21 августа Пушкин приехал в Полотняный Завод. Он нашел свое семейство живущими не в главном, а в так называемом Красном доме — отдельном строении в парке, стоящем на берегу пруда. Красный дом был просторен; в нем было 14 комнат. Кроме того, он находился вдалеке от фабрик, и поэту здесь явно было уютнее. Как и в Яропольце, Пушкин прежде всего заинтересовался усадебной библиотекой. Его постоянно видели с ворохом книг, которые он переносил в свои апартаменты. Сохранился любопытный документ пребывания поэта в усадьбе, а именно рукописный на четырех страницах «Реестр книгам у А. С. Пушкина». В реестре значатся 69 книг и 23 рукописи (причем и произведения самого поэта). По-видимому, это и было то, что Пушкин отобрал для себя в Полотняном Заводе и что переехало с ним в Петербург.
Отныне Пушкина с Полотняным Заводом связывали только деловые отношения. Он чрезвычайно нуждался в бумаге для своих издательских предприятий. Жена поэта выступала посредницей во взаимоотношениях мужа и брата. В ее письмах последнему не раз встречаются просьбы о присылке бумаги. Д. Н. Гончаров всегда охотно откликался на них, и бумага поступала Пушкину в срок.
После гибели поэта молодая вдова (ей было всего 25 лет) почти на два года уединилась в Полотняном Заводе. Летом 1837 года ее посетили здесь друзья Пушкина — В. А. Жуковский и П. В. Нащокин. Почти десять дней прожил в Полотняном Заводе и отец поэта С. Л. Пушкин. Но трагическая нелепость ситуации состояла в том, что Гончаровы были связанными родственными узами не только с Пушкиным, но и с Дантесом. Кроме того, после смерти тещи в 1848 году он — расчетливый француз — стал требовать долю наследства для своих детей от Е. Н. Гончаровой (она сама умерла в 1844 году). В конце концов по суду Д. Н. Гончаров был вынужден выплатить Дантесу то, что последний настойчиво домогался. Надо сказать, что если Гончаровы беднели, то Дантес, наоборот, богател. При Наполеоне III он сделал блестящую политическую карьеру, став сенатором 2-й империи. Кроме того, он, используя свое положение, без конца занимался финансовыми махинациями; его имя постоянно мелькало в числе учредителей коммерческих банков, директоров промышленных и железнодорожных компаний, страховых обществ. Понятно, что Гончаровым не с руки было порывать отношения с влиятельным, пусть и не особенно желанным, иностранным родственником. Именно этим объясняется появление в Полотняном Заводе большого фотографического портрета Дантеса, который он прислал в 1859 году. Одетый с иголочки джентльмен с тростью стоит в небрежной позе на ступенях лестницы. В этом холеном буржуа с трудом можно узнать бедного офицера, некогда приехавшего в Россию «на ловлю счастья и чинов».
Остафьево
Остафьево находится «в семи верстах от уездного города Подольска Московской губернии, недалеко от старой калужской дороги» (так сказано в одном из старых путеводителей). На культурной карте России эта усадьба по праву занимает место рядом с Ясной Поляной: здесь была написана первая великая книга новой русской литературы — «История государства Российского» Н. М. Карамзина.
В XIX веке Остафьево принадлежало последовательно трем Вяземским — отцу, сыну и внуку, каждый из которых является ярким представителем своего времени. Самый знаменитый из них — средний — Петр Андреевич Вяземский — блестящий поэт пушкинской плеяды. Именно при нем Остафьево приобрело свою славу Русского Парнаса. Но создателем художественного ансамбля усадьбы был его отец — князь Андрей Иванович Вяземский. Он же дал первоначальный импульс богатой умственной жизни Остафьева. Ясно и без пояснений, что в самом духе усадьбы, как в зеркале, отражается личность ее владельца; характер ее определяется его интересами, тем дружеским кругом, который он сюда привлек.
Жизненный путь князя Андрея Ивановича Вяземского до некоторой степени напоминает перипетии карьеры старика Болконского из «Войны и мира» Л. Н. Толстого. Начав с военной службы, он поднялся до чина генерал-поручика, участвовал в турецкой кампании, но лавров не снискал; затем служил по гражданской части — нижегородским и пензенским наместником, но тоже неудачно. «Он хотел в Пензе создать Лондон»[76], — едко заметил один из современников. Выйдя в отставку, князь Андрей Иванович безвыездно поселился в Москве. Блестяще образованный, остроумный и горячий, он стал звездой первой величины на московском общественном горизонте. Уже во второй половине XIX века Петр Андреевич Вяземский вспоминает о своем отце: «…гостеприимный собиратель Московской земли; в течение многих лет дом его был сборным местом всех именитостей умственных, всех любезностей обоего пола. Сам он слыл упорным, но выносливым спорщиком: старый и сильный диалектик, словно вышедший из Афинской школы, он любил словесные поединки и отличался в них своею ловкостью и изящностью движений»[77]. Умственные интересы Вяземского-старшего определялись французскими энциклопедистами. Он ежегодно выписывал из Франции большие партии книг, прежде всего исторических и философских. Его библиотека была одной из самых больших в Москве. Недаром в памяти сына он запечатлелся целые дни сидящим с книгою в большом, обитом зеленым сафьяном кресле у камина. Мальчик не знал фамусовской Москвы; для него существовала другая — «образованная, умственною и нравственною жизнью жившая Москва».
Приобретение Остафьева связано с женитьбой стареющего князя Вяземского на ирландке Евгении О’Рейли, которую он встретил во время одного из своих заграничных вояжей, увез от мужа в Россию и с большими трудами добился для нее развода. Мезальянс рассорил его с родственниками. В пику им князь Андрей Иванович продал наследственное имение Удино под Дмитровом и купил Остафьево. Не терпевший праздности, он сразу же энергично приступил к переустройству усадьбы. Есть все основания предполагать, что ему удалось привлечь одного из крупнейших архитекторов того времени Старова. Хотя документально это не подтверждается, но остафьевский палаццо несет на себе характерные черты художественного почерка знаменитого мастера. На авторство Старова также указывает кубическая форма флигелей со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками.
Князь Андрей Иванович Вяземский был одним из последних титулованных меценатов, какими богат XVIII век. Не написавший ни строчки, он тем не менее занимает свое место в истории русской литературы, во-первых, как наставник сына-поэта и, во-вторых (и в главных), как друг и покровитель Карамзина. Великий писатель и историк породнился с Вяземским, женившись в 1804 году на его дочери от первого брака Екатерине. После смерти князя в 1807 году Карамзин на несколько лет становится фактическим хозяином Остафьева.
«Остафьево достопамятно для моего сердца: мы там наслаждались всею приятностию жизни, не мало и грустили; там текли средние, едва ли не лучшие лета моего века, посвященные семейству, трудам и чувствам общего доброжелательства, в тишине страстей мятежных…»[78] — такими прочувствованными словами почтил великий писатель место своего творческого уединения. Двенадцать лет «остафьевского затворничества» (с 1804 по 1816 год) он посвятил главному «труду жизни». День за днем он внимательно шлифовал каждую фразу, подчинив себя самому жесткому режиму.
Карамзин сам говорил, что, начав работу над «Историей государства Российского», он принял монашеский постриг. Весь строй жизни в Остафьеве был подчинен его главному труду. П. А. Вяземский так описывает день остафьевского затворника: «Карамзин вставал обыкновенно часу в 9 утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Возвратясь с прогулки, завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т. е. до 3-х или 4-х часов… Во время работы отдохновения у него не было, и утро его исключительно принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило его и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог избавиться… В кабинете жена его сиживала за работой или за книгою, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать»[79].
По семейному преданию, Карамзин любил гулять в старой березовой роще за усадебным парком; поэтому на протяжении всего XIX века ее так и называли — карамзинская роща. Кабинет историка находился на втором этаже, окном в парк. «Служенье муз не терпит суеты» — и современников и потомков поражала аскетическая обстановка, в которой творил Карамзин. Комната его долгое время оставалась в неприкосновенности. В описании профессора Московского университета, писателя и историка М. П. Погодина, посетившего Остафьево в 1845 году, убежище великого труженика выглядело следующим образом: голые штукатуреные стены, выкрашенные белой краской; у окна — большой сосновый стол, ничем не прикрытый, около него деревянный стул. На козлах с досками у противоположной стены были разложены в беспорядке рукописи, книги, тетради и просто бумаги. В комнате было мало мебели — ни шкафа, ни этажерки, ни пюпитра, ни кресла. Лишь в углу стояли как попало несколько ветхих стульев. Поистине ничего лишнего; удалена любая мелочь, которая могла бы отвлечь или рассеять мысль. Одним словом — благородная простота.
В начале 1816 года Карамзин выехал в Петербург. Поездка была вынужденной в связи с многочисленными хлопотами по поводу печатания первых восьми томов «Истории государства Российского». Поначалу Карамзин рассматривал свое пребывание в Петербурге как временное и мечтал о возвращении в Москву; но оно затянулось на десять лет до самой смерти историка. В Остафьеве больше он никогда не был. Полновластным хозяином усадьбы стал П. А. Вяземский, его воспитанник.
Молодой поэт принадлежит уже к следующему этапу новой российской словесности. Вяземский с первых же шагов зарекомендовал себя пылким карамзинистом, но его кумир с неудовольствием смотрел на «стихотворные шалости» своего питомца. Последний вспоминает: «С водворением Карамзина в наше семейство письменные наклонности мои долго не пользовались поощрением его… Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говоривал он: нет ничего жалче и смешнее худого писачки и рифмоплета. Первые опыты мои таил я от него, как и другие проказы грешной юности моей. Уже позднее, а именно в 1816 году, примирился он с метроманиею моей. Александр Тургенев давал в Петербурге вечер в честь его… Хозяин вызвал меня прочесть кое-что из моих стихотворений. Выслушав их, Карамзин сказал мне: «Теперь уж не буду отклонять вас от стихотворства.