Гоголь знал: «…Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счёт», – и много пострадал от этого. В письме к М.С. Щепкину он поделился своими впечатлениями от первых спектаклей «Ревизора»: «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях; полицейские против меня; купцы против меня; литераторы против меня. Бранят и ходят на пиесу; на четвертое представление нельзя достать билетов. Если бы не высокое заступничество государя, пиеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении её. Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины – против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия».
Но главной причиной огорчений Гоголя было не отрицательное мнение части публики, а неудачная игра актёров, не понявших замысла автора и изо всех сил пытавшихся смешить публику. Особенно огорчил его актер Дюр, игравший Хлестакова: он сделал из своего персонажа обыкновенного враля, но «Хлестаков вовсе не надувает, он сам позабывает, что лжет, и уже сам почти верит тому, что говорит… И вот Хлестаков вышел детская, ничтожная роль! Это тяжело и ядовито-досадно».
Немало претензий было у автора и к игре других актёров. Это было тем более обидно, что помимо истории с чиновником, принятым обывателями города за важную персону, и всех последствий этой невероятной истории, в «Ревизоре» было много таинственного, недоступного ленивому уму. Недаром Гоголь сравнивал комедию с запертой шкатулкою, ключ к которой лежит рядом, но никому не приходит в голову им воспользоваться. Действительно, внимательному читателю и зрителю открываются многие секреты автора.
Можно начать с истории о сюжете комедии, подаренном Гоголю Пушкиным. Возникает вопрос, зачем было дарить сюжет, многократно использованный уже в русской литературе до Гоголя. Это произведения Нарежного, Вельтмана и, конечно же, комедия Г.Ф. Квитка-Основьяненко «Приезжий из столицы, или
Суматоха в уездном городе», которая с 1827 г. кочевала по многочисленным сценам провинциальных театров. Говорили, что и самого Пушкина в Твери приняли за важную персону.
После смерти в его бумагах был обнаружен набросок похожего сюжета: «Криспин (Свиньин) приезжает в губернию на ярмонку, его принимают за ambassadeur. Губернатор честный дурак, губернаторша с ним проказит. Криспин сватается за дочь». Этот отрывок цитировался в книгах о Гоголе и прежде, но… с купюрой. А в ней-то и вся цель пушкинского подарка. Слово, написанное по-французски, опускалось (см., например, книгу В. Вересаева «Гоголь в жизни»), В переводе оно означает – посол, посланник, член посольства. В контексте жизни и творчества Пушкина этот отрывок обретает особенный смысл.
По поручению Николая I Пушкин работал над «Историей Петра Великого». Он обработал огромное количество материалов, подробно описывающих все периоды жизни Петра. Поэт сознавал важность и ценность предпринятого труда, но понимал также, что не все места жизнеописания царя, которого Николай I буквально боготворил, ему понравятся. И оказался прав. После смерти Пушкина Николай приказал опечатать все его бумаги, а рукописи, касающиеся «Истории…», выделил особо и запретил печатать «по причине многих неприличных выражений на счёт Петра Великого». В запрещённых бумагах представляют интерес материалы «о тайном посольстве» в Европу, в котором двадцатипятилетний Пётр принимал участие инкогнито. И вот ситуации, когда обычного человека принимают за важную персону, привлекли внимание Гоголя. Познакомившись с трудом Пушкина, он обнаружил много ситуаций, в которые попадал Пётр и которые переосмыслены им в «Ревизоре». Конечно, отождествлять фигуры Петра и Хлестакова нельзя, но основания для ассоциаций имеются.
Интересно, например, узнать, что первоначально фамилия Хлестакова была Скакунов. Это наводило на мысль о медном всаднике, хотя и Хлестаков также содержит скрытый намёк на царя, подхлёстывавшего Россию.
Можно представить восторг Пушкина, который, слушая чтение «Ревизора», хохотал над узнаваемыми ситуациями.
К сожалению, недостаток места не позволяет коснуться такой важной в комедии темы, как тема масонства. Есть сведения о том, что Пушкин подарил Гоголю листок со своим рисунком, изображавшим А.А. Жеребцова, главу масонской ложи «Соединенные друзья». Внешность его была очень похожа на внешность актера Сосницкого, первого исполнителя роли городничего. Не случайно, видимо, Хлестаков в своём письме пишет, что «городничий глуп, как сивый мерин».
