1989–1996
1
Отец постарел.
Он сильней, чем раньше, прихрамывал.
При волнении выпучивался, нездорово поблескивал раненый глаз.
Говорил Иван Витольдович все больше о шахтерах, перекрывающих Транссиб, о постоянных задержках зарплаты, растущей дороговизне, о том, как страшно включать телевизор. Месяц назад убили в подъезде профессора Арановича, а при нем и денег не оказалось. Вывод войск из Афганистана отец считал непродуманным (как когда-то ввод), гибель атомной подводной лодки «Комсомолец» его совсем надломила. «Ты вот был в городе. Там, говорят, студенты вышли на улицу?» – «Да они с нее не уходили, – смеялся Виталий. – Они очередь за водкой занимают с пяти утра, а потом продают».
Впрочем, Виталий сам многого не понимал.
В «комках» изобилие экзотичных продуктов, в больших бутылях мерцает голландский спирт, на перекрестках нежный аромат шашлыка. Зеленеют, краснеют, алеют холмы, горы, пирамиды фруктов, баночное пиво украшает витрины. «Объект охраняется подразделением вневедомственной охраны». Виталий фыркал: раньше такие объекты охранялись законом. Да и что там охранять? Раскрошенный кирпич, торчащий ржавый металл, вспученный асфальт, грязь, бумаги, консервные банки, газеты, тряпье, пыльные переулки.
Еще поражали цены.
«Представляешь? – потрясенно вскидывал руки отец. – Жирный спекулянт арендует вагон и везет в Ташкент обского судака. Там продает, а домой возвращается с фруктами и с овощами. На продажу, понятно».
«Круговорот веществ в природе».
«Но доход! Доход! Кому идет доход?… Ты подумай! Частнику! В университете зарплату не выдают по полгода, шахтеры питаются одной гречкой, а спекулянты обогащаются, – задыхался отец. – Ты послушай, чего люди требуют на митингах!»
«А чего они требуют?»
«Переименования улиц! – искренне ужасался отец. – Требуют снять таблички с именами канонических героев, восстановить старорежимные. Если никто не хочет знать известных имен… – выпуклый глаз профессора Колотовкина нездорово поблескивал. – Да если бы только это! Недавно в какой-то бульварной газетенке распечатали телефоны томского УКГБ. Дескать, эти отделы занимаются незаконным сбором информации о вашей личной жизни! Но так нельзя! Это разглашение государственной тайны!»
Виталий отмахивался.
Меньше всего он думал о государственных тайнах.
Зато каждый день звонил в Благушино. Павлик Мельников орал в трубку: «Болот в Сибири больше, чем пустынь в Африке, а клюквы не найдешь ни в одном магазине! Давай, давай торопись, Виталик!»
2
Друзья Павлика, впрочем, казались Виталию странноватыми.
Например, Лола. Она часто звонила ему домой. Голос звучал красиво, но, как писали в старинных романах, при личной встрече незнакомка оказалась нехороша собой. Зато голос необыкновенный.
– Нынче такую обувь не носят.
Лола могла и не выпячивать презрительно нижнюю губу, это не делало ее красивей, но она упрямо выпячивала. Подумаешь, тоненькие ножки, знала о себе, зато эротичны, подчеркнуты тонкой французской юбочкой! Подумаешь, как у белки, оттопыренные ушки, зато прическа – что надо, и золото высшей пробы в оттянутых мочках!
– Нынче такую обувь не носят, – повторила.
– В Благушино носят, – возразил Виталий.
– Это потому, что у вас там ногой ступить некуда, везде одно говно, – заявила Лола. – В Пассаже ты ничего хорошего не найдешь. Могу указать местечко.
– Но там, наверное, цены?
– Да уж не как в Благушино.
– А зачем мне это?
– Павлик просил.
– Обуть меня?
– И обуть, – подтвердила Лола. – И одеть. И приобщить к делу.
– И все за просто так?
– За просто так ничего не бывает, – подтвердила Лола опасения Колотовкина-младшего. – Вес веществ, вступивших в реакцию, всегда равен весу веществ, получившихся в результате реакции. – Может, в прошлом Лола была химичкой. – На днях получишь печать кооператива. За тобой будет право подписи, поскольку Павлику этого пока нельзя… – Все же какая-то тайна так и распространялась вокруг Павлика. – Но опыта у тебя нет, поэтому председателем пока сядет Герцен. А кооператив назовем…
«Колокол»? – догадался Виталий.
– Да нет, я не о том Герцене, – снисходительно усмехалась умная Лола. – Наш тоже пытался смыться за бугор, но не получилось. Походка не та. Так что первое время печать и право подписи будешь делить с Герценом.
– Тоже просьба Павлика?
– Естественно, – кивнула Лола.
И недовольно повела острым носиком:
– Никогда с утра не употребляй чеснок. Даже если сильно хочется. Вечером, перед сном, еще куда ни шло, твоей подружке виднее, но с утра…
Укоризненно покачав головкой, вернулась к делу:
– Устав кооператива готов. Направление деятельности: ягоды, грибы, лесные богатства, кедровые орехи. Дарю незатасканное название. «Зимние витамины». Бесплатно.
Офис Лолы занимал пару комнат. В той, где обычно принимали Виталия, окон не было, под потолком горели лампы дневного света. Сквозь свежую краску проступали следы снятых труб. На табличке золотом было вытеснено: «Кооператив Одиночество». Молодые женские голоса из соседней комнаты только усиливали недоумение. Лола усмехнулась и бросила перед Виталием две пачки десятирублевых купюр.
Он спросил ошеломленно:
– Здесь сколько?
– Две тысячи.
– Но я и так должен Павлику пятнадцать рублей!
– Ну, чего ты, Виталик, право? – с некоторым раздражением заметила Лола. – «Пятнадцать рублей!» Ты, наверно, романтик? Я помогу тебе вернуться в реальность. Меня Павлик предупреждал. – Было видно, что ей сильно хочется расспросить о Павлике, но она сдерживала себя. – Тебе придется разговаривать с нужными людьми, ходить в райисполком, к пожарникам, в санэпидемстанцию. Будешь решать всякие проблемы, заодно прикупишь инструмент для кооператива. – И покачала головкой: – Павлик – молодец. Он это все хорошо придумал. Через благушинский «Ветерок» удобно будет прокачивать деньги.
И спросила:
– Помещение имеешь?
– В Томске?
– Ну да.
– Квартира.
– Однокомнатная?
– Да нет. Четыре комнаты.
– Ах да, ты же Колотовкин, – вспомнила Лола. – Профессорский сынок. И квартира у тебя соответствующая.
Некрасиво прищурилась:
– А у любовницы?
– А это зачем?
