Одной из отличительных особенностей дарования Островского всегда было соседство и переплетение высокого лиризма и яркой комедийности, что определяет логику его творческого пути и в пореформенный период. В 1860-е годы он обращается к исторической драме, разделяя общий интерес русской культуры этого периода к прошлому (исторические хроники «Козьма Захарьич Минин-Сухорук», 1862; «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», 1867; «Тушино», 1867; историко-бытовые комедии «Воевода», 1865; «Комик XVII столетия», 1873; психологическая драма «Василиса Мелентъева», написанная в соавторстве с С.А. Гедеоновым, 1868). Однако рядом с пьесами, обращающимися к Смутному времени в истории России, в 1860—1870-е годы из-под пера Островского появляются яркие сатирические комедии: «На всякого мудреца довольно простоты» (1868), «Бешеные деньги» (1870), «Лег.» (1871), «Волки и овцы» (1875) Эти пьесы, считает А.И. Журавлева, объединяет то, что «они остросовременны по материалу и полны злободневных намеков, в них сложная, богато разработанная фабула, часто включающая авантюрные моменты, их отличает смелое обращение к условности, художественная гиперболизация, использование традиционных приемов театральной техники (амплуа, техника ведения интриги, использование элементов водевильного комизма)».
Противопоставление «ума» и «простоты» – тема, по-сказочному ярко прозвучавшая в бальзаминовском цикле, оборачивается в комедии «На всякого мудреца довольно простоты» отнюдь не сказочной, а довольно неприглядной житейской стороной. Егор Дмитрия Глумов, как и многие герои комедий Островского, начинает путь в «свои» люди – к высокому общественному положению и к деньгам. Он, безусловно, энергичен, «остёр, умён, красноречив», но в отличие от грибоедовского героя, еще и, по его собственному признанию, «зол и завистлив». Не в пример Чацкому он не желает тратить свои силы и способности на обличение или осмеяние глупых людей: «Над глупыми людьми не надо смеяться, надо уметь пользоваться их слабостями. Конечно, здесь карьеры не составишь – карьеру составляют и дело делают в Петербурге, а здесь только говорят. Но и здесь можно добиться теплого места и богатой невесты – с меня и довольно. Чем в люди выходят? Не всё делами, чаще разговором. Мы в Москве любим поговорить. И чтоб в этой обширной говорильне я не имел успеха! Не может быть! Я сумею подделаться и к тузам и найду себе покровительство, вот вы увидите. Глупо их раздражать – им надо льстить грубо, беспардонно. Вот и весь секрет успеха».
Используя найденную формулу успеха, действуя энергично, решительно и даже не слишком тонко, Глумов идет к заветной цели буквально семимильными шагами. Грубо льстит богатому дядюшке Нилу Федосеичу Мамаеву, ухаживает за его женой – стареющей светской львицей Клеопатрой Львовной, с одинаковым успехом и мастерством пишет «серьезный прожект» консервативного толка для Крутицкого и статьи в либеральном духе для Городулина. Прислуживаться Глумову, хоть, может быть, поначалу и тошно, но необходимо. И вот уже ум, талант, острое перо – все пускает Егор Дмитрич на продажу. Благо, что покупатели находятся, оказывают ему покровительство и даже подходящая невеста для московского Растиньяка уже найдена. В финале комедии в столь удачно складывающуюся судьбу Глумова вмешивается досадная случайность: Клеопатре Львовне Мамаевой попадается на глаза его заветный дневник, «летопись людской пошлости», куда герой сбрасывает «всю желчь, которая будет накипать в душе». В последней сцене комедии раздосадованный Глумов бросает в лицо собравшимся покровителям язвительные насмешки, но этот поступок отнюдь не становится крахом его блестяще начатой карьеры. Дело в том, что Глумов уже признан «своим», т. е. лишенным прекраснодушных иллюзий, практичным и циничным скептиком, готовым ради денег и чина на любую подлость, на любой обман. Поэтому «свои люди» и «прощают» главного героя:
«Крутицкий. А ведь он все-таки, господа, что ни говори, деловой человек. Наказать его надо; но, я полагаю, через несколько времени можно его опять приласкать.
Городулин. Непременно.
Мамаев. Я согласен.
Мамаева. Уж это я возьму на себя».
Таким образом, у читателя и зрителя не остается сомнений, что «деловой» человек Егор Глумов прочно и основательно закрепился в мире таких же «деловых» людей. Все эти Мамаевы, Городулины и Крутицкие не глупее главного героя и отлично понимают, что нет таких обид, которые нельзя забыть ради выгоды, памятуя известное фамусовское: «Ну как не порадеть родному человечку!» Круговая порука «своих» всегда оказывается сильнее чьей-то задетой гордости или чувства собственного достоинства.
Комедиантский дар помог Егору Глумову добиться успеха в мире «своих» людей. В пьесе «Лес» на «актеров» и «комедиантов» разделяет действующих лиц один из ее главных героев – провинциальный трагик Геннадий Несчастливцев. Покидая усадьбу Гурмыжской, он гордо отвечает на презрительную реплику хозяйки: «Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты – вы. Мы коли любим, так ссоримся или дерёмся; коли помогаем, так уж последним трудовым грошом. А вы? Вы всю жизнь толкуете о благе общества, о любви к человечеству. А что вы сделали? Кого накормили? Кого утешили? Вы тешите только самих себя, самих себя забавляете. Вы комедианты, шуты, а не мы». Действительно, в пьесе «Лес» прежде всего актеры – Геннадий Несчастливцев и Аркадий Счастливцев – выпадают из мира «своих» людей с его волчьими, «лесными» законами.
