кие и прозаические строки.
«Сыном страданья» называл себя семнадцатилетний Лермонтов в одном из стихотворений 1831 г., размышляя о семейной трагедии, о невозможности понимания между самыми, казалось бы, близкими людьми. Страдание и одиночество определяют его недолгий творческий путь и становятся ведущими мотивами его лирических стихотворений, поэм, драматургии, прозы.
Лирика. Лирическими стихотворениями традиционно открываются все собрания сочинений Лермонтова, ведь именно лирика занимает первое место в литературном наследии поэта и по числу созданных им произведений, и по их историко-литературному значению.
«Моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я поэт…» – писала столетие спустя о начале своего творческого пути М.И. Цветаева. К юному Лермонтову эти строки, пожалуй, отнести невозможно. Создаётся ощущение, что он всегда знал, что он рождён именно поэтом, в этом состоит его миссия, его призвание, его предназначение. Заветная мелодия стиха, казалось, звучала в его сознании с самого детства и рождала таинственные фантазии, такие, например, как «Пан», так пленивший впоследствии М. Врубеля:
Люблю, друзья, когда за речкой гаснет день,
Укрывшися лесов в таинственную сень,
Или под ветвями пустынныя рябины,
Смотреть на синие, туманные равнины.
Тогда приходит Пан с толпою пастухов;
И пляшут вкруг меня на бархате лугов.
Но чаще бог овец ко мне в уединенье
Является, ведя святое вдохновенье:
Главу рогатую ласкает легкий хмель,
В одной руке его стакан, в другой свирель!
Он учит петь меня; и я в тиши дубравы
Играю и пою, не зная жажды славы.
Уже в стихотворениях, созданных в годы обучения в Благородном пансионе и Московском университете, юный поэт высказывает твёрдое убеждение в собственной избранности, в своей особой судьбе:
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!
Учёные-литературоведы, проводя параллели между пушкинской и лермонтовской лирикой, всегда отмечают, что, учась у Пушкина, молодой поэт вместе с тем с самого начала избегал прямых повторений и искал новых поэтических путей. «Лермонтов, – пишет Б. Эйхенбаум, – как будто сознаёт стоящую пред ним историческую задачу: овладеть искусством Пушкина, но суметь найти новый путь для поэзии, соответствующий настроениям, исканиям и мыслям новой эпохи. Он подхватывает оставленного Пушкиным Байрона; он пробует писать во всех жанрах, переходя от лирики к поэмам, от поэм к драме, и жадно изучает русскую и мировую литературу».
Исследователи лермонтовского творчества также отмечают, что его лирический герой отличается внутренней цельностью и, переходя из стихотворения в стихотворение, терзается одними и теми же проблемами, как бы ни отличалась их разработка. Действительно, можно выделить несколько сквозных мотивов лирики Лермонтова – мотив странничества, одиночества, судьбы, сна и смерти (последние часто у поэта сливаются и переплетаются).
Лирический герой Лермонтова – всегда гонимый миром странник: затерянный в «тумане моря голубом» ищет бури Парус; «носясь меж тёмных облаков» врывается в мир поэта Демон; «дубовый листок оторвался от ветки родимой»; «по лазури весело играя», умчалась «тучка золотая»; чьей-то неведомой рукой занесена в чужие края ветка Палестины; даже Ангел в одноименном стихотворении предстает перед читателем летящим «по небу полуночи». Такой герой не находит себе места ни на земле, ни в небе; странствие – его судьба, его удел, его отрада и страдание, его состояние души. Он лишен Дома и в жизни, и в смерти: – умереть ему, как правило, также суждено в пути, как Печорину, герою последнего лермонтовского романа. Его Дом везде и нигде.
Мой дом везде, где есть небесный свод,
Где только слышны звуки песен,
Всё, в чём есть искра жизни, в нём живёт,
Но для поэта он не тесен.
До самых звёзд он кровлей досягает,
И от одной стены к другой —
Далёкий путь, который измеряет
Жилец не взором, но душой.
Чем вызвана эта вечная неуспокоенность? Прежде всего, отсутствием смирения в душе лермонтовского героя, изначальным неприятием своего места в земном мире, где люди чёрствы и холодны, где нет места искренним порывам и стремлениям, где пророк, вознамерившийся «глаголом жечь сердца людей», обречён быть изгнанным и отверженным:
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня же ближние мои
Бросали бешено каменья.