– Кооператив следует регистрировать по определенному адресу.
– А если?… – он осторожно кивнул на деньги. – Ну, это… Дать на лапу? Чтобы не регистрировать на своей территории…
– Не всегда срабатывает, – засмеялась Лола.
– Мы вместе будем работать?
– У нас другой профиль, – она покачала головой. – Тебе не понравится. «Вам трудно, вам одиноко, тоска давит, звоните нам». Встречал такие объявления?
– Психологи, что ли?
– Ну точно – романтик, – сделала вывод Лола. Страшненькая, черненькая, но обаяния в ее голосе хватило бы на троих. – Пробовал когда-нибудь утешить вдову или вразумить идиота? А мы умеем.
3
В умении Лолы он убедился.
Отец в тот вечер особенно тяжело ходил по комнате. Опирался на трость, потрясал небрежно сброшюрованным местным Пресс-бюллетенем. «Товарищи! Вы видите теперь, что волк скинул овечью шкуру?» Было видно, что революционная терминология убивает отца. Раненый глаз смотрел жалко. «Казенные ведомства уже не стесняются открывать свое истинное лицо…» Ну откуда столько агрессии? Куда смотрит Горбачев? Куда смотрит политбюро? Так скоро страна взорвется.
Сели за стол. Виталий выставил из духовки зажаренную с овощами курицу. В магазине синяя, в пупырышках последнего озноба, в духовке курица сильно похорошела. И коньяк оказался совсем даже неплохой – из магазинчика, присоветованного Лолой. Очень даже неплохой, хотя покупать такой каждый день невозможно даже на деньги Павлика.
– Ждешь кого-то?
Отец удивленно вышел на звонок в прихожую.
Там тотчас раздался раскованный девичий голосок: «Ну, Колотовкин, ты что? Не крути головой, расслабься! Ты вот ждал, я и пришла!» Голос звучал вызывающе молодо. «Чего это у тебя с глазом? По уху дали?» – «Вы из газеты?» – донесся растерянный голос отца. – «Да ну! Мне Лола сказала, что тебя надо срочно грузить в реальность. Она сказала, что ты романтик, – голос незнакомки так и звенел. – Только я не думала, что ты с тростью».
Теперь остолбенел Виталий.
Ему в голову не приходило, что гуманизм загадочного кооператива «Одиночество» простирается так далеко и обеспечивается такими девушками. Впрочем, как иначе утешить вдову, вразумить идиота? Юбочка до колен, даже выше. Даже намного, даже еще выше. Но и это не предел, нет. Ох, не предел, есть перспектива. Июльская жара буквально раздела незнакомку. На загорелых плечах развевалась почти невидимая прозрачная блузка – нежное облачко, не представлявшее никаких преград даже для утомленного зрения профессора Колотовкина. А самое поразительное: незнакомка ужасно напомнила Виталию Светлану Константиновну. Он даже вздрогнул: не бывшая ли это учительница явилась?… Нет, голос звонче… Моложе… Но бровки, но рост, но поворот плеча… Неужели у нее на животе есть родимое пятнышко? – странно волнуясь, подумал Виталий, дивясь таким причудам природы.
– Ой, как у вас уютно! – гостья трогательно прижала руки к почти обнаженной груди, ей все в профессорской квартире нравилось: – Ой, сколько у вас книг!
И лучезарно представилась:
– Я – Маринка.
– Она психолог, папа, – быстро сообразил Виталий.
– Ой, папа! Ой, правда? Вы прочитали все эти книги?
К изумлению Виталия отец не обиделся. Более того, профессор Колотовкин суетливо улыбнулся. Обращение папа подействовало на него так, будто Маринка вдруг удлинила юбку, или накинула черный плат на трогательно обнаженные плечи.
– Как думающий человек…
– Ой, я тоже люблю думать, – перебила профессора Маринка и засмеялась, совсем как Светлана Константиновна. – Только у меня квартира выходит окнами на улицу Ленина, а там все время орут: «Люблю Россию без памяти! Люблю Россию без памяти!» Ну, прям козлы! Чего орать, если с памятью плохо?
– Может, они имеют в виду общество «Память»?
– А какая разница? – не поняла Маринка.
Отец клюнул. Он уже не сводил глаз с порхающей по комнате гостьи. Это верно, согласился он. Сегодня борются за Россию без «Памяти», а завтра за более выгодную форму инвалидности.
– Ой, какой коньяк! – оценила Маринка, сладко зажмурившись.
И сразу бросилась в бой, разрабатывая обнаруженную золотую жилу:
– Вы бы только слышали, как эти козлы весь день вопят под моим окнами!
Отец понял Маринку по своему и обиженно забубнил. Вот в Междуреченске забастовка… И в Прокопьевске забастовка… И в Анжеро-Судженске шахтеры вышли на транссибирскую магистраль… Вы, Марина, меня поймете… Профессор Бехтерев специально изучал психологию толпы, это верно… Но ведь на наших площадях даже туалетов нет…
– Чего им туалеты? Они власть берут!
– Где? Где вы такое услышали? – испугался отец.
– Я же говорю, у меня окна выходят на улицу Ленина, – Маринка обворожительно улыбнулась старшему Колотовкину. Как милому тайному сообщнику. – Сегодня, папа, страшно кричали, что где-то под Катайгой нашли радиоактивное кладбище. Это где такая Катайга? Это деревня? Это недалеко? – Она изумленно повела потрясающими бровками Светланы Константиновны и махнула рукой: – Да какая разница? Я, папа, на такие страшилки не западаю.
Виталий испуганно посмотрел на отца, но тот ничего не заметил. Бубнил, пуча на Маринку взволнованный пониманием глаз… Воровство, хамство, психология толпы, Горбачев, профессор Бехтерев…
– Ой, я знаю! – обрадовалась Маринка. – Горбачев – это мутант!
– Как мутант? – удивился отец. – Почему?
– А у него на голове серп и молот. Вы что, разве не видели? Мне Нинка говорила, он точно мутант!
– А кто в таком случае Чапаев? – обеспокоился профессор.
– Утопленник, папа.
– Как это неожиданно… – Отец растерянно забарабанил пальцами по столу: – А Сальвадор Дали?
– Мореплаватель, наверное.
– Да почему?
– Имя уж очень красивое.
– А как звали самого первого мужчину?
– Ой, папа! – укоризненно повела головкой Маринка. – Неужели я такое буду вам говорить? Ну если хотите… Ладно… Валеркой его звали… Валерка с Южной…
Отец сник.
– Ладно, ладно, – Виталий поспешно наполнил рюмки. – Ты, папа, нас извини. У нас свой разговор. Давай выпьем за твое здоровье.
