А. Франс записал: «Что касается русской мысли, такой свежей и такой глубокой, такой отзывчивой и такой поэтичной по самой своей природе, – то я уже давно проникся ею, восторгаюсь ею и люблю её». Эти качества он находил у Тургенева, который служил подтверждением тезиса Франса: «Нет деятельности более великой, чем издание прекрасной книги».
В своих критических работах Франс постоянно обращался к Л. Толстому. В свою очередь, Толстой проявлял интерес к Франсу, который пленил его своим «Кренкбилем». Отзывы Франса о Толстом отмечены не только восхищением русским гением, но и одновременно проникновением в его художественное мировидение. В 1908 г., на просьбу юбилейного комитета, созданного к 80-летию со дня рождения автора «Войны и мира» и «Анны Карениной», Франс отозвался статьёй «Лев Толстой». В ней он, в частности, писал: «Создатель эпических полотен, Толстой – наш общий учитель во всём, что касается отношения внешних проявлений характеров и скрытых движений души…»
Л. Толстой был духовным спутником Ромена Роллана едва ли не на протяжении всей жизни: Роллан состоял в переписке с русским гением, написал о нём биографическую книгу; имя русского писателя присутствует в его публицистике, дневниках, мемуарах.
Прочитанный молодым Ролланом трактат Толстого «Так что же нам делать?», одушевлённый бескомпромиссной критикой общества, построенного на угнетении одних людей другими, ошеломил Роллана. И студент Нормальной школы решается отправить письмо яснополянскому мудрецу с целым рядом вопросов, главенствующим среди которых был вопрос «Как жить?». Легко представить себе радостное потрясение Роллана, когда в один из вечеров в октябре 1887 г. в его скромную мансарду пришло письмо объемом в 17 страниц от самого графа Толстого! Письмо, начинающееся словами «Дорогой брат», написанное по-французски собственноручно гениальным русским писателем, затратившим на его написание три дня, стало волнующим переживанием для Роллана. Под влиянием Толстого Роллан стал задумываться над «прогнившей цивилизацией эксплуататоров». Не все взгляды Толстого, его морально-этические установки импонировали Роллану. Но его воодушевил толстовский трактат «Что такое искусство?» и прежде всего тезис, согласно которому искусство и литература призваны нравственно воздействовать на общество, возвышать и облагораживать души людские.
Наряду с Тургеневым, Толстым, Чеховым во Франции был исключительно популярен и Достоевский, который питал неизменный интерес к французским писателям, прежде всего к Бальзаку, Жорж Санд и Гюго. Автор «Отверженных» был ему близок своим гуманизмом, горячей приверженностью к проблемам добра и зла, состраданием к «париям общества», жаждой «восстановить погибшего человека».
Влияние Достоевского, провозгласившего «религию духа», во Франции, да и на Западе в целом, было столь глубоким, что его в 1890-е гг. даже называли «русским Ницше», а его Ивана Карамазова – «русским Фаустом». Достоевский (наряду со Стендалем и Бальзаком) был художником, оказавшим влияние на Поля Бурже, проявлявшего особое внимание к исследованию человеческой души. Это сказалось в его лучшем романе «Ученик» с его антипозитивистской тенденцией.
Достоевский сыграл свою роль в развитии Андре Жида, «последнего классика и первого модерниста», лауреата Нобелевской премии по литературе (1947), посвятившего русскому писателю пространное эссе (1923). А. Жид у Достоевского заимствовал и взял на вооружение принцип «доминирующего самосознания героя».
Повлиял Достоевский и на философию и литературу экзистенциализма, в частности, на творчество Альбера Камю, лауреата Нобелевской премии по литературе (1957), автора программного эссе «Достоевский и самоубийство». Камю считал Достоевского среди предтеч экзистенциализма, а одного из персонажей «Бесов» (Кириллова) он интерпретирует как «человека абсурда», для которого добровольный уход из жизни – единственный способ освободиться от алогизма и бессмысленности окружающего его социума.
Камю, при всем своеобразии эстетической и философской позиции, близок к Достоевскому трагическим видением человеческого удела в жестоком мире, равно как и в трактовке «бунта» в разных его проявлениях (философский труд «Бунтующий человек», 1951). Mepco («Посторонний»), подобно Раскольникову, совершает убийство, правда, совершенно бессмысленное, как человек, абсолютно «чужой» среди себе подобных и полностью «отключённый» от каких-либо нравственных обязательств.
