чертой у крестьян-трудовиков и крестьянской интеллигенции является живость воспоминаний о крепостном праве, — говорил Ленин, у которого я беру цитаты. — Всех их объединяет ключом бьющая ненависть к помещикам и помещичьему государству. Во всех них бушует революционная страсть... все ненавидят компромисс со старей Россией, все борются за то, чтобы не оставить на проклятом средневековье камня на камне»106.
Против такого, в своем роде «массового», выступления не могли помочь никакие полевые суды, никакой террор. «Я политикой не занимаюсь, — говорил крестьянин, — а землю дай». Чью-то землю надо было дать, если не хотели, чтобы революция вновь вспыхнула через год-два, чего и ждали некоторые, слишком элементарно понимавшие революцию, революционеры. Они были правы в том смысле, что неразрешенность аграрного вопроса означала незавершенность в России буржуазной революции, исключала возможность, что дело дальше пойдет по мирному пути. Но они считали слишком короткими сроками, и ход истории представлялся им слишком прямолинейным. Столыпин не мог утолить земельную жажду крестьян, но он нашел средства оттянуть развязку кризиса на целых десять лет; оттянул бы вероятно и на более долгий срок, не будь войны 1914 г. Он хорошо помнил, — в его лице помещичий класс хорошо помнил, — что крестьян однажды в истории удалось обмануть, в 1861 г., и обмана хватило на два десятилетия: крестьяне не откликнулись на призывы революционеров-народников. Нельзя ли повторить обман и не будет ли он иметь такого же успеха?
Само собою разумеется, что обман, так сказать, в «чистом» виде никогда не мог иметь успеха. Если бы крестьяне в 1861 г. совсем ничего не получили, крестьянская революция разразилась бы уже в 60-х годах. На самом деле крестьяне кое-что получили от «крестьянской реформы» — ценою потери пятой части своей земли и уплаты за остальную бешеных денег они перестали быть движимым имуществом помещика, их нельзя было больше менять на собак и проигрывать в карты. Что помещику его «движимое имущество» было теперь в тягость, что он гораздо больше ценил теперь «недвижимое», этого крестъяне в 1861 г. не понимали, — они поняли гораздо позже, когда их вновь закабалили «отрезки». В 1906—1910 гг. крестьянам тоже что-то нужно было действительно дать. Прежде всего Крестьянскому банку было передано «для продажи малоземельным» некоторое количество земли государственной и удельной (принадлежащей царской фамилии). Продажа должна производиться с понижением против номинальной стоимости на 20% (указы 12 и 27 августа ст. ст. 1906 г.). Предполагалось «передать» (т. е. продать, проще говоря) таким путем крестьянам около 10 млн. га, — фактически было продано не боее 3,3 млн. га, в том числе около 1,4 млн. га удельной земли.
Это была капля в море. 3,3 млн. га никоим образом не могли сколько-нибудь заметно увеличить 140-миллионного надельного фонда, на котором задыхался крестьянин. Несколько щедрее, чем царь-батюшка, оказались сами помещики, начавшие весьма энергично распродавать свою землю, особенно в местах наиболее интенсивного крестьянского движения. В одном 1906 г. помещики выбросили на рынок 8,3 млн. га земли. Покупщиков на такую массу сразу не нашлось, и в течение четырех лет — 1906—1910 — крестьяне купили через банк всего 7,2 млн. га; три четверти из этого в черноземной полосе. Покупали вовсе не «малоземельные», уже по той простой причине, что «банковской земли было больше всего там, где многоземельное крестьянство, и менее всего там, где было малоземельное, т. е. где было больше бедноты»107. Требовал же помещик за землю втридорога, так что ежегодные платежи по ссуде были немногим ниже существовавшей в этой местности арендной платы, а иногда и выше. Этим отчасти и объяснялось то, что «предлагалось» земли гораздо больше, чем действительно продавалось. Помещики винили конечно в этом неумелость Крестьянского банка, который по жалобам дворянства и был даже взят под специальный надзор самого Наколая.