И кивнул:
– Мы ко мне ненадолго.
4
Он втолкнул Маринку в комнату и захлопнул за собой дверь.
Кроме дивана (старого, клеенчатого, черного, настоящего профессорского) и журнального столика (тех времен, когда они еще не назывались журнальными), кроме круглого кресла и длинных полок с книгами, в комнате ничего больше не было. Впрочем, Маринку это не разочаровало.
– Смотри, какие грудки, – защебетала она, срывая с себя и без того прозрачную кофточку. – Нравятся?
Мистическая похожесть Маринки на Светлану Константиновну, любимую учительницу, просто бесила Виталия.
– Тебя Лола послала?
– Тебе не нравятся? – обиделась Маринка.
Но она действительно была профессионалка и легко сублимировала свой гнев в страсть. К тому же на ней уже ничего не осталось, кроме ажурной полоски, как бы прикрывающей самое опасное место. Такой когда-то бывала на жарком огороде Светлана Константиновна. Когда загорала и знала, что никто ее не увидит. Виталий вдруг поймал себя на том, что боится… Вот поведет сейчас Маринка плечом и голосом Светланы Константиновны прикрикнет: «Это как понимать, Колотовкин? Ты свою учительницу решил трахнуть?»
– Сколько ты стоишь?
– Лола сказала, что у тебя долгосрочный кредит.
– Значит, дорого, – догадался Виталий.
– А ты думал! Виталик… – Маринка сладко и расслабленно потянулась. – Обними меня… Вот здесь… И ниже… Лола сказала, что ты романтик… – Секс так и пер из нее. – А папа сюда не войдет? У него глаз, как микроскоп, – пожалела она. – Хочешь, я папу тоже потом утешу? Такой хороший… А я не люблю ровесников, – пожаловалась она. – Нищие, придурковатые и всегда торопятся. Ой, вот так… Вот так… И еще… Чуть ниже, ниже… – Она крепко обхватила Виталия горячими ногами. – Сними рубашку… Когда человек голый, ему скрывать нечего… Ой! – восхищенно выдохнула она. – Он у тебя давно в таком состоянии? Ты и за столом так сидел?
– Тебе книжки надо читать, – задохнулся Виталий.
– Вслух? – сильно задышала она. Они сразу попали в какой-то ужасный подстегивающий ритм. Диван под ними так и ходил. – Ой, как сладко… Ты меня потом сразу не гони, ладно? А то папа обидится… Он такой славный… А Лоле не говори, что мы с тобой говорили про политику… – стонала Маринка, пытаясь умерить себя. И шептала, шептала в ухо: – Вот так… Еще!.. Ох… А ванная рядом?… Ничего, если я мимо папы голенькая прошмыгну?…
5
«Документы вези!» – кричал Павлик по телефону.
Он вдруг страстно заболел кооперативом, сразу и навсегда поверил в перспективу.
«В хозяйственном купи специальные деревянные гребки для клюквы. И накомарники. И средства от гнуса. Сапоги купи болотные, штормовки. Найди в томском речпорту капитана Карася, есть там такой одноногий на деревяшке. Ты его сразу узнаешь. Он злой, как Ахав, на левой руке нет трех пальцев. Отправь с Карасем инструмент и снаряжение. Директора твоей школы я уже предупредил, что ты задерживаешься. Вообще-то, Виталька, надо тебе бросать школу. Учти, на нас люди уже работают!»
«Какие еще люди?»
«Да пацаны твои. Ягоду собирают. И бабы. И некоторые мужики. Жить всем хочется, а зарплату задерживают. Нам теперь на пользу, если всех будут держать в черном теле. А гриба и ягод нынче – страшное дело!»
6
И арендовал Колотовкин-младший ковчег.
И взошли на ковчег частный предприниматель Павлик Мельников и одноногий капитан по фамилии Степа Карась. И взошли за ними слуги и служащие. И загрузили они трюмы индийским чаем, томскими конфетами, всякими гнусными напитками в пластиковых бутылках, ванильным шоколадом, печеньем в коробках, и многими другими недорогими, но ценными товарами, чтоб впарить все это местным двуногим тварям, как чистым, так и нечистым.
И разверзлись над миром хляби небесные.
И шел сутки дождь, и неделю шел, и еще две недели.
И промокло все, что могло промокнуть, но дрейфовал перегруженный ковчег по болотным темным речушкам. И только на траверзе Рядновки спустил с борта лодку одноногий капитан Степа Карась. И явственно понесло с берега самогоном и деревянным маслом.
И понял Колотовкин, что смилостивился Господь в сердце своем.
И побежали с берега бывшие скотники и сторожа, партийцы и лесники, технические работники леспромхоза и домохозяйки. И радостно побежали всякие другие живые существа самого неопределенного пола и вида. И кричали они: «Лавка приехала!»
Совсем стрёмная деревенька. На жалобу одноногого капитана: «А нынче Сибирский торговый банк рухнул!» – дед Егор Чистяков покачал седой головой: «Плохо строите». А услышав кашель простуженного Колотовкина, еще и присоветовал: «Банки ставь! Не жалей». Понятно, Колотовкин отмахнулся: «Сколько можно? Этому банку, этому полбанки». Поскольку денег в деревеньке не оказалось, рассчитывались ягодой лесной и болотной, белым плотным грибом, битой уткой. «Конечно, водка у нас дороже, чем у ваших самогонщиков, – ободрял покупателей Колотовкин, – зато ею не сразу отравишься». И никак не мог отвести глаз от фельдшерицы Катерины Чистяковой, тоже напомнившей ему незабвенную учительницу.
7
Так получилось, что августовские дни девяносто первого года, когда вся страна от Бреста до Владивостока, затаив дыхание, смотрела в сотый раз «Лебединое озеро», Виталий Колотовкин провел на севере, в болотной томящей духоте, в сплошном задавном гнусе. То выбирался с далеких нехоженых болот, заново приветствуя непотопляемый ковчег с Павликом и одноногим капитаном на борту, то по серым кочкарникам уходил в самую глубину влажных болот.
Ниоткуда несло сыростью. Хлюпало, дышало, вздыхало дико. По бездонным черным «окнам» пробегала сумеречная смутная рябь. В кислом ветерке поднимался, раздаваясь, скрюченный ревматизмом силуэт. «Болотный это, не бойся», – вздыхал дед Егор Чистяков, нанятый Виталием в проводники. Маленький, горбоносый, он никогда не расставался со старенькой стеганой телогрейкой. – «Водяной всегда в печали, но большого вреда от него нет». Хищно поводил длинным носом: «Маслом несет… Деревянным…»
«Где к реке выйдем? – беспокоился, вынимал карту Виталий. – Вот эта протока, она куда ведет? По ней когда-то лес сплавляли, да? Вся засорена, небось?»
