Аурей прищурился и улыбнулся уголком рта.
Альберт продолжал говорить на небывалом у него ранее душевном подъёме:
– Не знаю, как получалось у вас, но я обычно представляю, что от моей головы идут… такие… щупальца. Попробуйте это представить, прочувствуйте меня. Прикоснитесь к этой радости, Аурей. Поймите, насколько вы больны. Поймите, насколько вы неправы. Эта ваша беспомощность, причина всех ваших проблем, поймите, что это аномалия, ошибка, аберрация, поймите!
Альберт совсем уже не следил, что нёс его язык, и наговорил он такого, что говорить было строжайше запрещено: любая попытка давления могла спровоцировать агрессию, психоз.
Но Аурей улыбнулся чуть сильнее и ответил так же спокойно, таким же тоном, каким говорил всегда:
– Я попробую.
Альберт представил. Визуализировал всё, насколько мог. Самое лучшее, что было в его памяти, подстёгиваемое пост-эффектами фанейротима, всё, насколько мог, восторг играющим поутру солнцем, счастье от приснившихся снов с Лин, мысли о том, что беспомощность, так терзающая его самого – это не беспомощность, это взгляд на себя, на мир, ошибочный взгляд.
В фанейротиновом счастье Альберт видел, всё, что он из себя представляет, перетекает через провода к Аурею, и даже не перетекает, а напрямую транслируется из мозга в мозг через лоб мощными волнами.
Это были белые волны, белая энергия, идущая через провода. Альберт желал, знал, что Аурей поймёт. Прочувствует. Альберт знал, что Аурей не может не понять. Это не то, чему можно сопротивляться, эмпатология работает не с мыслями, она работает с атмосферой, с чувствами, с тем, чему сопротивляться невозможно никогда. Эмпатология работает с подсознательным.
«Доктор», – представлял себе Альберт слова Аурея, – «Я… я сделал зло, доктор, простите, я понимаю, что я сделал! Доктор!»
Вот-вот.
Ещё немного.
Секунда ожидания, почти предоргазменного.
А потом настала тьма.
Из комнаты выкачали весь воздух. Альберт вдохнул тяготную душную затхлость. Ощутил во рту тухлую пустоту.
– Не может быть… – прошептал он.
Одурманенный фанейротимом в одну долю секунды, уже в другую он ощутил, как протрезвел. Ушла радость. Ушли эйфория и восторг. Аурей сидел перед ним, грустно улыбаясь, такой слабый, покорный и беспомощный.
Альберт почувствовал, что падает в бесконечную пустоту.
Ещё недавняя его радость, невероятная, обернулась невероятным же мраком.
В ушах Альберта зашумело. Целый мир перестал существовать.
Альберт очутился концом тоннеля, другим концом которого был Адкинс. Альберт знал, что то, что ощущает он, ни в какое сравнение не идёт с тем, что ощущает Аурей, источник этого ужасного мрака.
– Как же вы… ведь я же принял фанейротим…
– Настоящие счастье и понимание не заменить препаратом, доктор Горовиц. Этого слишком мало.
Руки Альберта затряслись. Он, глухо всхлипнув, опустил голову на стол, на живот, накрыл голову руками и задрожал.
– Как же… ведь я же…
– Успокойтесь.
Тёплое и жестковатое прикоснулось сперва к его пальцам, а потом к его волосам – ладонь Аурея.
– Вы думали, что беспомощность – это причина. Или вера. Вы ошибались. Это – следствие. Следствие, доктор. Мы что-то потеряли, доктор…
– Что?.. – прошептал Альберт.
Но Аурей не ответил, и тут же Альберт отдёрнулся, осознав – пациент гладит его по голове. Едва не упав, он еле удержался на стуле, но липучки слетели с его висков.
На место мрака пришёл испуг.
– Вы сумасшедший… Вы… вы больны, Аурей! Если это перешибает даже фанейротим… Вы… это нужно… нужно исправить…
Альберт, протрезвевший, вспотевший от пережитого, представил, что случится, пойди всё чуточку иначе. Хрупкое сознание, размягчённое фанейротимом…
– Это будет стирание, – тихий голос Аурея его немного успокоил, но следом добавил немного раздражения.
– Да! – Альберт поднялся, нервно вытирая остатки смазки на висках. – Я… Я…
– Я не спрашивал, – спокойно перебил его Аурей. – Это будет стирание. Антон Пилипчик расстроится.
– Это не его дело! – Альберт едва не сорвался на крик.
– Я попрошу один раз, доктор, хотя знаю… Не надо, доктор. Это моё и ваше дело. Пожалуйста, не надо. Я хочу умереть.
Альберт замер на месте, глядя на Аурея. Никогда ещё на лице у того он не видел такого выражения, просящего выражения.
Не найдя в себе сил ответить что-то, Альберт взял со стола папку.
Аурей сказал очень мягким, почти что просительным тоном:
– Я – в беспомощности тела. Вы – в беспомощности духа. Мир – потерянный, тоже беспомощный. Извините за это всё, доктор.
С силой толкнув дверь вперёд, открывая, Альберт вышел из комнаты.
Он принял решение, быстрым шагом двигаясь по коридору. Бумажная волокита в таких делах была вовсе не нужна.
– Стирание, – сказал он Пилипчику сразу с порога его кабинета и, увидев, как толстое лицо директора краснеет от злости, добавил. – Вы можете делать что хотите. Мой вердикт – стирание.
