еже словом написа всяческих владыка.
Пять листов препространных в ней ся обретают,
яже чюдна писмена в себе заключают.
Первый же лист есть небо, на нем же светила
яко писмена, божия крепость положила.
Вторый лист огнь стихийный под небом высоко,
в нем яко писание силу да зрит око.
Третий лист преширокий аер[5]мощно звати,
на нем дождь, снег, облаки и птицы читати.
Четвертый лист – сонм водный в ней ся обретает,
в том животных множество удобь ся читает.
Последний лист есть земля с древесы, с травами,
с крушцы и с животными, яко с писменами.
Вы слышите, что некоторые строчки здесь абсолютно прозаические. Рифма есть, посему это стихи, но стихотворным размером и не пахнет. Почему? Потому что это силлабические стихи, то есть такие, где критично только количество слогов в строке и ударение на предпоследний слог. Поскольку все наши поэты семнадцатого века были носителями польской культуры, то естественно, что они принесли нам польскую силлабическую поэзию. Как вы прекрасно понимаете, в польском языке ударение всегда будет на предпоследний слог, и поэтому когда мы говорим о произвольном расставлении ударений в польском стихе, то тут не будет проблемы внутри строки.
Rzucifbym to wszystko, rzucifbym od razu,
Osiadfbym jesieniq w Kutnie lub Sieradzu.
W Kutnie lub Sieradzu, Rawie lub Leczycy,
W parterowym domku, przy cichej ulicy.
Это Юлиан Тувим, мы его проходили в университете. В моем переводе:
Бросил бы всё это, бросил бы всё сразу,
Проводил бы осень в Кутно или в Серадзу,
В Кутно иль в Серадзу, в Раве или в Ленчице,
В небольшом домишке мог бы поселиться.
Практически подстрочник. Проняло меня это стихотворение своей уютной лиричностью, но я его вам читаю ради эффекта сбоя ритма внутри строки. Я это сохраняла в переводе.
Я пошел в корчму бы, сел от всех в сторонке,
О навек ушедшем заплакал б негромко.
Разговор завел бы, выпивши вина я:
«Что же ты, голубка, что, моя родная?
Жаль тебе веселья, грустишь по столице?
Скучно тебе, верно, в Кутно иль в Ленчице?»
Ты бы замолчала, милая подруга,
Слушала, как ночью в трубе воет вьюга,
Думала бы долго, в час, когда грустится:
Что ему тут нужно, в Кутно иль в Ленчице?
И вот, «жаль тебе веселья, грустишь по столице?», «слушала, как ночью в трубе воет вьюга» – вы видите, сбой ритма произошел, то есть это не ошибка, а передача польского стиха. Из того, что я вам процитировала по-польски, этот сбой в четвертой строке: «w parterowym domku, przy cichej ulicy» (букв. «в одноэтажном домике на тихой улице»). Но для русского слуха это «в трубе воет вьюга» кажется ошибкой переводчика, если оно однократное, а не регулярное. И, как вы понимаете, когда силлабическая поэзия будет перенесена на русскую почву, то эти произвольные ударения внутри строки приведут к тому, что русский слух спросит «это правда стихи? правда-правда, стихи?». А потом придет Ломоносов и скажет, что у осетрины свежесть бывает только первая, а русская поэзия – силлабо-тоническая, и так и будет аж до самого Брюсова. Ломоносову мы за это поклонимся в ножки и сделаем это прямо сегодня, но пока что мы продолжаем постигать Симеона.
И разбираемся с проблемой русского барокко. А барокко – это тот интересный вид культуры, который в нормальной Европе означает трагический разрыв личности художника и народных масс. Есть мы, истинные, чистые, носители высокой культуры, и есть толпа простецов. Они нас не понимают, но нам не очень-то и хотелось, как задолго до барокко сказала небезызвестная лиса в басне Эзопа. Если виноград недоступен, то он зелен. Если народу нет до нас дела, то это нам нет дела до народа. Мы выше их, мы в башнях из слоновой кости. То есть западноевропейское барокко – это принципиальное отделение поэтом себя от толпы простецов.
А Симеон Полоцкий, равно как и другие наши поэты-монахи, это представители барокко, но, извините, русского. Что такое барокко по-русски? Это примерно как вегетарианский шашлык. То есть: есть мы, избранные, чистые, потому что мы – монахи. В Европе «мы – поэты», у нас «мы – монахи». Оцените. Дальше интереснее. Есть толпа простецов. Которые нас не могут понять, что логично, потому что мы – люди с духовным образованием, а они – паства, стадо. Не забывайте, что слово «паства» просто означает «стадо». Что с них взять?! А раз взять с них нечего, то мы, как пастыри, что должны делать? Мы должны их не просто вести, а пытаться поднять до себя. То есть нормальный барочный западный поэт уходит от простецов, русский барочный поэт к ним идет. Здрасьте. Развернули барокко ровнёхонько на сто восемьдесят градусов и пришли к простецам.
Ох, вот есть свинка – есть морская свинка. Есть барокко – есть русское барокко. Ну вот что с этим делать? Ничего. И русский классицизм потом будет точно такой же. У нас в России-матушке всё будет вот таким любопытным образом.