«Не без этого».
Родные болота дед Егор знал лучше, чем Иван Сусанин леса.
Упомнить безымянные речки, глухие старицы, полузатопленные тропки в болотах, затянутые ряской полумертвые гнилые пространства невозможно, никто такого не умеет, а вот дед Егор Чистяков умел, нутром чувствовал, где можно смело шлепать по пояс в воде, а куда лучше не соваться. Обходишь озерцо, черное, как деготь, а он шепчет: «Видишь?»
«Чего там??»
«Ну, вроде человек на дне… Не видишь, что ли? Руки распустил, как корни. Так думаю, что это водяной прикорнул».
Ну, водяной так водяной.
«Чего криво идем?»
«А тут комар не такой злой».
«А другое что живое тут есть, кроме комара? Рыба, или чудище какое?»
«Не без того, – крестился дед. – И чудище есть».
«А как его увидеть?»
«Ввали пару стаканов, – намекал дед, – оно и вынырнет».
Иногда Виталию казалось, что дед не столько водит его по дальним болотам, помогая помечать на карте богатые клюквенные и брусничные места, сколько пытается держать в стороне от Рядновки, в отдалении от своей волшебной красоты внучки – фельдшерицы Катерины. И Павлика Мельникова старался не часто пускать в дом. Правда, Павлику наплевать. Он по привычке пытался погладить лоб. Водянистые прищуренные глаза с сомнением озирали местную сумеречность. Принимал от людей богатую ягоду, лекарственные травы. Намекал фельдшерице: «Слышь, Катька, я в сущности богатый человек. Со мной будешь, как у Христа за пазухой».
Но Катерина куталась в платок и молча грызла семечки под бетонным Ильичем.
Бетонного Ильича привез в Рядновку ее дед. В самый разгар перестройки, когда валили всех Ильичей подряд, как сухостой, один почему-то оказался на территории Томского речного порта. Дед Егор, побывав в городе, сразу положил глаз на красивую статую. Однако охранник попался грамотный – погнал его с территории как заядлого путчиста и врага демократии, только потом согласился раздавить пузырек. Ну, а где пузырек, там и все два. А самый последний раздавили с одноногим капитаном Ахавом, попутным рейсом доставившим груз в Рядновку.
В палисаднике дед сложил крепкий постамент из красного кирпича.
На торжественное открытие памятника разослал письменные приглашения всем ортодоксальным коммунистам страны, обязательно Егору Кузьмичу Лигачеву. Егор Кузьмич, правда, не ответил. Надо было, наверное, обращаться Юрий Кузьмич, как учили деда в Томске, но не догадались. В итоге явились на открытие вместо забронзовевших ортодоксальных коммунистов простые рядновские демократы. Сторожа и скотники, домохозяйки и лесники, разные другие свободные люди пришли бить вредного деда, цепляющегося за отжитое, и только попробовав сваренную дедом брагу от своего злого умысла отказались. Только печальный скотник Гриша Зазебаев, сильно перебрав, в виде укора новому российскому правительству решил повеситься на вытянутой руке вождя.
К счастью, рука не выдержала.
Пока дед Егор мрачно сажал отломившуюся руку на самолично замешанный цемент, толпа гудела, глотая брагу. Нравилась свобода людям. Только скотник Гриша Зазебаев горько плакал у ног статуи: «Какую страну просрали!»
8
– Их гратулирен!
В отличие от благушинского «Ветерка», в Рядновке немецкая речь никому по душе не пришлась. Тут считали, что это пусть немцы учат русский язык, а у нас свобода! Дед Егор, например, услышав немецкое карканье Павлика, закуривал и уходил в палисадник. Там садился на корточки у ног статуи и хмуро прикидывал, когда встрепенется русский народ, когда снова повернет мировую историю. Ни во что не верящий Павлик тоже садился рядом на корточки и закуривал легкий «Марльборо». Не скрывал, как противно ему в Рядновке. И дед Егор, и серый кочкарник, и жесткая осока, и низкое серое небо – все противно. Корил: «Хоть известкой бы побелил вождя». Мирился с действительностью только увидев Катерину. Не раз предлагал: «У тебя, дед, окна со всех сторон выходят на болото. Давай поставлю тебе новый дом. Просторный, высокий, на сухой гривке, окнами на юг. И печь сложим русскую с широкой лежанкой».
«Да нет, – отнекивался дед. – Зачем? Мы тут с соседями».
И ни на минуту не упускал из виду красавицу внучку.
«Ты, дед, Фейербаха знаешь?» – злился Павлик.
«Откуда же мне!»
«А Гегеля?»
«И не слыхал».
«А Канта?»
«Все, поди, немцы?»
«Вот видишь, никого не знаешь, – еще сильней злился Павлик. – Прогулялся бы. У тебя своя компания, у нас своя».
Но дед намеков не понимал.
Подолгу курил под вождем, как бы советуясь с ним.
А Катерина загадочно взглядывала на Павлика из-под тонкого пухового платка.
А если вдруг почему-то надоедало, исчезала на сутки, а то и на двое. Небольшая фельдшерская работа позволяла ей такие прогулки, да и не платили Катерине давно. Не было у государства никаких сил платить деревенской фельдшерице.
«Ну, чего тебе небо коптить в этих болотах? – злился Павлик, дождавшись Катерину. – Скоро жизнь пройдет, станешь, как все».
«Это как?» – вскидывала волшебные болотные глаза.
«А так, что жопа в ватные штаны не влезет».
«Тебе какая забота?»
«Хочу увидеть тебя в венецианских зеркалах, – раскрывался влюбленный Павлик – Чтобы стояла в шелковой ночнушке, а не в ватных штанах. Я, Катька, в сущности богатый человек. Поехали со мной. Не дегтем будешь мазаться от комаров, а нежным кремом».
«Да зачем?»
«Ну, вот опять! Рассуждаешь, как пожилая кукушка».
«Я, может, за Гришу пойду», – бесстыдно дразнилась, взметывала темные брови Катерина. И темнела лицом, так пьян, так беспробуден бывал печальный рядновский скотник Гриша Зазебаев.
«Ты можешь, – нисколько не удивлялся Павлик. – Только учти, Гриша тебя бить начнет. Он урод. У вас детишки пойдут. Замучаешься рожать. Без штанов, простуженные, школы в деревне нет. Болезни всякие, место низкое. Таких рахитов нарожаете, что болотный устрашится».
И обрывал себя, предлагал, не стесняясь ни деда, ни Виталия:
«Поехали со мной в Томск. Все тебе покажу».
«Да ну. Чего я не видела? У нас телевизор».