Если в первой половине XIX в. кумирами русской писательской публики были Байрон, Вальтер Скотт, то во второй половине XIX в., в свою очередь, русские классики становятся своеобразным ориентиром для многих английских мастеров слова. Если в период господства «великих викторианцев» русскую литературу знали плохо, то начиная с 1860-х гг. ситуация меняется, а затем с каждым годом, вместе с переводами Тургенева, Толстого, Достоевского интерес к русской словесности неумолимо растёт. Переводчиком и настоящим пропагандистом русской литературы становится Уильям Ролъстон. Активную работу вели также переводчики Констанс Таршт и Лео Винер (выходец из России, отец основателя кибернетики Норберта Винера). В 1883 г. создаётся англо-русское литературное общество; выходят исследования учёного-слависта У. Морфилда «Литература славянских народов» (1883), а также критика и переводчика М. Бэринга «Вехи русской литературы» (1910). Известный английский критик Мэтью Арнольд в статье о Толстом (1887) свидетельствует: «Русский роман приобрёл ныне широкую известность, и он заслужил её». И далее: «…если новые произведения окажутся на уровне этой популярности и даже увеличат её, то всем нам придётся изучать русский язык».
Английский драматург Бернард Шоу относил Толстого к властителям дум, к тем, кто «возглавляет» Европу. В 1903 г. Шоу послал в Ясную Поляну свою пьесу «Человек и сверхчеловек», которую он сопроводил обширным предисловием. Отношение же Толстого к Шоу было сложным. Он отдавал должное его оригинальному таланту и юмору. Но в письме посетовал на то, что Шоу прибегая к шутливой тональности, недостаточно серьёзен в суждениях о таком вопросе, как назначение человеческой жизни. Вообще творчество Шоу – свидетельство также плодотворного усвоения опыта русской классики. Например, его пьеса «Дом, где разбиваются сердца» снабжена подзаголовком «Фантазия в русском стиле на английские темы». Как и обычно, Шоу сопроводил пьесу, отмеченную широким социально-философс ким звучанием, пространным предисловием, не утаив «русский след», в ней скрытый.
Для Шоу Чехов – «один из величайших среди великих русских поэтов и драматургов». Заметим, что после шекспировского «Гамлета» чеховская «Чайка» занимает второе место в репертуаре театров мира по количеству постановок.
Значим был и опыт Чехова-новеллиста, в частности для такого мастера «малого жанра», как Кэтрин Мэнсфилд, которая постоянно упоминает русского писателя в дневниках и письмах. С Чеховым Мэнсфилд сближает мягкий юмор, лиризм, наблюдательность, умение разглядеть характерное, психологически значимое в повседневном, бытовом, неброском.
Глубокие творческие и духовные узы связывали с русской литературой Джона Голсуорси. Он декларировал свои литературные пристрастия, когда писал: «…Люди, именами которых мы клянёмся, – Толстой, Тургенев, Чехов, Флобер, Франс, – знали одну великую истину: они изображали тело и то скупо, но лишь для того, чтобы лучше показать душу».
Гуманизм и реализм Голсуорси был созвучен самому духу русской литературы. В статье «Русский и англичанин» (1916), написанной в разгар Первой мировой войны, Голсуорси подчёркивал: «Русский роман… явился главным живительным началом современной литературы…»
Усвоение Голсуорси опыта Толстого реализовалось в двух аспектах. С одной стороны, автор «Саги о Форсайтах» опирался на решительное неприятие всех форм специфически английского лицемерия. Эта традиция подкреплялась примером Толстого, смело срывавшего «все и всяческие маски». С другой стороны, Голсуорси развил искусство психологической характеристики, психологического анализа в духе эстетики XX в., со всей многосложностью внутреннего мира героев. А Л. Толстой был в этом плане безупречным мастером.
Русская литература, её уроки находятся в поле зрения многих крупнейших английских писателей XX столетия, например, Вирджинии Вульфу прозаика и критика, признанного мастера «психологической прозы». В статье «Русская точка зрения» она пишет о той особой роли, которую играет у русских классиков, например у Чехова, понятие «душа». Особым качеством она отмечена у Достоевского, романы которого – «бурлящие водовороты, водяные смерчи, свистящие, кипящие, засасывающие нас. Душа – вот то вещество, из которого они целиком и полностью состоят». Толстой – художник иного эстетического плана: «жизнь – главная для Толстого, как душа – для Достоевского».
Сомерсет Моэм, выдающийся прозаик, драматург, критик в статье о «Братьях Карамазовых» Достоевского полагает: роман не лишён некоторых художественных недостатков, но тем не менее это величайшее произведение мировой литературы. «Философскую проповедь» Л. Толстого, исполненную антимилитаристского пафоса, разделял выдающийся английский романист Томас Гарди. Влияние «Войны и мира» сказалось в стихотворной эпопее Гарди «Династы», посвящённой эпохе наполеоновских войн; в третьей части имеются выразительные сцены, описывающие крушение французского нашествия на Россию в 1812 г.
Герберт Уэллс написал предисловие к тому сочинений Л. Толстого, включавшего роман «Воскресение». Еще в 1908 г. Уэллс послал несколько своих книг в Ясную Поляну. В сопроводительном письме говорилось: «На мой взгляд, Ваши “Война и мир” и “Воскресение” – самые замечательные, самые всеобъемлющие романы, какие мне когда-либо доводилось прочитать». Толстой созвучен Уэллсу духом реформаторства, пафосом проповедничества, просветительства.
Замечательна роль русской классики в литературном развитии Германии и Австрии.