Хотя помещики и продавали крестьянам втридорога вдвое больше земли, чем казна и уделы, все же и это было для утоления крестьянской земельной жажды немного более капли в море. Тогда помещичьи круги осенила мысль: в 1861 г. мы продали крестьянам их собственные наделы за очень хорошую цену, нельзя ли теперь дать им «дополнительное наделение» из их же собственных, крестьянских земель? Тут вспомнили пример Западной Европы: там крупное землевладение в значительной степени сложилось путем грабежа общинных земель; нельзя ли у нас путем такого же грабежа создать мелкое индивидуальное землевладение и в его лице прочного союзника помещику в деле отстаивания «священной, неприкосновенной» земельной собственности?
Эта основная мысль столыпинщины — разгром общины, создание на ее месте крепкого кулацкого крестьянства и превращение остальной крестьянской массы в огромную резервную армию труда, обеспечивающую одновременно и спрос на рабочих растущей крупной промышленности и потребность «юнкерского» хозяйства в батраке, — эта мысль не принадлежала лично Столыпину и встречается нам задолго до него. Впервые ее отчетливо формулировало виттевское «совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности» (см. выше). Оно, опираясь на пожелания большинства местных комитетов, выдвинуло положение: «Содействовать переходу сельских общин к подворному и хуторскому владению, предоставив отдельным крестьянам выделять свой надел из общинного землепользования, помимо согласия мира».
Столыпин поэтому не открывал никакой Америки, когда он, еще саратовский губернатор, в своем отчете Николаю за 1904 г.108, «доискиваясь причины зла», задерживающего развитие сельского хозяйства в России, указывал на «всепоглощающее влияние на весь уклад сельской крестьянской жизни общинного владения землею, общинного строя. Строй этот вкоренился в понятие народа. Нельзя сказать, что он его любил: он просто другого порядка не понимает, и не считает возможным. Вместе с тем у русского крестьянства страсть всех уравнять, все привести к одному уровню, а так как массу нельзя поднять до уровня самого деятельного и умного, то лучшие элементы должны быть принижены к пониманию, к устремлению худшего, инертного большинства... Жажда земли, аграрные беспорядки сами по себе указывают на те меры, которые могут вывести крестьянское население из настоящего ненормального положения. Естественным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве».
Столыпин не был в этом одинок даже среди своих ближайших «коллег»—губернаторов. В отчете за тот же 1904 г. херсонский губернатор писал: «Временный характер пользования землею при общинной системе, помимо того что является препятствием для улучшения земельной культуры, не дает твердого понятия о собственности, служит источником споров, розни и неурядиц... Для достижения земельного благоустройства крестьян могут быть рекомендованы меры: 1) установление условий, облегчающих переход от общинного землевладения к подворному, и поощрительных мер правительства к расселению крестьян в пределах надела с целью перехода к хуторскому хозяйству...» И всего менее был Столыпин одинок среди своих одноклассников — помещиков. Наиболее передовая их группа, соответствовавшая примерно той группе дворянства 1861 г., что провела тогда «освобождение» с отрезками и колоссальным выкупом, всецело разделяла столыпинскую точку зрения. Знакомый нам по спорам о всеобщем избирательном праве Бобринский (см. выше) говорил II Думе: «Каких-нибудь 100—150 лет тому назад в Западной Европе почти повсюду крестьяне жили так же бедно, так же приниженно и невежественно, как у нас теперь. Была та же община, как и у нас в России, с переделом по душам, этот типичный пережиток феодального строя. А теперь «нищий, приниженный крестьянин» превратился в «зажиточного, уважающего себя и других полезного гражданина». Как это случилось? Тут есть только один ответ: чудо это совершила крестьянская личная собственность, которую мы, правые, будем отстаивать всеми силами нашего разума, всею мощью нашего искреннего убеждения, ибо мы знаем, что в собственности сила и будущность России».
«Реакционность черносотенной программы состоит не в закреплении каких-либо докапиталистических отношений или порядков (в этом отношении все партии в эпоху II Думы стоят уже в сущности на почве признания капитализма как данного), — говорит Ленин по поводу этого выступления Бобринского, — а в развитии капитализма по юнкерскому типу для усиления власти и доходов помещика, для подведения нового, более прочного фундамента под здание самодержавия»