А дальше еще интереснее. Раз мы должны поднять простецов до себя, и раз мы тут все люди с университетским образованием, то скажите, пожалуйста, что нам, монахам-проповедникам-поэтам, что нам нужно для спасения душ православных хоть в каких-нибудь приличных масштабах? Абсолютно необходимо, чего у нас в матушке-Москве нету, но государственное дело! Это нужно и будет это сделано – что? Учебное заведение, совершенно верно. То есть нам нужен в Москве университет. Но, заметьте, какой нам нужен университет? Тот, который будет готовить духовных лиц, где будет богословие. Монах иначе мыслить не может. Подсказывайте мне, как будет называться это высшее учебное заведение? На Никольской улице. Славяно-греко-латинская академия, совершенно справедливо. Она самая, ее Ломоносов будет заканчивать. А скажите, пожалуйста, как звали правителя Руси, в правление коего сей вуз был открыт? Это ведь первый русский вуз! Как звали властителя, при котором он был открыт? Нет, не Алексей Михайлович. И не Петр, ни в коем случае. Вот сложности, а? Между Алексеем Михайловичем и Петром Алексеевичем есть ровно два правителя Руси. Следовательно, можно попасть, хоть наудачу. Это или Федор, или Софья. Кто внимательный, тот заметил, что я говорю «правитель», а не «царь». Так вот, Славяно-греко-латинская академия (и тут я ухожу в большое очень лирическое отступление) была открыта в правление Софьи. И это для вас потрясающая новость. Вы этого никогда не слышали. Потому что у нас принято изображать Софью, даже если ее играет Наталья Бондарчук, в негативном ключе. Мы воспитаны на том, что Софья есть воплощение ретроградства, борьбы с прогрессивным Петром, Софья – это стрелецкие бунты… Между тем, знаете, с кем мне хочется Софью сравнить? С еще одним деятелем русской культуры, и оный деятель имел ряд достоинств, ряд недостатков (а кто не имел недостатков?). Тем не менее этот деятель очень много хорошего сделал для нашей страны, но оного деятеля принято критиковать. Ровно за то же, за что принято критиковать Софью. Они – бабы. Быть бабой-политиком в нашей стране – это плохая идея. Я имею в виду Екатерину Фурцеву, советского министра культуры. У нас очень модно стало говорить, как ей Шемякин нахамил, что вы, говорит, были домработницей у какой-нибудь мхатовской артистки. Кхм, по поводу превознесения хамства у нас в культуре я буду в следующий раз ругаться очень нехорошими словами. Эта традиция у нас глубокая, и, к сожалению, восходит она к учебникам. Что Софья, что Фурцева сделали очень много хорошего для нашей культуры. Да, не всё гладко, но, простите, у их преемников на что поругаться найдется немножко побольше. И о Софье как о политическом деятеле мы или знаем плохое, или не знаем ничего. Вот, банальная вещь – как звали правителя Руси, при котором был создан первый русский вуз? А вы на меня смотрите круглыми глазами и пытаетесь перебрать царей. Это не ваша вина! Это особенность нашей культуры – не любят баб.
Итак, Симеон с Сильвестром создают устав для Академии, причем устав ориентирован на Киево-Могилянскую академию, и должен вуз не просто готовить образованных людей, а это должна быть организация, которая в принципе будет управлять русской культурой. Хорошая идея, интересная идея. На словах она прекрасна, но как подумаешь, куда бы загнали нашу культуру Симеон с Сильвестром… может, оно и к лучшему, что не сложилось. Хотя идея отдать управление культурой из рук чиновников в руки людей с университетским образованием – это мечта, да. Но получилось то, что получилось. Итак, Академия открылась в 1687 году. Вот с 1687 года у нас с вами начинается русское высшее образование. Сначала изучают латынь, в средних классах углубляют изучение латыни, в итоге на латыни говорят, преподаются стихосложение, литературное сочинение, красноречие, богословие и поэзия как отдельный предмет. Да, Софья была прекрасно образованным человеком, она училась вместе с братьями. Семь лет правила Русью. Сходите в Оружейную палату, посмотрите двойной трон Петра с Иваном, москвичу сходить недалеко, а остальные сходят до Интернета, это еще ближе. Там сзади окошечко для Софьи, которая сидела и им подсказывала через это окошко.
Итак, мы с вами разобрались с вузом, разобрались с очень интересной идеей неотделения гуманитарного образования от литературного и поэтического творчества… и продолжаем тему русского барокко. Нормальное барокко, западное, – это культура интровертная, там вполне естественно писать для себя, даже друзьям не показывая. Мне такая мысль кажется странной, я привыкла, что стихи пишутся для некоего круга своих. Тут же нормально – вести дневник в стихах. И наши русские поэты тоже так делали. Но… В варианте русского барокко какой-такой поэт для себя?! Раз поэт, он монах, он всегда перед лицом Господа. То есть «двое в комнате – я и Ленин, фотография на белой стене». Я не шучу. Это реалии одного порядка, это краеугольный камень русской культуры. Кто именно займет место высшей силы – надо смотреть в зависимости от эпохи. Но русский поэт в одиночестве быть не может! Над ним всегда высшая сила. Над поэтом семнадцатого века – Бог. И поэтому совершенно логична их идея просить положить с собой в гроб рукописи, неопубликованные труды или опубликованные – Богу показать.