Теперь я немножечко буду ругаться. Но прежде, чем я буду ругаться, мы возьмем стихи Сильвестра, он же Медведев, обращенные к портрету царевны Софьи. Сам этот портрет меня шокирует, потому что она изображена с атрибутами самодержца. В чем проблема? На каком месте надо ужасаться? В чем принципиальная разница внешнего вида русской девушки (а Софья не была замужем) и самодержца при короне? Где абсолютно чудовищное категориальное несоответствие? Правильно, ее волосы. Распущенные волосы, что абсолютно недопустимо для девушки (я об этом подробно рассказывала в курсе мифологии). Волосы должны быть заплетены в косу, а на голове должен быть убор, который у нас ложно называют кокошником, а на самом деле называется повязкой. Головной убор девушки подразумевает открытую макушку. Но логично, если у нас Софья в короне, то макушка у нее закрыта короной, а волосы у нее распущены. Потому что она изображается как царь. Она изображается по-мужски. Смелая была женщина, распустить волосы – это лихо. Но это сам портрет Софьи, а мы почитаем стихи Сильвестра, обращенные к нему. Учебник, на который я продолжаю ругаться разными интересными словами, нам сказал, что Сильвестр, он же Медведев, был блестящий барочный поэт. Ура, читаем, подайте мне блестящего барочного поэта.
Какова в царском лицы премудрость сияет,
Какова честь в очесех и в устех блистает!
Извините, не могу не заметить, что «очеса» – это форма множественного числа от слова «око», но множественного в противопоставлении двойственному. А вот «очи» – форма двойственного числа. Поэтому тут Сильвестр допускает ошибку в церковнославянском и приписывает Софье наличие трех или более глаз.
Та твоим, о Россия, царством обещанна,
От древних дедов тебе защищать созданна…
Клятвопресупных знамен полки преломивша
И неумягчаемых сердца умягчивша…
Великодушна тщанья мраморы являют,
Щедру руку зданные храмы прославляют,
Такова Семирамис у Ефрата жила,
Яже ввеки памятно дело сотворила,
Елисавеф Британска скипетродержащи,
Пульхерия таковым умом бе смыслящи,
Россио: аще царствы многими почтенна,
Пред благочестивою еси умаленна.
Пульхерия – это византийская императрица V века, с Семирамидой и Елизаветой Британской, думаю, всё ясно.
Хватило вам этого блестящего поэта? Вы мне зададите логичный вопрос: зачем я вам его цитирую, ведь уже понятно, что читать силлабическую русскую поэзию – это не то, о чем вы мечтали (ну разве что в случае острой бессонницы принимать по полстихотворения – поможет). А читаю я вам его потому, что до глубины души впечатлена фразой из учебника: «У царевны Софьи было отнято государственное правление. Вместе с нею были удалены от дел ее сподвижники, и в их числе блестящий барочный поэт Сильвестр Медведев – первый русский поэт, который погиб от руки палача. Их внезапное падение было оплакано в анонимных “краесогласных пятерострочиях”». Пятерострочия, надо сказать, немногим лучше этого. У меня вопрос к аудитории. На каком основании Сильвестр признан блестящим поэтом? Его стихами вы уже впечатлились. Чем же он хорош с точки зрения учебника? Это первый русский поэт, который погиб от руки палача. Оцените! Вот вам еще одна прелюбопытнейшая интенция русской культуры. Это у нас пишет учебник 1956 года, кондово советский в худшем из смыслов этого слова. Немного позже оппозиционный советской культуре Высоцкий напишет ровно то же: «Кто кончил жизнь трагически, как истинный поэт». Идеологически они – противоположности. А тип культуры – един. Мы абсолютно уверены в том, что настоящие поэты не умирают своей смертью, они погибают, и никак иначе. И это в нашем сознании, в нашей культуре дает и обратный ход – если поэт погиб под топором палача, значит, он был великий поэт, чё не ясно?! Поскольку мы с вами в музее Марины Цветаевой, то не могу не процитировать чуть ли не первые строки из «Мой Пушкин»: «Пушкина убили за то, что он был поэт. Про Гончарову я узнала позже». После этого посмотрели на биографию самой Марины Ивановны, у меня нет вопросов, почему она покончила с собой.
Культурную парадигму «погиб поэт!» мы будем еще разбирать и на Лермонтове, и на Высоцком, но я вас умоляю: освобождайтесь от нее. Я вам затем и читаю Его Блестящество Сильвестра, чтобы вы поняли: если поэт погиб под топором палача, это не делает ни на йоту его стихи лучше. Стихи Сильвестра тяжелы, нечитаемы и с грамматическими ошибками. А его гибель – трагедия. И корреляции между этими двумя фактами нет никакой.
Мы постепенно выбираемся из этого монашеского творчества. Скажите мне, каких стихов мы сегодня не читали? Чего в принципе не будет в силлабической поэзии XVII века? Правильно. Любовных. Не путайтесь: описание чувств есть, еще как есть. «Мир есть книга» – очень мощное описание переживаний. Так что поэзия выражает чувства, с этим у нее всё в порядке, даже если пишут монахи. Но – любовная лирика у монахов?! Абсурд. И еще что? Их поэзия – это дело настолько серьезное, что не будет не только стихов с веселым смехом, но сатирической лирики тоже не будет. То есть смех – весь, как радостный, так и осуждающий – полностью оказывается под запретом. Поэзия – это дело серьезное, это дело ответственное. «Нужен сурьёз», – как говорил товарищ Огурцов в «Карнавальной ночи». И я не шучу, я действительно печалюсь о том, что советская культура наступала на те же грабли, иначе бы в кино это не пародировали.
И вот это отношение к поэзии как к серьезному и ответственному делу порождало такое явление, как энциклопедии в стихах. Я напомню, что суть прозы как вида словесности – доносить мысли, суть поэзии – передавать чувства, так что энциклопедия в стихах – это монстр, убивающий самую суть поэзии. И вот этих монстров вылупился целый террариум, и каждый зело огромен. Про Симеона Полоцкого уже было сказано. Стефан Яворский, который при Петре будет возглавлять Синод, очень-очень много писал. Димитрий Ростовский, изложивший Четьи-Минеи в стихах и велевший положить с ним в гроб черновые бумаги этого труда. И все они плодовиты до ужаса. Ужас закономерно возник у молодого Петра Алексеевича. Сначала ужас возник у него самого, а затем у тех, кого он называл латинствующими – у поэтов этого круга (в частности, это касается Стефана Яворского). Почему?
Всякий поэт из латинствующих ставил себя выше царя. По понятной причине – он, то есть поэт, подотчетен только Богу, и раз каждый поэт – монах, он выше царя по умолчанию. Еще раз напоминаю вам цитату из Аввакума, как перед ним Алексей Михайлович шапку снимал. Это не мешает Алексею Михайловичу его приговорить к казни, это дела политические. Но если ты его не сослал еще в Сибирь, то шапку перед ним снимаешь. А в восемнадцатом веке, поскольку поэзия пошла развиваться, идея, что поэт подотчетен только Богу, переходит в то, что поэты составляют духовную элиту нации, причем духовную и в нравственном плане, и в религиозном. Эта идея Петру Алексеевичу, мягко говоря, не понравилась. И он стал с латинствующими чрезвычайно сурово бороться. Досталось Стефану Яворскому, его трактат «Камень веры» (написанный – не поверите! – в прозе, а не в стихах) попал в число запрещенных книг, был издан только после смерти Петра, несмотря на то что тема для страны, активно общающейся с Голландией и другими европейскими державами, была весьма актуальна: полемика с протестантством, недопущение протестантских идей в православие. Стефана Петр поставит во главе Синода (не забывайте, что Синод – это подчинение церкви государству), но запретит печатать его труды. И нечего тут поэтам считать, что они выше простых людей. Тем паче выше царя. Вот нечего, и точка.
В окружении Петра появляются тексты принципиально нового содержания: в них начинают воспевать «вольность драгую» (то есть дорогую). Слушайте, Петр – самодержец, причем самодержец такой, каких мало на матушке-России бывало! От кого ж он должен быть волен? Ему-то от кого освобождаться? А? От церкви. От монахов, которые ему по каждому поводу указывают. И одной из форм протеста оказывается поэзия. Как она изменится? Во-первых, будет расцветать любовная лирика. Она будет очень дилетантской, это будут слабые стихи, но дело не в этом. Дело в том, что поэзия при Петре резко становится светским делом. Любовная песенка станет привычной для петровской и послепетровской эпохи, причем эти любовные песенки будут писать как дамы, так и кавалеры, то есть это будут развлечения высшего света. Елизавета будет такое писать… Но самое главное – и Петр, и лица его круга будут принципиально относиться к поэзии как к развлекательному виду литературы. Поэзия должна быть веселой, легкой, живой. Видимо, уж очень ноги у Петра затекали в детстве, пока Симеон Полоцкий читал свои орации. Петруша не простил.
И этот расцвет дилетантизма в поэзии при Петре тоже чрезвычайно любопытное явление. Я снова смотрю параллели с нашей культурой. Потому что у нас, с одной стороны, будет несчастный соцреализм, который чем дальше, тем более ужасный, а с другой стороны, у нас пойдет всплеск разнообразной дилетантской литературы еще с конца 80-х годов. Когда у нас начинают расти как грибы после дождя негосударственные издания, когда у нас начинает издаваться всевозможная фэнтезятина самого разного уровня, и там будут и серьезные переводы, и серьезные переводчики, но основной вал издаваемого в девяностые будет ужасающе дилетантским – и по качеству текста, и по качеству перевода, если это переводная вещь, и по качеству издания. Вы помните книжки с тридцатью опечатками на одной странице? Читали такое? Когда казалось, что профессия корректора вымерла просто в ноль, что пришел конец издательскому делу? Потому что книжки тогда глотались не жуя, принципиально новый поток литературы к нам хлынул. И вот казалось бы, полный упадок и собственно литературы, и книжного дела. Если мы вернемся в восемнадцатый век и посмо