«Он одну программу тянет с трудом».
«А зачем мне две? Какие там новости?»
Легонько проводила по спине черного большого кота. Кот фыркал, стрелял искрами.
«Вот видишь сколько электричества можно получить с помощью трения? – Павлик злился, но успевал и посмеиваться. – Представь, сколько кошек нужно держать на электростанциях, чтобы освещать большие города!»
«Да оставь ты Катьку, – как-то не выдержал Виталий. Они сидели на берегу, на дереве громко стучал дятел. – Ты же знаешь, Катька блаженная. Родители ее спились, померли, единственная подружка утонула в болоте. Вот живет одна с дедом и пусть живет».
«У меня от нее сердце сводит», – жаловался Павлик.
«Тогда терпи. Или много денег пообещай».
«Не хочу за деньги, – честно признался Павлик. И было видно, что действительно не жаба его давит. – Дом бы ей поставил любой, это пожалуйста. Гриву бы распахал. Привез бы на барже черной земли. А за деньги… Нет. За деньги мне из Томска сам знаешь, каких девок привозят».
Виталий смеялся:
«Тогда забудь».
Подталкивал банку с кальмарами:
«Закусывай».
Павлик с отвращением заглядывал в банку:
«Чего они такие бледные?»
«Наверное, хлорофилла им не хватает».
«Разве кальмары – растения?»
«Так ведь и ты не Гриша Зазебаев».
«Уеду из России, – страшно расстраивался Павлик. – Заколочу бабок побольше и уеду. Куда-нибудь в Европу. Скажем, в Германию. Не могу больше. Там люди нормальное белье носят».
«А ты завези такое белье в Рядновку».
«Все равно не будут носить».
9
Кооператив «Зимние витамины» процветал.
В глухих деревушках бабы несли ягоду и грибы совсем за бесценок.
По извилистым болотным рукавам, по потаенным речкам медлительно поднимался ковчег одноногого капитана, забирал часть груза, остальное вывозили зимником. В Благушино у берега поставили новый дебаркадер, на нем разместился недорогой магазин и пивной зал, заведовать которым стал Гоша Горин, бывший почтальон, отбивший наконец Ляльку у Виталия.
С началом приватизации специально нанятые Виталием и Павликом люди (из безработных) за небольшие деньги объезжали на моторках окрестные села и деревушки. Из ста пятидесяти миллионов ваучеров, выданных по стране, какая-то часть сразу попала в руки Колотовкина и Мельникова. В Томске болтались по рынкам их парни с картонками на груди: «Берем ваучер». Брали поштучно – то за пять тысяч рублей, то за три, то просто за бутылку водки. А в глубине болотного края еще дешевле. «Пустая бумажка, – весело утверждали эмиссары Павлика и Виталия. – А вот мы вам за пустую бумажку да хороший товар!» И предлагали рыболовные крючки, ложки из нержавейки.
Народ брал.
А как еще? В газетах прямо писали: обогащайтесь!
«Ты только подумай, – посмеивался Павлик, полной грудью вдохнувший сладкий воздух свободы. – Наши чиновники все промышленные и природные ресурсы страны оценили в пять миллиардов. Хотят все спихнуть за эти жалкие денежки! Мы дураки будем, если не накусаем от пирога». И показывал на бесстыдно голые государственные прилавки. «Вот Артем Тарасов договорился с правительством и заплатил колхозам векселями. Обещает обменять их на бытовую и сельскохозяйственную технику. А сам сбывает за бугор дизельное топливо, тонну за восемьдесят баксов. Здесь берет за тридцать шесть, а сбывает за восемьдесят. Мы дураки будем, если не последуем примеру».
Виталий кивал.
Скупленные ваучеры вез в Москву.
Сумки и чемоданы открывались на первой фондовой бирже.
Шум как на вокзале, но Виталию нравилось. «Вот они, билеты в будущее» – смеялся, похлопывая по пачкам ваучеров. Набив чемоданы валютой, возвращался в Томск. Раскрывал в самолете газету.
Ставьте на лидера! По решению общего собрания акционеров дивиденд по акциям акционерного общества «Торгово-финансовая компания МММ» за четвертый квартал 1993 года выплачивается из расчета 1000 % годовых.
Это впечатляло.
Акции АО «МММ» свободно продаются и покупаются…Акции АО «МММ» абсолютно ликвидны… Сообщения о котировке акций каждые вторник и четверг…
И тут же в красивой рамке:
3 декабря 1993 года в Брюсселе ЧИФ «МММ»-Инвест» был удостоен приза Европейского центра рыночных исследований. Этой высокой международной наградой отмечены выдающиеся результаты предпринимательской деятельности фонда, его заслуги в развитии рыночных отношений в России, а также престиж фонда «МММ – Инвест» на европейском рынке.
Раскрывал «Известия».
Жадно вчитывался в «Букварь российского акционера».
Акционер должен быть умным, любознательным и по возможности непьющим.
Акционер в России, в отличие от акционера в благополучных странах, обязан еще следить за поведением всех участников процесса акционирования, за соблюдением ими правил отношений, хотя они и определены конституцией. Акционеру в России мало найти надежное акционерное общество, надо еще смотреть, чтобы его никто не ограбил, то есть выполнять работу государства.
Акция – документ, удостоверяющий долевое участие в предприятии. Но не в любом предприятии, а в действующем в форме акционерного общества.
Акции бывают именные и предъявительские.
Большинство акций в стране с рыночной экономикой предъявительские. Их владельцы свободны. Они сами решают, какие акции купить, а какие продать. Если дела у АО идут хорошо, то они покупают, то есть дают свои личные деньги на развитие такого АО, а если плохо, то продают, и тем самым заставляют дирекцию общества, а в целом всю исполнительную часть работать эффективно.
Предъявительская акция это и есть механизм реализации многих прав человека, записанных в конституции. Владелец предъявительской акции, как правило, анонимен. На него не надавишь. Его и его деньги удержать можно только хорошей работой, о чем он судит по дивиденду и курсу акций. Влияя таким образом на рынок ценных бумаг, акционер влияет и на рынок товаров и услуг, поощряя рост качества и количества тех товаров и услуг, какие ему нужны, а не тех, которые нужны чужому дяде. У чужого дяди другой источник – налоги, уровень которых определяют наши избранники в Думе.
Именные акции покупают только те, кто крепко связан с конкретным АО, работает там или на другом предприятии, куда идут деньги. Или имеет власть. Тут он покупает акции через подставных лиц, чем может повлиять на дело, выбить льготный кредит, имеет доступ к информации, пользуется льготами и тому подобное, иначе говоря, может вовремя спасти свои деньги.
Именная акция связана с оформлением документов купли-продажи, а иногда с получением разрешений на куплю-продажу акций. А это снова обращение к бюрократам, и каждый знает, с чем это связано. Большинство акционеров, то есть народу, это не по силам. Наша власть поддерживает только именные акции. Это означает, что она боится рынка и не уверена, что способна работать эффективно. Говоря, что акции должны быть только именными, нас хотят заставить кормить не те предприятия, которые дают нам прибыль, а те, которые любит власть.
По тем крохам информации, которые бросают пресса и ТВ (нестабильность финансовых позиций «МММ»), можно судить, что у Мавроди вымогают реестр, то есть список акционеров.
А зачем он власти нужен?
Чтобы властвовать над акциями или с их помощью?
Да нет, конечно. Для этого просто нужно вести умную хозяйственную работу, оставаясь под защитой Конституции. Но наша власть на это не способна. Реестр ей нужен, чтобы властвовать над людьми. Это власти всегда сподручнее. Как можно требовать от президента АО реестр акционеров, если акционерное общество – предприятие, которое представляет собой безличное (анонимное) соединение капиталов!.».
Сочинил «Букварь» некий практикующий юрист, а оплачивал его работу, наверное, Мавроди.
Билет – это не акция.
Билет – это высшая степень доверия, выражаемого акционером руководству конкретного АО. Билет не противоречит повелительным (императивным, безусловно обязательным) предписаниям закона. Билет – это джентльменское соглашение между акционером и АО.
Почему же чиновники так хают билеты?
Может быть, они о нас заботятся? Или, может быть, дело в ревности, и мы уже стали людьми, достойными любви, уважения и соперничества, а не технологической жидкостью?
Да нет. Дело скорее в том, что билет – это прообраз предъявительской акции, дающей право свободного выбора населению. Пусть уродливый, но прообраз! «Не туда ведешь дело – продам свои билеты. А это уронит акции. Вот тогда держись. А посему – работай успешно». Появление снизу механизма реализации прав человека, записанных в Конституции – вот что больше всего смущает власть. Билет походит на избирательный бюллетень тем, что его содержание – доверие. Поняв это, люди поймут, как выбирать власть, чтобы там были только полезные работники и совсем не было вредных…
Ваучер – это возможность сделать первый шаг к имуществу, которое нам же формально принадлежит. Нам дали возможность сделать этот шаг. Без этого шага пути не пройти, правда и одним шагом не одолеть всей дороги. Вот те, у кого нет больших денег или силы, и стали сбиваться в АО. В этом смысле все акционерные общества – наш трамвайчик. У ваучера было много противников, но политическая обстановка заставила их промолчать. А у народа именно в АО единственная возможность поучаствовать на равных в приобретении богатства страны.
Что же это за равные возможности?
Это планка, на высоте которой установлена цена на собственность. Планка эта установлена ниже реальной цены. Цена потом будет не расти, растут цены по другим экономическим законам, она будет восстанавливаться, а этот процесс круче.
Мы с этим не спорили.
Кто-то должен преодолевать планку.
Кто ловок, властен и богат, преодолеет ее в одиночку. Будет очень богат. Мы и с этим согласились. Проголосовали за Конституцию. Надо ведь как-то менять собственника. Прежний нас совсем разорил. Мало того, мы теперь даже не знаем, чего у нас больше, бедности или позора. И мы, кто беден или без ноги, решили перебросить из последних сил через планку хотя бы Мавроди. Это наш последний шанс. Дали ему деньги «прожженной битой трепаной крестьянской ассигнацией». Дескать, не трогайте нас.
Мы близки к поэзии. Это опасно. Ведь государство – это не машина. Государство – это гармония власти и общества. Это детально отражено в Конституции. Общество, то есть население, отвечает на вопрос «Что делать?» А власть отвечает только на вопрос: «Как сделать?» Например, как сделать так, чтобы претворить в жизнь ответ на вопрос: «Что делать?» Часть ответа на этот вопрос избиратели обычно отдают на время политикам: президенту с сенатом и Государственной Думе. Правительству, то есть набору министров, – никогда. Дело правительства решать: «Как сделать?» За это ему зарплата, почет и уважение.
Общество решило построить рыночную экономику.
Не по капризу решило, а убедившись, что от нерыночной экономики перестали рождаться дети, то есть она – геноцид. Общество выбрало в политическую часть власти тех, кто поклялся беречь людей через оберегание Конституции, а в ней – рынок. Президент, сенат и Государственная Дума еще могут поправить правительство и заставить уплатить каждому акционеру за моральный и материальный ущерб, нанесенный атакой на основной вид предприятия рыночной экономии – АО, и на ее единственного настоящего лидера – АО «МММ»…
Ага, вот откуда ветер. Спасают Мавроди.
Обрадовался, узнав, что автор «Букваря» живет в Томске.
Вообще жадно осматривался, что происходит? Поражался бесхозности необозримой страны. Подружившись с Элимом Золотаревским, закатывал деловые поездки по области, летал в Москву, советовался с Элимом, как отнять у ювелиров благушинскую заправку. С помощью юриста вник, наконец, в поистине исторический смысл «Закона о кооперации», так поразившего его однажды.
«Правительство – это не тот орган, где, как говорят, можно только языком». Премьер Черномырдин говорил кривоватую, но правду. «Мы продолжаем то, что уже много наделали». Новые ВАЗы, швейные и вязальные машины, конфеты, кассовые аппараты, холодильники, изюм, колготки ценой в два раза ниже рыночных (и качеством, конечно), доски, брус, вагонка, масла эфирные, нефтепродукты – все у Виталия с Павликом шло в ход. Однажды (с помощью Элима) по запарке загнали кому-то развалившийся лабаз в центре Томска, проходивший по их бумагам как модернизированный коттедж.
Ах, какие солнечные зайчики прыгали в те годы по листве!
Все только и успевали повторять блистательные афоризмы премьера Черномырдина. Так сказать, еще один «Букварь» рождался на глазах у всех. «Курс у нас один – правильный». И верилось ведь, верилось. Почему нет? «Этот призрак бродит где-то там в Европе, а у нас почему-то не останавливается. Да и хватит нам бродячих!» Все это хватали на лету.
На старом причале в Рядновке дед Егор Чистяков установил самодельную табличку:
«Вот, – хмуро намекал, – сколько нас было до революции. Нас даже Советская власть не всех истребила». И настороженно следил за новоявленными капиталистами Мельниковым и Колотовкиным, облюбовавшими его дом.
Катерина тоже не всегда улыбалась.
При первой встрече спросила Виталия:
– Ты кто?
– Я учитель.
– Врешь, наверное, – просто сказала Катерина. – Нам Калестинов родня. Его бабка у нас гостила, сказала, что на тебя уже казенную бумагу послали в район. А в бумаге сказано, что ты в гуманитарной области – жаба.
– Точно, поперли его из школы! – с удовольствием подтвердил Павлик. Он дико, прямо не по-человечески ревновал Катерину. – Таких, как Виталька, у нас хоть на попа ставь – все равно нет с них толку. Он, Катька, как? – ревновал. – Он учил детей только плохому. Правда, хорошо. Сама посмотри. Типичный ворюга-кооператор. Видишь, как у него глазки бегают?
Катерина удрученно кивала.
– По правде говоря, я такой же, – чесал голову Павлик. – Зато мы людям заработок даем.
– Ну и зря.
– Почему?
– Да потому что все заработанное люди несут в ваш же «Ветерок». Там и пропивают.
– А как иначе? Это диалектика. У бизнеса свои законы.
Павлик очень любил Катьку, но и посмеивался над нею.
Сам рассказал Виталию, как подарил Катьке видеоплеер и пару порнушных видеокассет. «Через неделю спрашиваю: ну, как впечатление? – а Катька головой качает. Ой, говорит, Павлик, который раз смотрю, а все не пойму, поженятся они или нет?»
10
На дальние болота Виталий ходил с Колей Захаркиным и с Колей Шамсутдиновым – людьми опытными, знающими места. Обоим было под тридцать. Оба успели отсидеть, на свободу вышли честные, сильно интересовались политикой. Про Янаева, главного путчистского заговорщика, с большим знанием дела рассказывали, что в середине августа, в самые горячие дни, главный путчист оказывается запросто ночевал на даче под Москвой, даже не усилил охрану. «Вот голыми руками задавил бы курву!» – сердился Шамсутдинов. Он считал себя внуком Сталина. Густая имперская татуировка покрывала его крепкое тело. Хвастался: «Моя бабка на Курейке жила. Хороших татарских кровей бабка, и с якутской кровью. Муж белку бил из ружья точно в глаз. И внуки тоже бьют. И тоже в глаз. Правда, друг друга – пустой бутылкой. Измельчал народ. А вот бабке пруха шла: до революции подселили в ее домик рябого мужика, он даже по-русски говорил как не русский».
Захаркин был проще.
У Захаркина была мечта: заработать инвалидность второй группы. Деньги что? – объяснял. Деньги – ничто, дрянь. Днем они есть, а к вечеру пропил. А вот инвалидность второй группы не пропьешь, хоть запейся. Ради такой светлой мечты Захаркин в самую неприглядную погоду нырял в бездонные болотные «окна», босиком ходил по ледяным, как пол в мертвецкой, илистым топям, пил мутную воду, жевал псилобициновые поганки, пиявки на нем висели гирляндами, доводя до болезненной бледности, а все равно ничто не могло навредить мощному организму, только креп на глазах. Ну, кашлял с махорки, ну, с шумом отходили газы, так ведь в болотах лешего газами не удивишь.
Павлик и Катерине предлагал оформиться в «Зимние витамины».
– Кучу денег накопишь, – бледнел от напряжения. – А деду Егору выпишем из Томска грамотную старушку, пускай бедуют вдвоем на одной лежанке. Или «Кама сутру» читают вслух. Учти, Катерина, – пугал, – в стране вот-вот отпустят цены, тогда в Рядновке не выживешь. Если, конечно, не приучите водяных таскать вам бледную рыбу. Ну, хочешь, – спрашивал, страшно бледнея, – распашем сухую гривку под огород? Капитан Степа Карась на барже хорошей земли привезет, будете на картошечке перебиваться. Иди к нам, – звал страстно. – «Зимним витаминам» душа нужна.
– А ты женат?
– Был когда-то, – мрачнел Павлик. – Не получилось.
– Вот видишь, – непонятно говорила Катерина и исчезала.
Бродила где-то по дальним гривкам, жгла костры – на телогрейке чернели частые дырочки. Павлик, наезжая в Рядновку, пытался устроиться на ночевку непременно у Чистяковых, но его отправляли к соседям.
«Что, съем вас?» – обижался.
«Давай в другой раз».
11
В конце августа Виталий ночевал в Рядновке.
Крыша сеновала частично разобрана, жерди торчали, как ребра кита. Под такой крышей не спасешься от комаров, но выдалась такая душная ночь, что и комары скисли. Вспомнил почему-то благушинскую Ляльку, вот ушла дура к Гоше Горину. Затосковал непонятно, пожалел, что не взял на сеновал бутылочку. Вот много теперь денег у меня, совсем новая жизнь, встал на ноги, поставил памятник на могиле деда и бабки, отремонтировал школу, а чего-то не хватает.
Звезды.
Не спится.
Слабо скрипнула приставная лесенка.
Виталий обрадовался: это точно лезет на сеновал внук Сталина, держит в зубах бутылку. Сильно обрадовался: хорошее это русское дело – тосковать вдвоем под бутылку при луне и на сеновале. Но звездный свет обозначил поднявшуюся в проеме дверей округлую фигуру и Виталия пробил озноб. В лохматом полушубке, наброшенном на плечи, голоногая фельдшерица Катерина легонько пискнула, как мышь, и присела волшебной попой на мягкое шуршащее сено. Виталий только ошеломленно вздрогнул, потягивая раздувающимися ноздрями нежное тепло женского тела.
– Ты чего сюда?
Катерина плотней (тоже дрожала) стянула полушубок на груди:
– С тобой бы я в Томск поехала…
– Так я же кровь пью. Я ворюга-кооператор. – Жаркая волна изнутри опалила Виталия, зажгла щеки: – Я в гуманитарной области – жаба. Начнут сажать, меня первого…
– Тебя не посадят, – Катерина, взмахнув распущенными волосами, еще плотней стянула полушубок на груди. Ужас как сильно напоминала она Светлану Константиновну. Того и гляди крикнет снизу муж-механизатор: «Светка, сучка, где сапоги?»
– А тебе откуда знать? – спросил.
– У меня бабка далеко видела.
– Какая бабка?
– Знахарка.
– А вчера ты где была? – попытался сменить тему Виталий. – Чего блудишь по болотам? Одной не страшно? – Почему-то не хотелось ему разговаривать про знахарство и про то, посадят его или нет. Скорее всего посадят, и все такое прочее. Чувствовал, что фельдшерица и сама умеет заглядывать в будущее, иначе бы не пришла.
– А чего страшного? На болотах совсем не страшно, – ойкнула Катерина, еще крепче запахивая полушубок, а голые ноги прикрыла краем брошенной на сено простыни. – Я все хожу к озерцу, в котором Ниночка утонула.
– Подружка?
