С успокаивающими сообщениями в связи с отъездом прусского короля, его семейства и ряда министров из Берлина в Бреслау обратился в тот день к французскому командованию и Гарденберг. Он подчеркивал, что пруссаки сохраняют с французскими военными дружественные отношения, тем более что герцог Кастильоне (Ожеро) обеспечивает среди солдат своего корпуса хорошую дисциплину, и каких-либо перестановок в прусском правительстве не происходит[1275].
Достаточно сдержанно, но без признаков какого-либо беспокойства насчет перемен в позиции Пруссии сообщал об отъезде прусского короля и его семейства Сен-Марсан. Барон Гарденберг, по его словам, отправился вслед за королем утром 23-го. Посла Австрии и самого Сен-Марсана пригласили следовать за Фридрихом-Вильгельмом. Сен-Марсан намерен отъехать в Бреслау в течение двух или трех дней. В Берлине должен будет остаться г-н Лефевр, секретарь посольства[1276].
Об отъезде короля Пруссии в Силезию вечером 22 января и о готовности Гарденберга отправиться следом 24-го сообщил в общем рапорте, составленном для Богарне, и Ожеро[1277].
Между тем даже тон берлинских газет тех дней не мог не внушить французам беспокойства. Еще 19 января в «Берлинише цайтунг» была опубликована обширная информация о действиях генерала Йорка, который вступил в соглашение с русским генералом Дибичем. Здесь же газета напечатала полный текст Таурогенской конвенции! Сообщалось о действиях генерала Массенбаха и, как бы демонстрируя объективность, о назначении генерала Клейста командиром Прусского корпуса, о миссиях Нацмера и Гатцфельда, отправленного в Париж с целью подтверждения перед Наполеоном взятых Пруссией на себя союзнических обязательств[1278].
Та же газета в номере за 23 января, извещая об отбытии короля Фридриха-Вильгельма и сопровождавших его лиц в Бреслау одновременно опубликовала приказ на день за подписью начальника штаба XI армейского корпуса Менарда о прибытии в Берлин большого количества чинов французской армии, что, в свою очередь, вызвало инциденты. Сообщалось, что, если в течение 24 часов по прибытии эти чины не представят приказы, определяющие их статус, они будут арестованы жандармерией.
Далее в газете шла информация о действиях русских войск за 15 января, о мерах по набору конскриптов во Франции, публиковались письмо Макдональда, адресованное Бертье из Тильзита 28 декабря, и даже сообщения из Лондона[1279].
Действительно, французскому командованию и французским дипломатическим лицам оставалось только одно: наблюдать за действиями прусского государственного и военного руководства, настроениями самих пруссаков и, не решаясь предпринимать каких-либо шагов, которые могли бы только обострить ситуацию, надеяться на то, что Пруссия окончательно и открыто не перейдет на сторону противника.
Последовательное продвижение русских войск предопределяло (наряду со все более выжидательной позицией Вены) действия и Австрийского корпуса. 23 января Шварценберг, получив последние сведения о движении русских, поделился своими размышлениями насчет перспектив развития ситуации с генералом Рейнье, находившимся в тот момент в Варшаве. По мнению Шварценберга, русская армия готовилась перейти Вислу и это с неизбежностью заставляло и австрийцев, и саксонцев перейти на левый берег реки[1280].
В целом ситуация для остатков Великой армии последовательно все более ухудшалась. Главный штаб по-прежнему делал все, что от него зависело. Бертье, все еще тяжело болея, фактически передоверил решение всех вопросов Монтиону. Последний продолжил выполнять решения императора об отправке во Францию маршалов Нея и Макдональда, генерала Жюно[1281], осуществлять передислокацию корпусов (III корпус должен был оставаться в Кюстрине, I передвигался в Штеттин; дивизию Лагранжа, находившуюся между Берлином и Штеттином, следовало отодвинуть в тыл); распределял кадры артиллерии и т. д.[1282]
В тот день Монтион получил рапорт начальника штаба инженерных войск П. Монфора на предмет неготовности крепости Модлин к использованию в боевых действиях. Согласно Монфору, в крепости требовалось произвести значительные работы, которые даже при наличии средств невозможно будет закончить до 1 июня. Более того, гарнизон, состоявший из 400 человек, в преддверии решающих событий был просто ничтожен[1283]. Монтион немедленно довел все это до сведения Богарне, запросив сумму в 700 тыс. франков для производства работ[1284].
Беспокойство вызывала и неготовность других крепостей к обороне, в частности Штеттина. Менард, начальник штаба XI корпуса, прямо писал об этом Ожеро, отмечая трения, которые возникают с прусской администрацией по этому вопросу[1285].