«Ведь мы к сценическому искусству едва ли не самый способнейший в мире народ», ~ писал Островский. Создатель русского национального театра просто не мог не обратить внимания на судьбу русского актерства, которому и суждено было воплощать на сцене созданные им образы. Пьесы «Лес», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые» – яркое свидетельство авторского интереса и сочувствия горестной судьбе русского провинциального актёра. С неизменным состраданием, но и с определенной долей иронии подходит драматург к созданию актёрских характеров во всех своих произведениях. И «Лес» не является здесь исключением.
И Несчастливцев, и Счастливцев уже при первом появлении в комедии раскрываются перед нами как личности многогранные. Автор замечает, что у Аркашки Счастливцева на плече «узел в цветном платке», а в этом узле, как выясняется, «библиотека» из «тридцати пьес с нотами». «И всё это ты стяжал?» – со свойственной ему высокопарностью вопрошает приятеля Несчастливцев. «И за грех не считаю, – парирует Аркашка, – жалованье задерживают». Здесь примечательно всё: и сам факт воровства, и то, что именно стяжал бедный актёр, и то, почему он это сделал. Всего несколькими репликами, несколькими штрихами Островский мастерски создает характер и судьбу своего незадачливого героя: конечно, Счастливцев нечист на руку, может украсть «во спасение», но, с другой стороны, украденные пьесы представляют для актера не материальный, а профессиональный интерес. В комментариях к собранию сочинений Островского
В.Я. Лакшин отмечает: «Аркашка: битый, униженный, насквозь земной, привыкший ценить мирские блага вплоть до жалкого прихлебательства и всё же сохранивший в этом своём ничтожестве обаяние простоты и здравого смысла, а к тому же еще и какой-то актёрский кодекс чести». Сюда нужно добавить: и искрометный юмор. Часто отвечает он на реплики Несчастливцева шуткой, иногда пустяковой и легковесной, а иногда и с горьким подтекстом.
Для Счастливцева сцена и жизнь – вещи несовместимые. Он практически не играет в жизни, разве только каламбурит по многолетней своей привычке к комизму. Иное дело – Несчастливцев, в котором человек и актёр неразделимы: иногда он пускается на сознательную игру, представляясь в поместье Гурмыжской богатым полковником, а чаще играет почти бессознательно, как бы забывая, что он не на сцене, что он не герой Шекспира или Шиллера, а только бедный провинциальный трагик. Именно он приносит с собой в этот «лес» для «своих» людей всё богатство высоких романтических драм, роли в которых стали для него непроизвольным выражением собственной человеческой сущности и отношения к жизни. Эстетика театра, которому он служит, определена в пьесе самим Несчастливцевым: «Да понимаешь ли ты, что такое драматическая актриса? Знаешь ли ты, Аркашка, какую актрису мне нужно? Душа мне, братец, нужна, жизнь, огонь… Бросится женщина в омут головой от любви – вот актриса. Да чтоб я сам видел, а то не поверю. Вытащу из омута, тогда поверю».
Исследователи творчества Островского неоднократно отмечали, что для поэтики «Леса» чрезвычайно существенны литературные переклички и ассоциации. Но, пожалуй, самое большое количество таких ассоциаций вызывает именно сцена встречи Счастливцева и Несчастливцева. Парность двух героев, двух сценических амплуа – комика и трагика – существует, наверное, столько, сколько существует театр, начиная с комедии дель арте. Сам Счастливцев называет себя Сганарелем, сразу вызывая в памяти читателя мольеровские комедии. И, наконец, уже в современной Островскому критике было отмечено сближение Несчастливцева и Счастливцева со знаменитыми героями «Дон Кихота». Параллели между актерами из «Леса» и персонажами романа Сервантеса проводил, как известно, и В.Э. Мейерхольд.
«В этом актере есть что-то рыцарское, донкихотское, – комментирует В.Я. Лакшин. – Его возвышенная риторика иной раз смешна, театральна, а поступки порой напоминают бой с ветряными мельницами – пусть! Зато чистота, благородство его побуждений ставят его на высокий человеческий пьедестал. […] И конечно, как пересмешничающая тень, как комические обертоны трагического баса, как Санчо Панса при своем Дон Кихоте, вьется рядом с ним Ар кашка».
Литературоведы, анализируя композицию «Леса», не раз отмечали, что во второе действие Островский выделил всего лишь две сцены: объяснение Петра и Аксюши и встречу Счастливцева и Несчастливцева, тем самым подчеркивая особую значимость этих двух явлений. И действительно, без этой встречи художественное пространство пьесы как бы сузилось, ограничилось бы рамками усадьбы. Но автор превращает его поистине в пространство всероссийское; «От Вологды до Керчи и от Керчи до Вологды». Бродячая актёрская каста в лице Аркашки и Геннадия Демьяныча, исходившая Россию вдоль и поперек, необходима здесь Островскому, потому что эти скитальцы – люди с собственными нравственными принципами, которые никак не согласуются с принципами «своих» людей. Они видят ценность не в деньгах и вещах. Для них устроенность, сытость, покой невозможны, о чем свидетельствует рассказ Счастливцева о недолгом его житье-бытье у родных. Артистизм их натур вечно требует новых впечатлений, сильных чувств, забавных и печальных приключений.