В 1840-е годы Тургенев почти каждое лето проводил в родительской усадьбе. В молодости родные края были для него тем же, чем стала Европа на втором отрезке жизненного пути; здесь он черпал духовные и нравственные силы для творчества. Между тем атмосфера Спасского-Лутовинова отнюдь не благоприятствовала этому. После смерти мужа мать писателя становилась все более деспотичной и непредсказуемой. Несчастья, как правило, следуют одно за другим. В ночь с 1 на 2 мая 1839 года пожар уничтожил семейное гнездо. В. П. Тургенева писала сыну: «Спасского нашего нету»[118]. Главный дом вскоре был восстановлен, но уже без прежнего великолепия. Ни о каких празднествах, тем более о домашних спектаклях, речи более не шло. Крепостных актеров увез подвернувшийся антрепренер, и, по свидетельству Д. Н. Мамина-Сибиряка, они стали костяком труппы театра в Екатеринбурге.
Мать писателя отнюдь не была закоренелой крепостницей. Она гордилась благосостоянием своих крестьян и даже платила жалованье прислуге. Но одновременно она давала понять, что является полновластной хозяйкой судьбы «своих людей». Все они жили под дамокловым мечом ее внезапного и не знающего границ гнева. П. В. Анненков писал, что «никто не мог равняться с нею в искусстве оскорблять, унижать, сделать несчастным человека, сохраняя приличие, спокойствие и свое достоинство»[119]. Приезд писателя в Спасское-Лутовиново был отрадой для всех обитателей усадьбы. Единственно он мог водворять здесь тишину и спокойствие, причем не говоря ни слова, только в силу своего нравственного влияния.
В. П. Тургенева умерла 16 ноября 1850 года в Москве. После раздела наследства Спасское-Лутовиново отошло писателю. Он писал Полине Виардо 8 января 1852 года: «У меня больше земель, но и долгов гораздо больше»[120]. В роли помещика Тургенев чувствовал себя неуютно; он не умел «быть хозяином». В Спасском-Лутовинове сменялись один за другим управляющие, и это продолжалось до самой смерти писателя.
Вскоре Тургеневу пришлось прожить в своей усадьбе почти безвыездно полтора года. Он был выслан в свое имение. Обстоятельства, приведшие к такому исходу, настолько удивительны, что на них следует остановиться поподробнее. 21 февраля 1852 года в Москве умер Гоголь. Его хоронила вся «первопрестольная столица»; даже генерал-губернатор А. А. Закревский, никогда не прочитавший ни одной гоголевской строки, присутствовал на похоронах в мундире и орденах. В Петербурге это было сочтено фрондой; негласно о смерти Гоголя было запрещено упоминать в печати. Понятно, что Тургенев ни о чем не подозревал. По горячим следам он написал короткую статью-некролог и передал ее в «Санкт-Петербургские ведомости». Она не была напечатана без всякого указания причин. Тургеневу ничего не оставалось, как послать ее в Москву, где статья и появилась 13 марта в «Московских ведомостях». Прошел еще месяц, и 16 апреля по высочайшему повелению за «ослушание и нарушение цензурных правил» Тургенев был посажен под арест на съезжей, после чего ему 18 мая было предписано отправиться в Спасское-Лутовиново.
О случившемся Тургенев не жалел. Он вспоминал: «Пребывание под арестом, а потом в деревне принесло мне несомненную пользу: оно сблизило меня с такими сторонами русского быта, которые, при обыкновенном ходе вещей, вероятно, ускользнули бы от моего внимания». Первые дни он «запойно» охотится, затем начинает ездить по соседям и принимать гостей. К этому времени относится знакомство Тургенева с Фетом. Первое впечатление было не особенно благоприятным («натура поэтическая, но немец, систематик и не особенно умен»). Казалось, ничто не предвещает быстрого сближения, но случилось как раз наоборот. Периодами у Тургенева просыпался хозяйственный зуд, но он был скоропреходящ. Тургенев с юмором пишет Анненкову 1 сентября 1853 года: «Я объездил все свои деревни — и, должно быть, показался моим крестьянам глуповатым малым»[121]; и в другом письме несколько позже: «Продешевил пшеницу, упустил две-три постройки, купил дрянных лошадей — словом, хлопотал страшно»[122]. В конце концов писатель (как и следовало ожидать) охладел к подобной деятельности. Он передал бразды правления своему дяде Н. Н. Тургеневу, с которым был откровенен: «Я русского мужика знаю, но возиться с ним не умею и не могу…»[123] Наоборот, Н. Н. Тургенев обладал помещичьей сноровкой, ладил с крестьянами, но и он далеко не всегда умело вел дела, стремясь получить из Спасского-Лутовинова больше, чем оно могло дать.
В декабре 1853 года после долгих хлопот Тургеневу было разрешено возвратиться в Санкт-Петербург. Он без промедления покидает Спасское-Лутовиново. С. Т. Аксакову он пишет в начале октября 1853 года, как бы заранее подводя итоги прошедшему: «Я познакомился с великим множеством новых лиц и ближе стал к современному быту, к народу»[124].