Стоит ли говорить, что французский военный губернатор Варшавы Дютайи думал о ближайших перспективах развития ситуации с большим беспокойством. Столица великого герцогства, которая еще некоторое время назад представлялась не только безопасным городом, но и важной опорной точкой для продвижения Великой армии в Россию, теперь оказалась фронтовым городом, находящимся под угрозой сдачи[1286]. 23 января Дютайи получил письмо, в котором содержалось мнение императора о необходимости обеспечить в Варшаве лошадьми 2 тыс. кавалеристов. Дютайи немедленно в рапорте на имя Бертье описал реальную ситуацию. По его словам, с 24 декабря по 1 января из Варшавы в Глогау и Берлин пришлось отправить 1102 безлошадных карабинеров и кирасиров, отчаявшихся получить лошадей в столице великого герцогства. Позже, 18 января, были отправлены в Берлин еще 18 кирасиров, покинувших госпитали Варшавы. По сведениям Дютайи, на 23 января в варшавском депо оставалось 953 человека и содержалось 588 лошадей. Он приказал назавтра, 24-го, отправить всех способных к службе и могущих выдержать путь людей и лошадей в Штеттин[1287].
24 января Платов отрапортовал Кутузову о полной блокаде Данцига[1288]. В тот же день казачьи бригады Иловайского 3-го заняли Нойштадт и Лауэнбург[1289]. Это означало, что казачьи части уже вошли в Померанию. Однако сведения об этом могли достичь Позена только дня через два. Именно так («сир, у меня нет никаких новых сведений о неприятеле») начал свое послание от 24 января императору Богарне. Однако он правильно предположил, что «движение неприятеля, скорее всего, будет со стороны Вилленберга». Далее вице-король сообщил, что отправил 150 тыс. франков для сооружения в Модлине палисадов, множества укрытий для солдат и магазинов и что Ожеро также озаботился обеспечением необходимых припасов на случай начала борьбы за Берлин[1290].
Значительно более подробные сведения сообщил в письме от 24 января военному министру Кларку его доверенное лицо адъютант майор Бальтазар. Он оказался в Берлине 23 января[1291] и уже на следующий день подготовил рапорт для своего шефа. По его словам, хотя Главная квартира Богарне к утру 25-го будет еще в Позене, но совершенно определенно ее нужно переносить ближе к Одеру. Часть Великой армии уже на Одере – I и III корпуса в Кюстрине, II – в Штеттине, а IV – в Глогау. Вице-король написал Ожеро, чей корпус занимал район Берлина, чтобы войска гарнизона и дивизия Лагранжа, находящаяся между Кюстрином и Берлином, приблизились к Одеру. Между тем Бальтазар прямо признал, что «войска разложились» и «дисциплину не соблюдают». Как иллюстрацию распада армии Бальтазар привел «грустный пример» 34-й дивизии, состоявшей первоначально из «прекрасных войск и силой в 15 тыс. человек», когда она приближалась к армии. Однако наутро, когда дивизия «увидела неприятеля», в ее рядах осталось только 1200 человек.
Бальтазар дважды – 23 и 24 января – имел длительные беседы с маршалом Ожеро. Герцог Кастильоне, по мнению майора, «смотрит на ситуацию хладнокровно» и «не злоупотребляет тем, чтобы чересчур критически представлять ситуацию». Более того, маршал и Сен-Марсан убеждены в лояльности прусского короля к Франции и «воспринимают его слова без каких-либо сомнений». Что же касается попытки со стороны Ожеро добиться выплаты Пруссией Франции тех сумм, которые она должна выплатить, то пруссаки уверяют, что это невозможно, ибо страна разорена. Не менее важный вопрос – позиция Австрии, поведение которой «важно для европейского баланса». Однако очевидно, что Шварценберг отступает в Галицию, в то время как генерал Рейнье, в свою очередь, с саксонцами и остатками дивизии Дюрютта отступает на Позен. Хотя 18 января он был еще в Варшаве, однако «и Понятовский, и первые польские фамилии уже готовы к предстоящему отъезду».
Затем Бальтазар вновь возвратился к вопросу о состоянии армии. «Гвардия полностью потеряла свою репутацию», – заявил он. Принц Экмюльский «ужасно упал во мнении», в то же время маршал Ней воспринимается «как герой тяжелейшего отступления». О вице-короле и короле Неаполитанском отзываются как о людях, не теряющих присутствия духа, особенно в отношении первого из них, отмечая его хладнокровие. Но армия в целом значительно уменьшилась в численности, а дух ее упал. Дезорганизация добралась до всех рангов. Наконец, князь Ваграмский (Бертье) очень болен, и непонятно, сможет ли он продолжать службу. В конце письма Бальтазар сообщил, что собирается осмотреть Шпандау, а затем «с одним из генералов» поедет в Штеттин, Кюстрин и далее в Глогау