Пилипчик, красный, очевидно злой, но молчаливый, несколько секунд сидел, недовольно сопя, а потом достал из ящика стола бланк документа:
– Стирание так стирание. Заполняй.
12
Альберт, стоя перед зеркалом, задумчиво оправлял галстук. Выходило не очень, он слишком отвык ходить без него.
Ещё и Лин отвлекала.
– Как думаешь, платье или костюм?
Альберт обернулся, чтобы увидеть жену в нижнем белье, примерявшую на себя плечики с одеждой: строгим чёрным платьем и чёрным же брючным костюмом.
– Вообще, лучше ни то и ни то, – Альберт улыбнулся, оглядывая жену с ног до головы, та специально развела руки в стороны, ничего не прикрывая. – Но если серьёзно, то костюм лучше. Строже. Всё-таки это не праздник.
– Костюм так костюм, – Лин пожала плечами. – Мне-то всё равно. Вообще не понимаю зачем я должна туда идти.
– Ну, стирание провожу я, считай это достижением.
Пилипчик, конечно, не стал ничего говорить Альберту, когда тот подписывал документ. Может быть Антон почувствовал, что момент не самый подходящий, а может быть просто не захотел спорить, но он, безропотно приняв вердикт Альберта, прошёлся по нему взглядом и бросил:
– Уважаю твоё решение. Заявление об увольнении напишешь после стирания.
Альберт, ожидавший чего-то такого, сухо ответил:
– Конечно.
– Так что сперва закончишь с процедурой, а после – ко мне в кабинет.
– С процедурой?! Я?! – такого Альберт не ожидал.
– А то, – скривил губы Пилипчик. – Сам заварил это всё, сам и разгребай.
Про увольнение Альберт жене ещё не говорил, но не из страха. Его вообще не было.
Переживания прошли уже тогда, когда Альберт приехал домой, потому что, обдумывая всё произошедшее снова и снова, он раз за разом приходил к выводу, что не мог поступить иначе.
Просто не мог.
– Такое уж достижение, – Лин пожала плечами. – Не считаю это чем-то таким, но всё-таки. Сразу вспоминаются все эти старые фильмы. Комната, огороженная со всех сторон, куда пускают газ или где колют смертельную инъекцию…
– Скорее уж электрический стул, – серьёзно ответил Альберт. – И много фанейротима. Думаешь так просто стереть что-то в чьём-то мозгу?
Лин быстро надела костюм, Альберт, уже готовый, ждал её у выхода.
– Как я? – спросила она, подойдя.
– Отлично. И ещё кажется, что ты выше меня, – улыбнулся Альберт.
Лин ткнула его кулаком в бок. Они вышли из квартиры.
– Почему это похоже на электрический стул? – спросила Лин в лифте.
– Его зафиксируют и пропустят ток через мозг. Что-то типа электро-судорожной терапии. Подробностей расписать не смогу, извини, я сам их не знаю.
Лин махнула рукой.
– Сейчас мне это же не кажется таким уж безвредным… – обеспокоенно протянула она.
– В любом случае поздно что-то менять.
– Главное, чтобы ты не жалел.
Альберт, открывая дверь машины, остановился и крепко задумался, глядя в небо.
– Я и не жалею. Ведь ты оказалась права. Адкинс в самом деле болен. Это самое разумное, что я могу сделать. Отправлять его в суд? Зачем? Оставлять его на дообследовние, чтобы Пилипчик использовал его ментальное состояние как повод выбивать гранты и научные регалии?
Вспомнив, что после стирания ему нужно написать заявление об увольнении, Альберт поморщился.
– Ты чего?
– Просто… – ответил он, садясь за руль.
Дороги свободнее, чем обычно – будний день, до обеда ещё не дошло, Альберт ехал быстро. Сегодня ему не хотелось наслаждаться видами. Даже проезжая индийский район, он увидел машину для чистки дорог, сворачивающую перед ним.
Асфальт был чист настолько, насколько это можно, с него смыли последние остатки краски.
Альберт хмыкнул.
– Что такое? – тут же отозвалась Лин и тронула его за плечо.
– Это тот самый район, – ответил Альберт. – Индийский район. Теперь тут ничего не осталось из рисунков на асфальте. Не думал, что дороги чистят зимой.
– Когда тепло и снег тает – чистят. Ты слишком серьёзно это воспринимаешь. Ведь когда-нибудь в этом районе настанет время другого праздника, они снова разрисуют асфальт, снова выйдут гулять и радоваться. Ведь так?
Альберт улыбнулся, отгоняя подальше мысль о том, что праздник рано или поздно перестанет быть их праздником, и станет чем-то безликим, всеобщим.
– Может и так.
В отличие от свободных дорог Куара-Нуво, ближе к Оак Мэдоу Альберт всё чаще встречал заторы. Ему пришлось сделать то, что он не делал уже очень давно: достать из бардачка пропуск в лечебное заведение и прилепить на лобовое стекло.
– Пресса, – объяснил он жене. – И протестующие. Первый убийца за долгое время, чего ты хочешь.
Телевизионные фургончики, фрилансеры, блогеры с портативными камерами, смартфонами и дронами, заполонили всё пространство, и последние пару километров до Оак Мэдоу Альберту пришлось ехать очень медленно – он опасался кого-то задавить.