Уже через три месяца Тургенев вновь в родительской усадьбе. Правда, в этом году оба его приезда (весной и осенью) были кратковременными. Самым значительным событием этого времени явилось знакомство с сестрой Л. Н. Толстого — М. Н. Толстой (жившей с мужем в селе Покровском, 20 км от Спасского-Лутовинова), которой Тургенев был буквально очарован. Но в следующем, 1855 году писатель провел «в своей деревне» все лето с начала апреля по конец сентября. Этот год для России стал началом «эпохи великих реформ». Не менее знаменательным оказался он и в жизни Тургенева. Уже 12 мая приехали литературные друзья: В. П. Боткин, Д. В. Григорович, А. В. Дружинин. Григорович вспоминал, что, может быть, ближние леса никогда не оглашались такими бурными взрывами хохота, как при прогулках приятелей в послеобеденные часы. Он же предложил устроить в усадьбе спектакль, для которого спешно общими усилиями был сочинен веселый фарс «Школа гостеприимства».
В своих воспоминаниях Григорович пишет: «Сюжет фарса не отличался сложностью: выставлялся добряк-помещик, не бывавший с детства в деревне и получивший ее в наследство; на радостях он зовет к себе не только друзей, но и всякого встречного; для большего соблазна он каждому описывает в ярких красках неслыханную прелесть сельской жизни и обстановку своего дома. Прибыв к себе в деревню с женою и детьми, помещик с ужасом видит, что ничего нет из того, что он так красноречиво описывал: все запущено, в крайнем беспорядке, всюду почти одни развалины. Он впадает в ужас при одной мысли, что назвал к себе столько народу. Гости между тем начинают съезжаться. Брань, неудовольствие, ссоры, столкновения с лицами, враждующими между собою. Жена, потеряв терпение, в первую же ночь уезжает с детьми. С каждым часом появляются новые лица. Несчастный помещик окончательно теряет голову, и, когда вбежавшая кухарка объявляет ему, что за околицей показались еще три тарантаса, он в изнеможении падает на авансцене и говорит ей ослабевшим голосом: «Аксинья, поди скажи им, что мы все умерли!..»»[125] Слух о предстоящем спектакле быстро распространился. Посыпались просьбы о приглашении почти со всего уезда. Народу съехалось тьма. Представление имело огромный успех.
Проводив друзей, Тургенев уселся за письменный стол. В течение следующих семи недель им был написан роман «Рудин». В письме Боткину 21 июня он радуется своему «невольному затворничеству» и признается, что «добросовестнее никогда не работал». «Рудин» потребовал интенсивного труда, о чем Тургенев писал 15 августа С. Т. Аксакову: «Коли Пушкины и Гоголи трудились и переделывали десять раз свои вещи, так уже нам, маленьким людям, сам Бог велел». Именно роман задержал Тургенева в Спасском-Лутовинове до глубокой осени. Только поставив последнюю точку, он с готовой рукописью уехал в Москву.
Главным событием следующего лета был первый приезд в Спасское-Лутовиново Л. Н. Толстого. Здесь Толстому впервые пришла мысль написать «историю лошади». Об этом впоследствии Тургенев рассказывал литератору Кривенко: «Однажды мы виделись с ним летом в деревне и гуляли вечером по выгону, недалеко от усадьбы. Смотрим, стоит на выгоне старая лошадь самого жалкого и измученного вида: ноги погнулись, кости выступили от худобы, старость и работа совсем как-то пригнули ее; она даже травы не щипала, а только стояла и отмахивалась хвостом от мух, которые ей досаждали. Подошли мы к ней, к этому несчастному мерину, и вот Толстой стал его гладить и, между прочим, приговаривать, что тот, по его мнению, должен был чувствовать и думать. Я положительно заслушался. Он не только вошел сам, но и меня ввел в положение этого несчастного существа. Я не выдержал и сказал: «Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью»»[126].
В конце 1850-х годов Россия вновь стала «открытой страной». Получение заграничного паспорта перестало быть проблемой, как ранее при Николае I. Тургенев одним из первых воспользовался правом на «свободный выезд». С этого времени он постоянно живет за границей; на родине бывает кратковременно и еще реже в Спасском-Лутовинове. После урегулирования отношений с крестьянами имение приносило все меньше дохода. Сначала Тургенев подумывал сдать его в аренду, потом даже продать. Но от этого он сразу же отказался. Он писал: «Продажа Спасского была бы для меня равносильною с окончательным решением никогда не возвращаться в Россию»[127]. Ничего подобного у писателя не было даже в мыслях.
Перед началом «пушкинских торжеств» в связи с открытием памятника великому поэту в Москве Тургенев на короткое время приезжал в родные края. Он писал дочери своей многолетней подруги Марианне Виардо: «Я нашел Спасское точно таким, каким я его оставил. Сад — вернее парк — прелестен и в большом порядке… По стенам развешаны разные семейные портреты… Здесь же и портрет моего отца (19-ти лет) в форме унтер-офицера Кавалергардского полка. Красивый молодой человек, белый, розовый, немножко слишком полный; небольшой тонкий нос, какие-то детские голубые глаза, красиво изогнутые брови, пробивающиеся усики, пепельно-белокурые волосы, ниспадающие на лоб по моде того времени (1813 г.)… А сын этого молодого человека — уже старик с седыми волосами!»