В чём ищет спасения душа лермонтовского странника, в чём может обрести отраду? Перед ней открываются два пути – путь бунта и путь гармонии, путь богоборчества и путь молитвы. «Трудно понять и объяснить, какой психологический механизм стоит за этим явлением, – размышляет B.C. Баевский. – Словно бы в поэте уживаются две личности и попеременно проявляются в творчестве. Или словно бы в этом сложнейшем механизме присутствуют два регистра, и поэт, по своему желанию или непроизвольно, включает то один регистр, то другой… Сквозь годы Лермонтов пронёс и осуществил – в «Демоне» пессимистический вариант, в «Мцыри» – гармонический вариант романтического героя».
В художественном мире Лермонтова мотивы бунта и смирения, «бури» и «покоя» неизменно противостоят друг другу как два начала, не поддающиеся даже относительному сближению, и выбор лирический герой всегда делает в пользу одного из этих начал. «Буря» и «покой» – взаимоисключающие полярности в мире романтических идеалов, – пишет В.М. Маркович. – Романтический «покой» не просто душевное состояние, несущее отдых и забвение. Это состояние высшее, как бы проясняющее и концентрирующее в рамках одного мгновения всю гармонию бытия. Это, если можно так выразиться, «нирвана» самого бытия – неподвижное, всеразрешающее блаженство его абсолютной цельности, в которой уже бесследно исчезли любые диссонансы. Отзвуки такого идеала можно уловить в поэме «Мцыри» и в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» – этих романтических шедеврах Лермонтова. «Буря» в поэзии романтиков (и в частности, у юного Лермонтова) тоже не равнозначна олицетворению душевных или житейских волнений и тревог. Это особое идеальное состояние мира, противоположное гармонии. Мотив «бури» объединяет в себе ощущение первозданного хаоса, необузданной свободы и яростной борьбы, которая сталкивает и смешивает в напряжённо-противоречивом единстве все разнородные стихии сущего».
Если лермонтовский герой вступает на путь демонизма и бросает вызов земле и небесам, рождается стих, «облитый горечью и злостью», разочарованием в себе и своем поколении: «Мой Демон», «И скучно и грустно», «Дума», «Как часто пёстрою толпою окружён», «Прощай, немытая Россия…» и др. Тогда вывод поэта резок и неутешителен:
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Однако вместе с бунтарством в лирическом мире Лермонтова живет и молитва, стремление к гармонии и покою, и тогда включается иной поэтический регистр и из-под пера поэта рождаются «Молитва», «Ангел», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…», «Родина» и др. Можно даже сказать, что молитва становится особым жанром лермонтовской лирики («В минуту жизни трудную…», «Не обвиняй меня, всесильный…», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»). Примечательно, что последнее из перечисленных стихотворений в автографах поэта было озаглавлено «Молитва странника». Только в молитве, в доверительном обращении к Богу, в минуты душевного просветления и возможно для лирического героя постижение если не «счастья на земле», то лёгкости и гармонии бытия.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Процесс восхождения лирического героя к духовной гармонии, постижения божественной красоты мира раскрывается в одном из самых загадочных лермонтовских стихотворений «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837), которое, по мнению исследователей, представляет «редчайший случай гармонизации личного и внеличного» и позволяет «увидеть в расцвете и созревании природы процесс, сопрягаемый с развитием души, достигающей своей высшей зрелости в постижении красоты как воплощения сущности мироздания».
Стихотворение представляет собой единый синтаксический период с восходящей частью (троекратным повторением союза «когда» в начале трёх первых строф) и нисходящей частью (четвёртая строфа с двукратно повторенным наречием «тогда»), причём первая – восходящая часть – гораздо более развёрнута, чем вторая – нисходящая. От постижения внешнего мира природы в первых трёх строфах, через её одушевление (нива «волнуется», лес «шумит», слива «прячется», ландыш «приветливо кивает головой», ключ «лепечет… таинственную сагу») поэт движется к постижению мира внутреннего и раскрывает состояние человека в тот момент, когда растворяются противоречия между рассудком и сердцем, земным и небесным, и высшей точкой в душевном восхождении героя становится осознание божественной сущности мироздания: