страсти истребления себе подобных?» В дневнике молодой Толстой записывает: «Был дурацкий парад… Бойна такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести. Хорошо ли я делаю? Боже, настави меня и прости, ежели я делаю дурно».
В ноябре 1854 г. писатель прибывает в осаждённый Севастополь. Желание участвовать в обороне Севастополя он объяснял в письме к брату патриотизмом, «который в то время… сильно нашёл» на него. И конечно, Толстой уже в те годы хочет быть там, где можно участвовать в «настоящей жизни» (один из основных концептов «Войны и мира») и ощутить чувство единения с людьми. События Крымской войны дали ему материал для знаменитых севастопольских рассказов. Первый из них под названием «Севастополь в декабре месяце» (1855) представляет собой очерк-панораму осаждённого Севастополя, в том числе и самого опасного четвёртого бастиона, на котором служил автор рассказа.
Девизом батальных сцен в творчестве Толстого можно назвать слова: «Увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем её выражении – в крови, в страданиях, в смерти…» И всё же основным пафосом рассказа стало прославление героизма защитников Севастополя. Рассказ с восторгом читали и в демократических кругах, и в императорской семье, а императрица Александра Фёдоровна даже плакала от умиления.
Следующий рассказ – «Севастополь в мае» (1855) – постигла совсем другая судьба. Дело в том, что ни общественное мнение, ни государственные интересы, не говоря уж о собственной выгоде и даже безопасности, никогда не могли заставить Толстого покривить душой. Не оставшееся незамеченным при дворе прославление героизма и патриотизма могло бы в дальнейшем способствовать военной и литературной карьере, но героем Толстого всегда была правда, о чём он и заявил в новом рассказе. Когда работа над рассказом была близка к завершению, он записывает в дневнике: «Теперь только настало для меня время истинных искушений тщеславия. Я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению». Присланный в «Современник» рассказ был прочитан в кружке литераторов, которые отозвались о нём как о «безжалостно-честном», а Некрасов нашёл в рассказе «такую трезвую и глубокую правду, что нечего и думать её печатать». Как и ожидала редакция «Современника», цензура сочла рассказ «насмешкой над… храбрыми офицерами», и рассказ был напечатан в чудовищно искажённом виде. Но и в таком виде он производил сильное впечатление. По словам П.Я. Чаадаева, «вот это добротный патриотизм, из тех, что действительно делают честь стране, а не загоняют её ещё дальше в тупик, в котором она оказалась».
Высокую оценку психологизму рассказа (особенно описанию смерти Праскухина) дал Н.Г. Чернышевский. Возмущение бездарным командованием отразилось и в сочинённой Толстым сатирической песне <«Как четвёртого числа…»> (редкий в его творчестве случай стихотворных опытов), быстро распространившейся среди солдат и вызвавшей неудовольствие при дворе (впервые напечатана в 1857 г. в «Полярной звезде» А.И. Герцена).
«Я, кажется, сильно на примете у синих», – замечает Толстой в дневнике («синими» он называет царских жандармов). 28 августа 1855 г., в день оставления Севастополя русскими войсками, Толстому пошел 28-й год. Третий севастопольский рассказ «Севастополь в августе 1855 года» (напечатан в 1856 г.), в котором отразились впечатления последних боёв за Севастополь, был завершён уже в Петербурге, куда писатель прибыл с донесением из армии в ноябре 1855 г. Это «самый сюжетный» рассказ севастопольской трилогии, повествующий о братьях Козельцовых – старшем, опытном офицере Михаиле, и младшем, Володе, – в которых многие исследователи склонны видеть предшественников Николая и Пети Ростовых из «Войны и мира». Эти симпатичные автору персонажи без громких фраз исполняют свой долг и погибают с мыслью о Севастополе. Толстого и в дальнейшем будет интересовать не яркий подвиг, а скромное подвижничество, в том числе и человека на войне. «Война совсем не так делается, как ты думаешь, Володя!» – говорит старший Козельцов младшему, мечтающему о подвиге. Это рассказ не только о жертвенности русских воинов, но и о бессмысленности войны, о «стыде» и «раскаянии», которые не могут не подниматься именно в душе тех её участников, кто сполна наделён «чистотой нравственного чувства».
Таков, конечно, и сам автор рассказов. Недаром именно под Севастополем детская мечта Толстого о всеобщем мире стала приобретать черты нового религиозного учения. «Вчера разговор о божественном и вере навёл меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь, – записывает Толстой 4 марта 1855 г. – Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле». Этому служению он посвятил всю свою дальнейшую жизнь и всё творчество.
В Петербурге Толстой знакомится с Ф.И. Тютчевым, специально посетившим его, чтобы выразить восхищение севастопольскими рассказами, А.А. Фетом, Н.А. Некрасовым, И.С. Тургеневым, И.А. Гончаровым, А.Ф. Писемским, Я.П. Полонским, А.В. Дружининым, П.В. Анненковым, В.Л. Боткиным и другими писателями и критиками. К этому периоду относится работа над рассказом «Метель» (1856), представляющим собой реплику пушкинской «Капитанской дочки», и повестью «Два гусара» (1856), полемически направленной против «вопросов» современности и демонстративно разрешавшей одну из немаловажных альтернатив русской литературы («отцы и дети») в пользу «отцов». Полемика с «шестидесятниками» продолжится и в незаконченном романе «Декабристы», и в уже открыто пародирующей идеи Чернышевского пьесе «Заражённое семейство», при жизни Толстого не публиковавшейся. Рассказ «Утро помещика» (1856, «Отечественные записки») также связан с современностью, но не только проблематикой взаимоотношений помещика и крестьян, а и поисками героя, способного осуществить идеал Толстого – объединение людей на основе «настоящей жизни».
В 1857 г. Толстой совершает поездку в Западную Европу (посещает Францию, Германию, Италию, Швейцарию). В Париже осматривает гробницу Наполеона, после чего записывает в дневнике; «Обоготворение злодея, ужасно». Противовес этому «обоготворению» злодеев он будет искать в «Войне и мире». Став свидетелем смертной казни, Толстой ещё больше укрепляется во мнении, что «государство есть заговор не только для эксплуатации, но главное для развращения граждан», и даёт себе обещание: «Я… никогда не буду служить нигде никакому правительству». Тяжёлые заграничные впечатления отразились в рассказе «Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн» (1857, «Современник»),
В рассказе «Три смерти» (1858), во многом этапном для молодого Толстого, показана смерть барыни, которая «гадка и жалка», умирая в «разладе» с миром, смерть старого ямщика («его религия – природа», по словам Толстого) и смерть дерева, «ясенки», из которого молодой ямщик собирается изготовить крест на могиле умершего товарища и которое умирает «спокойно, честно и красиво». Рассказ, а скорее философская притча о превосходстве в смертный час дерева над человеком, содержит главные концепты дальнейшего творчества Толстого: «Смерть», «Истина», «Гармония со всем миром». Но как соединить рефлектирующее сознание с бессознательной природной гармонией? В рассказе «Альберт» (1858) Толстой отдаёт предпочтение первому, в повести «Казаки» (1863) – второму.
Замысел повести «Казаки» восходит к намерению 1852 г. писать очерки о Кавказе. У Толстого были также планы соединить повесть, герою которой приданы некоторые автобиографические черты, с «Четырьмя эпохами развития». Казалось бы, сюжет «Казаков» построен на обычном романтическом мотиве бегства героя из цивилизованного мира и столкновения с миром первобытно-природным. В критике не раз указывалось даже на сходство названий «Казаки» и «Цыганы», на созвучие «Оленина» и «Алеко». Не случайно и упоминание в тексте повести о «Куперовом Патфайндере» (романе американского писателя Ф. Купера «Следопыт»). Однако кавказская и военная тема в творчестве Толстого с самого начала была связана с развенчанием романтического комплекса. Герой Толстого продолжает испытывать чувство горькой отделённости от окружающих (Николенька в трилогии – от родных и товарищей по университету, Оленин – от казаков, Нехлюдов в «Утре помещика» – от крестьян), но в то же время приобретает некое весьма важное знание об общих закономерностях жизни и её сложности, недоступное более цельным и непосредственным натурам.
Оленин и дядя Ерошка – это не просто человек «цивилизованный» и человек «естественный», а посвящаемый и посвящающий. Необходимое для создания непривычной обстановки уединение (пустыня) заменено в «Казаках» перемещением героя из центра на периферию. Сохраняет своё значение инициационный мотив испытания смертью и усиливается звучание мотива охоты (охотятся не только Оленин с Ерошкой, но и на них; не только Лукашка на горцев, но и горцы на Лукашку).
Новизна толстовского героя в том, что мотив охоты трансформируется в сознании Оленина в мотив любви, объединения со всем миром. Он хочет «раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадётся, того и брать». «Паутина любви» – образ, навеянный чтением Стерна («web of kindness» – англ.), имеющий большое значение в дневниках Толстого и в «Войне и мире». Так что Оленина можно уже назвать адептом той новой «практической религии», которой Толстой собирался посвятить своё творчество.
Эта сторона «Казаков» не была понята современниками, рассматривавшими повесть в руссоистском или романтическом ключе. Несмотря на отдельные восторженные отзывы, общее отношение критики к повести можно выразить словами рецензента «Современника» А.Ф. Головачёва «Умысел автора, по-видимому, именно был – изобразить, что вот как хороши отношения людей между собою и к окружающему их миру в их первобытном, так сказать, диком виде, но что люди, испорченные нашей цивилизацией, хотя и могут понять и оценить всё это, но уже не могут наслаждаться тем счастьем, которое даёт эта первобытность, между тем как тут только и есть истинное счастье».