Может показаться, что вопрос о русском феодализме и о самодержавии является весьма мало актуальным после 1917 г. В феврале этого года было низвергнуто самодержавие, а Октябрьская революция выкорчевала окончательно последние корни феодального режима в той части нашей страны, где масса населения говорит на русском языке. Так что о «русском» феодализме говорить с тех пор как будто не приходится. Если советской власти в более позднее время случалось иметь дело с остатками феодализма, то это было преимущественно в Азии, а не в Европе, и эти остатки с «русским» феодализмом исторически не имели ничего общего. Во всяком случае они не имеют никакого отношения к спорам марксистов и буржуазных историков о том, существовал в России феодализм или нет. Любой буржуазный историк, отрицающий наличность феодализма в России, не станет спорить, что в Азербайджане например до революции существовали феодальные отношения.
Мы сейчас увидим, только ли это соглашаются уступить нам буржуазные историки, или они в своих уступках идут гораздо дальше. Но сначала кончим вопрос об актуальности. Не стану скрывать, что до 1922—1924 гг. и мне самому вопросы о русском феодализме и о самодержавии казались порешенными раз навсегда. Но в 1922 г. Троцкий выпустил свою книгу о 1905 г. и в предисловии к ней почти слово в слово повторил то, что говорил о происхождении самодержавия Милюков в своих «Очерках». А в 1924 г. по целому ряду пунктов — не по всем, правда, — к Троцкому присоединился Слепков.
Сначала мне показалось это случайностью — плодом фактической неосведомленности этих авторов. Я и принялся их, довольно наивно, поправлять, объясняя, как обстоит в действительности дело. Но уже в полемике с Троцким 1922 г. мне моя наивность стала ясна. Из ответов Троцкого было совершенно очевидно, что речь может итти не о случайной фактической ошибке, а только об известном мировоззрении, тесно связанном с практической политикой Троцкого. Последний так прямо это и сказал: с моим, говорил он, пониманием русской истории стоит и падает мое понимание Октябрьской революции и все прогнозы, какие я на этот счет сделал. Слепков такой декларации не сделал, но это служит только лишним доказательством эклектичности всей его позиции. Он кое-что взял у Троцкого, кое-что прибавил от себя, но и то и другое одинаково шло наперерез той концепции русской истории, какую до тех пор мы привыкли называть марксистской.
Так как политические ошибки и Троцкого и Слепкова давно выяснены, то нет никакой необходимости заниматься здесь критикой их общих установок. Но поскольку в числе их аргументов видное место занимают аргументы от истории, этих последних аргументов постоянно приходилось касаться. Тем более, что, во-первых, троцкистско-слепковское понимание русской истории имело известный успех, и их аргументация повторялась и продолжает повторяться в различных докладах, тезисах и т. д., а, во-вторых, с легкой руки Слепкова это направление начало выступать как ортодоксальный ленинизм (Троцкий этого не делал — он признавал, что его концепция противоположна ленинской). При помощи выдернутых из контекста отдельных фраз Ленина, иногда даже слегка «подправленных» (смазан конец, опущено начало и т. п.), старались создать у читателя представление, что Ленин якобы так же смотрел на русскую историю, как Слепков и что во всяком случае та схема, которую принято называть марксистской, не имеет ничего общего с учением Ленина.
Спор о том или ином понимании русской истории превращался таким образом в спор о том или ином понимании ленинизма: уже этого одного достаточно, чтобы придать этому спору величайшую актуальность, как бы далеки ни были от наших времен те факты, на которые в этом споре проходится ссылаться. Ибо правильное понимание русской истории может опираться только на понимание ее Лениным: если уж Троцкий не соглашался пожертвовать своей схемой, раз она составляла часть его мировоззрения, то как же мы, ленинцы, можем выкинуть из нашего мировоззрения ленинскую историческую концепцию?
Та концепция русской истории, которую я выше назвал марксистской, в основном конечно никогда не расходилась с ленинской, — иначе был бы совершенно непонятен отзыв Владимира Ильича о «Русской истории в самом сжатом очерке», книге, где в очень популярной — именно поэтому очень заостренной — форме эта концепция изложена. Но совсршенно ясно, что в ряде отдельных формулировок, иногда очень важных, старые изложения этой концепции звучали весьма не по-ленински, а иногда были попросту теоретически малограмотны. Так например безграмотным является выражение «торговый капитализм»: капитализм есть система производства, а торговый капитал ничего не производит. «Самостоятельное и преобладающее развитие капитала в форме купеческого капитала равносильно неподчинению производства капиталу, т. е. равносильно развитию капитала на основе чуждой ему и независимой от него общественной формы производства. Следовательно, самостоятельнее развитие купеческого капитала стоит в обратном отношении к общему экономическому развитию общества... Денежное и товарное обращение может обслуживать сферы производства самых разнообразных организаций, которые по своей внутренней структуре все еще имеют главной целью производство потребительной стоимости»114.