Поразительно доказательны и интересны многочисленные ассоциации, реминисценции, аллюзии, которые обнаруживает исследователь С.А. Павлинов, сопоставляя «Ревизор» с «Похвалой глупости» Эразма Роттердамского. Приведем только один пример: «У дурачка, что в сердце скрыто, то и на лбу написано, то и с языка срывается, – говорит Глупость. – Мое лицо – правдивое зеркало души опровергло бы его без долгих речей». Сразу приходит на память эпиграф, который поставил Гоголь перед одним из последних вариантов «Ревизора»: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Народная пословица». Павлинов пишет: «Вот, может быть, тот ключ, что лежит рядом со шкатулкой-пьесой, о которой говорил Гоголь. И зеркало – это глупость и несовершенство нашей жизни. А кривая рожа в нём – это наша душа, лицо «ветреной совести», нашей больной совести – самого большого человеческого порока, зависящего только от нас самих».
Таким образом, открывающаяся с помощью идей Эразма Роттердамского тайна «Ревизора» Гоголя оказывается заключена в нравственной ответственности человека перед самим собой за свою жизнь. И настоящее зло в мире – не мистические силы, а вполне реальная в своей обыденности и пошлости человеческая глупость. Глупец, кто подчиняется страстям и убивает свою душу.
Еще одна деталь: «Глупость латиняне зовут стультицией». Как не вспомнить знаменитый афоризм: «Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» Как не обратить внимания на поведение действующих лиц комедии после открытия занавеса? Суетливо и старательно они пытаются усадить всех присутствующих на стулья. Больше всех стараются Городничий и Хлестаков.
Гоголь огорчался: «Странно: мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе. Да, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в ней во всё продолжение её. Это честное, благородное лицо был – смех». Он был убеждён, что смеха боится тот, кто уже ничего не боится, и в «Театральном разъезде…» рассуждает о различных видах смеха. Но ведь и страх страху рознь. Правы те исследователи, кто видели в страхе движущую силу сюжета «Ревизора», заставившую чиновников так ошибиться в Хлестакове. «Ну, что было в этом вертопрахе, похожего на ревизора? Ничего не было», – сокрушается Городничий. Но одно дело страх, заставивший принять приезжего за важную особу. И совсем другое чувство, которое охватывает их всех при известии о прибытии настоящего ревизора. Это уже не страх, это ужас перед возмездием за пороки, за грехи, за тину мелочей, опутавших души, лишивших их человеческого облика. «Ничего не вижу, – кричит Городничий. – Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц; а больше ничего…» В заключительной сцене Гоголь использовал приём, доказывающий, по его мнению, законность и справедливость свершившегося: окаменение, омертвление всех присутствующих, намёк на сцену Страшного Суда, хранившуюся в памяти писателя с детства. По ассоциации вспоминается также судьба жены Лота, превратившейся в соляной столп за ослушание.
Однако в сознании Гоголя уже зародился замысел произведения, в котором он собирался указать истинный путь спасения всем, чью трагедию падения с такой художественной силой раскрыл в предыдущих произведениях.
«Мёртвые души». «Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне. Что против меня уже решительно восстали теперь все сословия, я не смущаюсь этим, но как-то тягостно, грустно, когда видишь против себя несправедливо восстановленных своих же соотечественников, которых от души любишь, когда видишь, как ложно, в каком неверном виде ими всё принимается…» – писал Гоголь Погодину.
Гоголь увозил с собой замысел «Мёртвых душ» и первые главы, прочитанные им Пушкину. В его новой работе должно было быть три книги: первый том должен был живописать Русь, как она есть; второй – Русь на пути к исправлению; третий – Русь идеальную. Ад, чистилище и рай – как подметил литературовед Д.Н. Овсянико-Куликовский. Первый том виделся Гоголю не более чем крыльцом к грандиозному зданию. «Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мёртвых душ» в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моём чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я уже стал думать только о том, чтобы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести “Мёртвые души”».
Свет обнаружился в тех проникновенных лирических отступлениях, которые подарили читателю надежду. В письме Жуковскому осенью 1836 г. Гоголь вопреки первоначальному намерению изобразить Русь «хотя с одного боку» писал о своей работе: «Если завершу это творение, так как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет. Какая разнообразная куча. Вся Русь явится в нём». Подобные противоречия у Гоголя на каждом шагу: и в масштабе величественного творения, и в отдельно взятом предложении. Отсюда и такая особенность в его языке, как алогизмы, составляющие неотъемлемую окраску его стиля: «Вот граница! – хвастается Ноздрев перед Чичиковым, – всё, что ни видишь