четвергам выступали мимы и сатирики-пародисты.
Оказавшись на своей пустой в этот ранний час улице, Леон неощутимо для себя подобрался и достал из кармана куртки связку ключей, среди которых затаился и тот, в чьем невинном брюхе дремало небольшое, но умное выкидное лезвие.
Калитка в старинных дубовых воротах открывалась в бывший конюшенный двор, ныне крытый и превращенный в вестибюль, где в любое время суток янтарными шарами горели кованые светильники, отражаясь в красном кирпиче пола.
Как гулко в рассветной тишине звучат шаги в этих старых бугристых стенах…
Гранитным булыгам стен, сложенных лет этак триста назад, противоречила витая лестница с вензелистыми чугунными перилами: владелица дома, вдова архитектора, вдоволь порезвилась на перестройке, выудив из чертежей покойного (и беззащитного) мужа идиотские сочетания архитектурных стилей.
В противоположном углу холла, несмотря на раннее утро, приоткрыта дверь в квартиру консьержки: желтая полоса электричества над порогом.
Неужели ждала его – так рано?
– С приездом, месье Леон!
– Привет, Исадора.
Круглое опрятное лицо, смуглая здоровая средиземноморская кожа, милые темно-карие глаза в лучиках морщин (мой тип – подсознательное доверие, симпатия, уютное ощущение родни. Вот оно опять: тоска по другой матери).
– Как там моя берлога? Не сгорела?
– Все хорошо, месье Леон. Я вчера убирала и, как вы просили, купила сыр, хлеб и молоко. Все в холодильнике.
В холодильнике… А вот в доме Филиппа, в Бургундии, сыры, окорока и сухие колбасы не знают никакого холодильника, а хранятся в погребе или, обернутые в специальные холщовые тряпочки, живут в шкафу: «чтоб дышали». Хлеб тетка Франсуаза держит в полотняных мешочках. Сначала это удивляло, потом привык…
– Благодарю, моя радость. Сколько я должен?
– Не торопитесь, прибавите к плате за уборку в другую среду.
Исадора живет в Париже много лет, по-французски говорит бойко и довольно грамотно, но иногда путает слова.
Он стал подниматься по лестнице. Вот лифта нет, это минус. Впрочем, в ближайшие лет тридцать, будем надеяться, сей досадный недостаток…
– Месье Леон! Месье Леон!
Он наклонился над перилами.
Исадора стояла посреди холла, закинув голову.
– Вас тут спрашивал молодой человек. Я, как вы велели, сказала, что вернетесь только завтра. Все правильно?
– Очень хорошо. Что за человек, как выглядел?
Она наморщила круглый лоб, виновато улыбаясь:
– Как вам сказать… Возраст, пожалуй, средний. И внешность такая… средняя…
Все правильно. Описание любого резидента любой разведки мира.
И вздохнул: потому-то они и не отпускают тебя, мой милый: ну на кого ты похож? Артист, диковинный педерастический голосок – знаете, из этих гомиков… Квартал Марэ…
Значит, Джерри. Можно представить, как его треплет контора, если он решил проверить, не вернулся ли я раньше времени.
Тем более стоит поторопиться.
Открыв дверь квартиры, он, не снимая туфель, прошел к телефону и набрал номер. Рановато, но старичье, как известно, встает ни свет ни заря. Еще один старик в его жизни – из тех, за кем он гонялся во времена оны, кого допрашивал и упекал за решетку. Из тех, в кого стрелял пулями, что распускаются в твоем теле, как цветок.
Когда-нибудь твоя коллекция стариков пополнится тобою же… «Да ты и сам старичок, мой малыш…» Трубку сняли довольно скоро.
Леон гаркнул:
– Старина Лю! Да здравствует бессмертное учение Маркса! Вива Че Гевара! Вива мудрый Мао! Вива…
В трубке прохаркались, просвистели что-то носом, весело хрюкнули, и наконец густой шершавый бас увесисто пробухтел:
– Это ты, мон шер Тру-ля-ля? А я тебя искал дня два назад… звонил-звонил… Молчок – что ночью, что утром. Ну, думаю, мой Тру-ля-ля повесился на вожжах, которые я удачно ему впарил.
– Что-то интересное? – спросил Леон.
– Так, кое-что. Чучело броненосца на истлевшей бархатной подушке и кабинетный перегонный куб в футляре из крокодиловой кожи.
– Броненосец будет собирать пыль, а перегонный куб мне разве что на рояль ставить, – сказал Леон. – Слушай, Лю, дело есть. Мы могли бы увидеться?
– Когда?
– Да прямо сейчас.
Кнопка Лю пошлепал губами, порычал, произвел еще множество думающих звуков.
– Я сегодня на «Монтрёе», – сказал он. – Шарло, добрая душа, купил место на два дня, пускает меня под свое крылышко. Буду там в полдень.
– Сможешь отлучиться на часок?
– Если угостишь.
– Само собой. Помнишь тот рыбный ресторанчик, штурвал на голубой вывеске? Там подают неплохие moulles… Годится?
– Ну, пусть moulles, – покладисто вздохнул Лю.
Кнопка Лю, крошечный эфиоп, антиквар, «Король броканта» – бывший пират, бывший марксист, бывший русский филолог…
Непутевый сын одного из эфиопских князьков, в молодости Лю увлекся учением Маркса, стал «революционером-интернационалистом», учился – сначала в МГУ, затем в различных «центрах подготовки» от Афганистана до Ливана. Овладев в равной степени марксизмом и «калашниковым», гонял на бронекатере вдоль всех берегов Карибского бассейна, собирая деньги «на революцию», не забывая и себя, грешного. Когда постарел и «работать» стало невозможно, купил подходящие документы, перебрался во Францию под новым именем и попросил политубежища.