Но в основе всей общественной структуры лежит именно производство. «Приобретая новые производительные силы, люди изменяют свой способ производства, а с изменением способа производства, способа обеспечения своей жизни, — они изменяют все свои общественные отношения. Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество с промышленным капиталистом»115. Ничего не производящий торговый капитал не может определять собою характера политической надстройки данного общества: вот отчего совершенно неправильной является формулировка самодержавия как «торгового капитала в мономаховой шапке». Как бы велико ни было в ту или другую эпоху влияние торгового капитала (громадность этого влияния в известные эпохи признают, как мы увидим дальше, и Маркс, и Энгельс, и Ленин), все же характер политической надстройки определяется производственными отношениями, а не обменом; «мономахова шапка» есть феодальное украшение, а не капиталистическое.
Нет никакого сомнения далее, что мои старые формулировки грешат иногда смешением этого самого «торгового капитализма» с «товарным производством». Правда, опасность этого смещения я понимал еще, когда писал «Русскую историю с древнейших времен», т. е. лет 20 назад, и местами делаю соответствующие оговорки, но недостаточно четко и недостаточно часто. Отсюда обычные недоразумения: объяснять например усиление феодальной эксплоатации крестьян в конце XVI в. влиянием «торгового капитала». Самый-то факт усиления феодальной (или рабовладельческой) эксплоатации под влиянием не торгового, но ростовщического капитала давно дан, в виде общей схемы, Марксом.
«Пока господствует рабство или пока прибавочный продукт поедается феодалом и его челядью и во власть ростовщика попадают рабовладелец или феодал, способ производства остается все тот же; он только начинает тяжелее давить на рабочего. Обремененный долгами рабовладелец или феодальный сеньор высасывает больше, потому что из него самого больше высасывают. Или же он, в конце концов, уступает свое место ростовщику, который сам становится землевладельцем и рабовладельцем, как всадники древнего Рима. На место старого эксплоататора, эксплоатация которого носила более или менее патриархальный характер, так как являлась главным образом орудием политической власти, выступает жестокий, жадный до денег выскочка. Но самый способ производства не изменяется»116.
По существу те факты, которые я привожу в «Русской истории», великолепно укладываются в эту схему Маркса. Но торговый капитал тут ни при чем или почти ни при чем (поскольку главный ростовщик того времени — монастыри занимались попутно и торговлей в крупных размерах). Рынком сельскохозяйственных продуктов торговый капитал завладел лишь гораздо позже.
Наконец не приходится и этого скрывать, в первых редакциях моей схемы был недостаточно учтен и факт относительной независимости политической надстройки от экономического базиса — позабыты были слова Энгельса: «К чему же мы тогда бьемся за политическую диктатуру пролетариата, если политическая власть экономически бессильна? Сила (т. е. государственнйя власть) — это есть точно так же экономическое могущество» («Die Gewalt (das heisst die Staatsmacht) ist auch eine ökonomische Potenz»)117. «Экономический материализм» не был еще мною изжит на все сто процентов, когда я писал и «Русскую историю», и «Очерк истории культуры», и даже «Сжатый очерк». Вы увидите, как мне придется теперь на этих же словах Энгельса настаивать (в другой комбинации их повторяет и Ленин), отстаивая мою схему в ее окончательном виде.
Свободна ли эта «окончательная» схема от ошибок? Никак не могу этого обещать. Она свободна от тех ошибок, которые я успел заметить и исправить, но могут быть ошибки, которых я еще не заметил. Моим утешением служит то, повторяю, что в основном схема не была антиленинской уже с самого начала, когда еще в ней присутствовали все перечисленные выше безграмотности. В исправлении этих безграмотностей мне чрезвычайно помогли семинары ИКП, но очень мало мои противники. Тут французская поговорка, что «от столкновения мнений рождается истина», совершенно не оправдалась. За единственным исключением — «торгового капитализма» — я от своих противников ни в чем никаких полезных указаний не получил. Вместо того чтобы от Маркса и Ленина критиковать мои ошибки, они занимались доказательством совершенно недоказуемых вещей, либо вроде того, что к возникновению русского самодержавия и абсолютизма вообще торговый капитал не имел никакого отношения, либо того, что самодержавие представляло не торговый, а промышленный капитал (оно не представляло разумеется прямо ни того, ни другого), либо того, что феодальные методы продукции исключали всякую возможность товарного хозяйства, либо того, что у нас феодализма вообще не было, а была какая-то особая формация «крепостного хозяйства