А между тем посев Белинского начал давать первые всходы. Пусть Гоголь после «Выбранных мест...» не мог создать ничего равного своим прежним произведениям. Но набирало силы гоголевское обличительное направление, «натуральная школа». В литературу полноправно входили мужик и бедняк-горожанин, оттесняя на задний план барина и аристократа. Литература становилась освободительной силой. В страхе докладывал Николаю I новый глава Третьего отделения Дубельт: «В нынешнее время литераторы являются действующими лицами во всех бедственных для государства смутах».
Здесь заканчивается наша книга. Но жизнь, борьба, великая русская литература — продолжались. Вслед за Белинским властителями дум нового поколения стали революционные демократы 60-х годов, Чернышевский и Добролюбов. Оба они были выдающимися критиками. Передовая критика продолжала оказывать могучее воздействие на общество, укреплять связь литературы и освободительного движения.
А. Чернышев
IИЗ РУССКОЙ КРИТИКИКОНЦА XVIII-НАЧАЛА XIX ВЕКОВ
Н. М. КАРАМЗИН 1766—1826
Историк и писатель Николай Михайлович Карамзин — создатель знаменитой в свое время, первой подробной 12-томной «Истории государства Российского». На рубеже XVIII—XIX веков громадной популярностью пользовались его сентиментальные повести, в особенности «Бедная Лиза». Его «Письма русского путешественника» многие считают первым русским романом. Карамзин был видным журналистом: издавал «Московский журнал» (1791— 1792), альманах «Аглая» (1794—1795), был редактором лучшего русского журнала начала XIX века «Вестник Европы» (1802—1803).
Он первым сделал литературную критику непременным разделом журналов. Писал и сам многочисленные статьи, в которых доказывал, что писатель обязательно должен быть добрым и хорошим человеком, подчеркивал ценность «жизни сердца» — настроений, чувств, стремлений.
Статья «Что нужно автору?» (опубликована в альманахе «Аглая», 1794, ч. I) очень характерна для Карамзина — теоретика сентиментализма. Карамзину представляется, что искусство должно заниматься «одним изящным, изображать красоту, гармонию», взывать к чувствам читателя.
Что нужно автору?[1]
Говорят, что автору нужны таланты и знания: острый, проницательный разум, живое воображение и проч. Справедливо: но сего не довольно. Ему надобно иметь и доброе, нежное сердце, если он хочет быть другом и любимцем души нашей; если хочет, чтобы дарования его сияли светом немерцающим; если хочет писать для вечности и собирать благословения народов. Творец всегда изображается в творении и часто — против воли своей. Тщетно думает лицемер обмануть читателей и под златою одеждою пышных слов сокрыть железное сердце; тщетно говорит нам о милосердии, сострадании, добродетели! Все восклицания его холодны, без души, без жизни; и никогда питательное, эфирное пламя не польется из его творений в нежную душу читателя...
Когда ты хочешь писать портрет свой, то посмотрись прежде в верное зеркало: может ли быть лицо твое предметом искусства, которое должно заниматься одним изящным, изображать красоту, гармонию и распространять в области чувствительного приятные впечатления? Если творческая натура произвела тебя в час небрежения или в минуту раздора своего с красотою, то будь благоразумен, не безобразь художниковой кисти,— оставь свое намерение. Ты берешься за перо и хочешь быть автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: каков я? ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего...
Ты хочешь быть автором: читай историю несчастий рода человеческого — и если сердце твое не обольется кровью, оставь перо,— или оно изобразит нам хладную мрачность души твоей.
Но если всему горестному, всему угнетенному, всему слезящему открыт путь во чувствительную грудь твою; если душа твоя может возвыситься до страсти к добру, может писать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага: тогда смело призывай богинь парнасских[2] — они пройдут мимо великолепных чертогов и посетят твою смиренную хижину — ты не будешь бесполезным писателем — и никто из добрых не взглянет сухими глазами на твою могилу.
Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения — все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством; если не оно разгорячает воображение писателя, то никогда слеза моя, никогда улыбка моя не будет его наградою...
Одним словом: я уверен, что дурной человек не может быть хорошим автором.
В. А. ЖУКОВСКИЙ 1783—1852
Василий Андреевич Жуковский, выдающийся поэт-романтик, создатель баллады «Светлана», создатель одного из лучших военно-патриотических стихотворений эпохи 1812 г. «Певец во стане русских воинов», выступал и как журналист. В 1808—1810 годы Жуковский редактировал журнал «Вестник Европы», публиковал в нем свои литературно-критические статьи.
Статья «О басне и баснях Крылова», отклик на выход в свет книги басен Крылова, была опубликована в № 9 «Вестника Европы» за 1809 год. В ней впервые в русской критике совмещены анализ жанра басни и убедительный разбор лучших русских басен, басен Крылова.
Жуковский выдвигает ставшее классическим положение: «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник». Но, выступая с позиций сентиментализма, он истолковывает басню только как «мораль в действии», нигде не говорит о Крылове — сатирике и обличителе. Сатирическое начало в баснях Крылова первым отметит Белинский: «Басни Крылова — не просто басни: это повесть, комедия, юмористический очерк, злая сатира».
О басне и баснях Крылова
Что в наше время называется баснею? Стихотворный рассказ происшествия, в котором действующими лицами обыкновенно бывают или животные, или твари неодушевленные. Цель сего рассказа — впечатление в уме какой-нибудь нравственной истины, заимствуемой из общежития и, следовательно, более или менее полезной.
Отвлеченная истина, предлагаемая простым и вообще для редких приятным языком философа-моралиста, действуя на одни способности умственные, оставляет в душе человеческой один только легкий и слишком скоро исчезающий след. Та же самая истина, представленная в действии и, следовательно, пробуждающая в нас и чувство и воображение, принимает в глазах наших образ вещественный, впечатлевается в рассудке сильнее и должна сохраниться в нем долее. Какое сравнение между сухим понятием, одушевленным, украшенным приятностию вымысла, имеющим отличительную, заметную для воображения нашего форму? — Таков главный предмет баснописца.
Действующими лицами в басне бывают обыкновенно или животные, лишенные рассудка, или творения неодушевленные. Полагаю тому четыре главные причины. Первая: особенность характера, которою каждое животное отличено одно от другого. Басня есть мораль в действии; в ней общие понятия нравственности, извлекаемые из общежития, применяются, как сказано выше, к случаю частному и посредством сего применения делаются ощутительнее. Тот мир, который находим в басне, есть некоторым образом чистое зеркало, в котором отражается мир человеческий. Животные представляют в ней человека, но человека в некоторых только отношениях, с некоторыми свойствами, и каждое животное, имея при себе свой неотъемлемый постоянный характер, есть, так сказать, готовое и для каждого ясное изображение как человека, так и характера, ему принадлежащего. Вы заставляете действовать волка — я вижу кровожадного хищника; выводите на сцену лисицу — я вижу льстеца или обманщика,— и вы избавлены от труда прибегать к излишнему объяснению. Второе: перенося воображение читателя в новый мечтательный мир, вы доставляете ему удовольствие сравнивать вымышленное с существующим (которому первое служит подобием), а удовольствие сравнения делает и самую мораль привлекательною. Третье: басня есть нравственный урок, который с помощью скотов и вещей неодушевленных даете вы человеку; представляя ему в пример существа, отличные от него натурою и совершенно для него чуждые, вы щадите его самолюбие, вы заставляете его судить беспристрастно, и он нечувствительно произносит строгий приговор над самим собою. Четвертое: прелесть чудесного. На ту сцену, на которой привыкли мы видеть действующим человека, выводите вы могуществом поэзии такие творения, которые в существенности удалены от нее природою,— чудесность, столь же для нас приятная, как и в эпической поэме действие сверхъестественных сил, духов, сильфов, гномов и им подобных. Разительность чудесного сообщается некоторым образом и той морали, которая сокрыта под ним стихотворцем; а читатель, чтобы достигнуть до этой морали, согласен и самую чудесность принимать за естественное...
Что же, спрашиваем, составляет совершенство басни? В прозаической — краткость, ясный слог, соответственность вымышленного происшествия той морали, которая должна быть из него извлекаема. Но стихотворная? Она требует гораздо более, и мы, чтоб получить некоторое понятие о совершенстве ее, взглянем на того стихотворца, который, первый показав образец стихотворной басни, остался навсегда образцом неподражаемым,— я говорю о Лафонтене*[3]. Определив характер сего единственного стихотворца, мы в то же время определим и истинный характер совершенной басни.
Нельзя, мне кажется, достигнуть до надлежащего превосходства в сем роде стихотворения, не имев того характера, который находим в Лафонтене, получившем от современников наименование добродушного. Баснописец есть сын природы предпочтительно пред всеми другими стихотворцами. Самый обыкновенный ум способен украсить нравоучение вымыслом, вывесть на сцену скотов и дать язык вещам неодушевленным — но будет ли в произведениях его та прелесть, которую находим в баснях и вообще во всех сочинениях Лафонтена? Чтоб принимать живое участие в тех маловажных предметах, которые должны