После почти непрерывных тридцатилетних потрясений страна перешла к относительно мирному эволюционному развитию. Советский строй и образ жизни утвердился, сложился и нуждался в новом осмыслении: слишком много «перепрыгиваний» через какие-то части реки и, соответственно, белых пятен оставила предыдущая эпоха.
Первой начинает освоение новых пространств поэзия. В 1960-е годы («оттепель», как и век назад, календарно начинается в середине 1950-х) не только заново открывают поэтов, начинавших еще в Серебряном веке. Вторую молодость переживают авторы 1920–1930-х годов (конечно, те, кто выжил и дожил).
Появляются новые, совсем классические стихи когда-то озорного и отчаянного обэриута, автора «Столбцов» (1929) Николая Алексеевича Заболоцкого (1903–1958). Итоговый сборник философско-исторических поэм «Середина века» (1958) успел подготовить Владимир Алексеевич Луговской (1901–1957). Вызывают интерес новые книги: соратника Маяковского Николая Николаевича Асеева (1889–1963) «Лад» (1961); комсомольского поэта, автора знаменитой «Гренады», Михаила Аркадьевича Светлова (1903–1964) «Охотничий домик» (1964), «Стихи последних лет» (1967).
Но в центре всеобщего внимания в это десятилетие оказываются молодые поэты, получившие от него общее имя. Шестидесятники подхватывают и со страстью излагают в стихах идеи «оттепели»: разоблачение Сталина и культа личности, возвращение к нравственным идеалам революции; борьба с мещанством, сравнение СССР и Запада; романтика таежных костров и космических полетов. Это преимущественно общественное, публицистическое направление советской поэзии 1960–1970-х годов получило название громкой, эстрадной лирики. Наиболее известные авторы, включаемые в него, – Евгений Александрович Евтушенко (1932–2017), Роберт Иванович Рождественский (1932–1994), Андрей Андреевич Вознесенский (1933–2010), Белла Ахатовна Ахмадулина (1937–2010).
Поэтическим ориентиром для шестидесятников был Маяковский и стоящая за ним традиция русского авангарда. У Маяковского были позаимствованы даже многие формальные особенности стиха: ораторская интонация, акцентный стих, неточные рифмы, которые должны восприниматься на слух, «лесенка», передающая интонацию при публикации. Но эти поэты вызвали резонанс, несопоставимый даже с футуристическими скандалами и странствиями по всей стране. «Удивительно мощное эхо, / Очевидно, такая эпоха!» (Л. Мартынов «Эхо», 1955).
Маяковский с товарищами выступал в концертных залах и студенческих аудиториях. Поэты-шестидесятники вышли на площади («Дни поэзии» проводились, в частности, у памятника Маяковскому в Москве) и даже на стадионы, для охраны порядка приходилось привлекать конную милицию. Именно в это время в поэме Евтушенко «Братская ГЭС» (1965), героями которой были Стенька Разин и бетонщица Нюшка, Ленин, московские школьники – выпускники, строители Братска и даже египетская пирамида, появляется знаменитый афоризм: «Поэт в России – больше чем поэт. / В ней суждено поэтами рождаться / лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, / кому уюта нет, покоя нет».
Шестидесятые годы были эпохой не столько великих поэтов, сколько Великого (многочисленного) читателя. А он появился благодаря времени великих надежд, когда страшные призраки прошлого, казалось, исчезли, а на горизонте появился призрак коммунизма.
И голосом ломавшимся моим
ломавшееся время закричало,
и время было мной,
и я был им,
и что за важность,
кто кем был сначала.
Однако далеко не все воспринимали время так однозначно. Другой линией развития поэзии 1960-х годов была так называемая тихая лирика: поэзия, ориентированная на классическую традицию, вечные темы, напевную интонацию.
Один из зачинателей тихой лирики – В. Н. Соколов (1928–1997) обнаруживает в творчестве «гражданского» Некрасова неожиданные черты, уравнивая с ним поэта «чистого искусства», творчество которого в советскую эпоху казалось периферийным и идеологически подозрительным:
Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
Они со мной ночуют
В моем селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.
Звучат, гоня химеры
Пустого баловства.
Прозрачные размеры,
Обычные слова.
И хорошо мне… В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.
К тихим лирикам причисляли также Анатолия Владимировича Жигулина (1930–2000), Олега Григорьевича Чухонцева (род. в 1938). Наиболее очевидно свойства тихой лирики проявились в творчестве Николая Михайловича Рубцова (к нему мы еще вернемся).
Однако это противопоставление, первоначально объясняющее, систематизирующее поэзию эпохи, конечно, нельзя абсолютизировать. Поэт – не спортсмен, обязанный бежать по одной дорожке. Выступавшая вместе с другими на стадионах «эстрадная» Б. Ахмадулина по особенностям стиховой речи и тематике была близка скорее не Маяковскому, а классической традиции: «Влечет меня старинный слог. / Есть обаянье в древней речи. / Она бывает наших слов / и современнее, и резче» («Влечет меня старинный слог…», 1962). С другой стороны, и тихие лирики в случае необходимости обращались к гражданским темам и манифестам, образцом можно считать только что процитированное стихотворение В. Соколова.
Поэтов военного поколения разделила война. В эпоху «оттепели» были опубликованы чудом сохранившиеся ранние стихи погибших, подававших большие надежды Павла Давидовича Когана (1918–1942), Михаила Валентиновича Кульчицкого (1919–1943), Николая Петровича Майорова (1919–1942). Песня на стихи П. Когана «Бригантина» (1937) превратилась в один из символов 1960-х годов.
После войны лицом поколения стали Константин Михайлович Ваншенкин (1925–2012), Евгений Михайлович Винокуров (1925–1993), Юрий Давидович Левитанский (1922–1996), Александр Петрович Межиров (1923–2009). Но особо значительным представляется творчество двух авторов.
Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986) упорно создавал реальную, непарадную, трагическую историю века и страны («Я историю излагаю…» – начинается одно из стихотворений), лирический эпос, свое «Кому на Руси жить хорошо», состоящее, однако, из коротких стихотворений. Он писал о сталинских репрессиях и до сих пор преданных вождю генералах, погибающих в океане лошадях и страшной участи военнопленных в Кёльнской яме, старухах без стариков в одиноких квартирах и инвалидах в бедной городской бане. Многие стихи Слуцкого не проходили цензуру и были опубликованы только после его смерти.
Один из постоянных мотивов поэзии Слуцкого – память, долг живых перед погибшими (здесь он очень близок Твардовскому). Несколько стихотворений поэт посвятил другу студенческой юности М. Кульчицкому. Одно из них – негромкий и гордый реквием – написано от лица погибшего, но объединяет павших и живых в единое «мы» (очень важное понятие для поэзии военного поколения).
Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.
Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
За здравие живых!
Давид Самуилович Самойлов (1920–1990) соединял с памятью о войне (ему принадлежит прекрасная формула, передающая самоощущение поколения: «Сороковые, роковые, / Свинцовые, пороховые… / Война гуляет по России, / А мы такие молодые!», 1961) интерес к дальней истории. Он профессионально занимался пушкинской эпохой и писал о ней. Его баллада «Пестель, Поэт и Анна» является проницательным анализом различий между мышлением политика и поэта. Поэма «Сон о Ганнибале» посвящена драматической биографии пушкинского предка. В ироническом «Струфиане» смерть Александра I иронически связывается с пришествием инопланетян, которые похищают императора.
Самойлов был мастером и поэтической миниатюры, краткостью и афористичностью напоминающей эпиграмму.
Да, мне повезло в этом мире —
Прийти и обняться с людьми
И быть тамадою на пире
Ума, благородства, любви.
А злобы и хитросплетений
Почти что и не замечать.
И только высоких мгновений
На жизни увидеть печать.
(«Да, мне повезло в этом мире…», 1982)
Однако поэты этой эпохи и прямо продолжают традиции философской лирики. Стихотворения Арсения Александровича Тарковского (1907–1989), Леонида Николаевича Мартынова (1905–1980) часто строятся как прямое размышление на заданную тему или рифмованная притча, когда мысль вырастает из пейзажной зарисовки или бытового наблюдения.
А ты?
Входя в дома любые —
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш
И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след?
В чужой душе на много лет?