Эту свою ослепительную биографию Кнопка Лю, разумеется, рассказывал далеко не каждому. Просто он считал своего Тру-ля-ля невинным пришельцем из страны оперного барокко. Однажды, в начале знакомства, потрясенно осознав, с каким бездонным источником информации имеет дело, Леон провел Кнопку Лю на спектакль в «Опера Бастий», где раза два, согласно роли, выехал на авансцену на сверкающей золотом троянской колеснице, заработав у эфиопа прозвище «Тру-ля-ля» и заняв в его воображении место на картонном облаке с голубой каймой.
Русская речь вызывала у бывшего пирата благоговейный трепет, а то и слезы радости – если к тому времени он был прилично (не без помощи и за счет Леона) подогрет.
Во Франции старый террорист вел трогательную трудовую жизнь «кочевого профессионала», антиквара, неустанно рыщущего по всем развалам, помойкам и «пюсам» в поисках настоящих жемчужин.
– Хватит, – говорил он, – хватит морей; сейчас меня укачивает от одного вида компота в банке.
Мечтой его был магазинчик, который кормил бы на старости лет. Но тяжкие вериги свирепых налоговых законов… Магазинчик оставался мечтой, а Лю пробавлялся по рынкам и аукционам; иногда покупал законное место на каком-нибудь «броканте» (часто именно на «Монтрёе») и торчал там пару дней под тентом на складном стульчике, после чего перекочевывал дальше.
До встречи оставалось часа два – вернее, два часа семь минут. Вполне достаточно, чтобы добраться до метро «Porte de Montreuil». Правда, по пути надо было еще заскочить в фотоателье.
Леон снял куртку, сунул ноги в домашние тапочки, поколебался – нырнуть ли в душ или лучше сварить кофе? – и выбрал, разумеется, кофе. Вот уж кто не станет придирчиво рассматривать своего Тру-ля-ля на предмет свежей рубашки или тщательно выбритого подбородка – старый негритос, бородавчатая жаба, ночной нетопырь, кровосос и бандит, изощренный ценитель прекрасного.
Леон любил свою кухоньку, крошечную, как Кнопка Лю, и подозревал, что эфиоп именно потому так уютно себя здесь чувствовал. Несколько раз тот был торжественно приглашен на обед к Леону. Подлинный «стейнвей» произвел на него неизгладимое впечатление. «Стейнвей» – и гобелен Барышни, тот, что он безуспешно торговал у Леона уже несколько лет.
…Череда привычных, успокаивающих домашних движений: открыть старую аптечную фарфоровую банку (куплена у Лю), запустить в нее серебряную ложку с таинственным кудрявым вензелем (куплена у Лю), выгрести зерна первосортного «Карт нуар классик ан грен» и засыпать их в древнюю кофемолку (куплена у Лю)… После чего минут пять с хрустом и треском усердно проворачивать ручку, разбивая утреннюю тишину дома по рю Обрио…
А вот у Филиппа в Бургундии живет на кухне настоящая советская кофемолка – он купил ее в свой первый приезд в Москву. Шума от нее – как от залпа батареи ракетных минометов, а ценность в том, уверяет Филипп, что в ней можно молоть микроскопические дозы всяких специй (округлив глаза: «Только не кофе, боже тебя сохрани!») – за что ее и держат на второй полке прапрадедова буфета…
Кстати, достопочтенный Юг Обрио, в честь которого выстроились домишки по обеим сторонам данной куцей улочки, – довольно занимательная фигура. Он был (извлечено из Интернета) «прево» – градоначальником Парижа в четырнадцатом веке, при Карле Пятом. Построил два новых моста, приступил к строительству Бастилии, но в конце карьеры попал в жуткий переплет из-за евреев: ввел для них какие-то микроскопические поблажки в городской свод законов. Само собой, церковь не дремала и, обвинив Обрио в потакании врагам Христа, в жидовской ереси и прочих грехах, засадила его в кутузку. Новый «прево» отменил поблажки евреям, но заодно повысил налоги всем остальным. А вот это уже не понравилось народу, и народ восстал: толпа горожан, вооруженных вилами, топорами и дрекольем (что там еще из вооружения имелось у народа?), ворвалась в тюрьму, освободила мэтра Обрио и призвала его стать во главе бузы. Можно только вообразить (об этом Интернет молчит), как ошалел бедный господин градоначальник, не виноватый во всей этой кутерьме. Он бежал на юг Франции и просил защиты у Папы, который посоветовал ему уйти в монастырь – временно, до рассмотрения дела. Но вышло, как всегда – навсегда, ибо потрясенный Обрио вскоре испустил дух в том же монастыре, наверняка проклиная евреев, с которых все и началось.
А с ними всегда так: начинаешь с мелких поблажек, а заканчиваешь новой мировой религией…
Густая благоуханная струя ныряет в чашку севрского фарфора (синяя с золотом, два ангелочка смотрятся в зеркальный овал, куплена у Лю), и немытый-небритый жилец квартиры присаживается за столик (восемнадцатый век, куплен у Лю) размером с поднос в рабочей столовке судоремонтного завода города Одессы. Над столиком висит на стене декоративная тарелка, посвященная образованию Антанты, – куплена, разумеется, у Лю…