– Ага. Она тогда без крестика пошла купаться. Я говорила ей, что водяной утянет. Вот и утянул.
– А ты видела?
– Ну да.
– А помочь не могла?
– А как помочь? Он меня заморозил. Вижу, сорока орет, дергает хвостом, предает нас, а сама шевельнуться не могу, вскрикнуть не могу. Когда пузыри пошли по воде, тогда только и увидела – водяной плывет верхом на еловом чурбане, голый, противный, весь в тине, как этот ваш одноногий Карась. «Эй, на берегу, – дразнится. – Прыгай ко мне». А я не иду. Тогда он стал сердиться, хлопать ладонью по воде. Далеко слышно. А потом крикнул: «Иди домой, скажи, что Нинка утопла». И исчез. А Ниночку не нашли. Топи тут бездонные, темные. Подземными течениями могло унести. Так и думаю, что унесло Ниночку подводным течением, стала она русалкой. Сидит где-нибудь на ветвях, смешит прохожих.
– А зачем ты в полушубке?
– А я под ним голая.
Медленно опустила руки и полушубок разошелся.
Крупные груди, нежно молочные в лунном свете. Смутные жемчужные плечи, вся нежная, как молоко. Была Катерина совсем такая, как в самых бесстыдных снах Колотовкина.
– Мне бабка объявляла, что однажды объявится богатый человек…
– Это она про Павлика, наверное, – ни к селу, ни к городу ляпнул Виталий.
– Нет, о тебе, – возразила Катерина. – Так все и получается. Бабка так и говорила: дескать, чем дольше терпишь, тем сладьше любовь. Думаю, что пришло время. – В звездном свете вся так и светилась. Шепнула загадочно: – Шла баба из-за морья, несла кусочек здоровья… Тому, сему кусочек, а тебе весь кузовочек… Ты не бойся, – шепнула, – я сама пришла…
– А если аист прилетит? – нервничал Колотовкин.
– Ну, так я ж не лягушка. Видишь, луна какая полная? А на ней как бы два мужика. Один с вилами, грозный. Это Павлик. Ты бойся Павлика, он скоро обманет тебя. – Вдруг смело сбросила полушубок. – Я ведь ничего такого не умею… Никогда, ни разу… И Павлик говорил, что ты только плохому учишь… Мы с Ниночкой только немножко баловалась, а так ничего…
И спросила:
– А не будет больно?
12
Однажды сказала:
«Хочешь, покажу потаенное место».
«Где Ниночка утонула?»
«Ага».
«Там сыро, наверное?»
«Да нет, там камни… И очень тихо…»
С тишиной, впрочем, не получилось. Сперва все испортил анекдот, рассказанный Виталием. Дескать приплыла русалка к водяному, спрашивает: «Чего люди такие жестокие?» – «А ты с чего взяла?» – «А вот видела, как связали человека веревкой, опустили его на дно омута и давай таскать». – «А ты чего?» – «Ну, я перерезала веревку. Человек теперь спокойно лежит на дне, не мучается». – «Ну, ты молодцом! Только так больше не делай. Водолаз это был». А за полверсты до нужного места услышали вдали хрип гармоники, и голос хриплый: «Наверх вы, товарищи, все по местам…»
– Чего это?
Неприметная тропка терялась в мокрых разливах.
Кривые хилые сосенки тянулись по краю неширокой сухой гривки.
Кругом, правда, растрескавшиеся камни, на них сизые пятна лишайников, а из-за сосенок все тот же хриплый голос. Будто не пел человек, а спасал душу. И правда. Расходясь, открыли чахлые болотные сосенки вид на север, на совсем уже темные непроходимые болота – скучная острая осока, кочкарники, необозримо застилающие серую перспективу, а на берегу плоского озерца на сухом камне (одну ногу неудобно откинул в сторону, другую наоборот согнул в колене, видно, в такой позе его застигли) увиделся плечистый мужичонка в резиновых болотниках до бедер, в брезентовых штанах и в штормовке, из под которой синели полоски матросского тельника. Уставясь в прищуренные глазки огромной медведицы, нависшей над ним, как замшелая ель, мужичонка не халтурил, от души растягивал меха: «Пощады никто не желает…»
А медведица кивала.
Как бы смахивала лапой слезу.
На сердце лег ей последний бой «Варяга».
Но строгости не теряла. Стоило мужичонке сбиться с мотива, повторить куплет, как медведица нехорошо взметывала в воздух кривые когтистые лапы. «Ну, совсем не терпит фальши», – одобрил Виталий.
И рявкнул на весь лес:
– А вот твою мать!
Когда прыгающий бурый тяжелый зад затерялся среди кочек, Виталий и Катерина осторожно приблизились к неизвестному. Он торопливо оттер грязным платком лоб и выдернул из кармана початую бутылку.
– У меня репертуар кончился, – прохрипел.
Бросил Виталию горсть презервативов, выдернутых из того же кармана:
– Держи гондоны, братишка!
– А чего медведице не предложил?
– Не успел, – нервно признался мужичонка.
И заорал:
– Катька, дура! Я тебя материться учил, когда ты была совсем девчонкой. Помнишь? Это же я, капитан Шишкин!
– Ой, дядя Миша! – всплеснула Катерина руками.
– Я как в восемьдесят четвертом вышел из дому, так только сейчас вернулся, – похвастался капитан. – Мир посмотрел, сражался под Белым домом. У вас, гляжу, жизнь тоже стала беспощадная. Насилие со стороны сексуально озабоченных медведиц, беспредел. Я в Благушино попика отца Бориса на всякий случай зарядил гондоном. Мало ли…
Заторопился:
– Слышь, Катька, ты у нас умная…
Жадно хлебнул из бутылки, весело выпятил толстую губу:
– Попик и попойка, это от одного корня, да? Мне попик предлагал сжечь церквушку в Благушино или Ельцина отлучить от церкви. – Шишкин с величайшим удовольствием отхлебнул из бутылки и вытер ладонью круглую, потную, коротко стриженную голову. Глаза у него по-доброму выпучились. – Второй час глотку деру, хорошо, воздух влажный. Этой дуре, – кивнул он в сторону сбежавшей медведицы, – советский гимн страшно понравился. Из прежних, видно. Может, позовем обратно, грянем хором? А? – Восхитился: – Патриотка русских лесов! А ты бери, бери гондоны, – весело кивнул Виталию. – Качественный товар.
И вдруг нахмурился:
– Ты случаем не Колотовкин?
– А чего?
Капитан Мишка Шишкин вскочил и одним ударом разнес хромку о камень:
– Детей обираешь, паразит!
– О чем это вы?
– Да я, считай, в вашу Рядновку из-за тебя приперся! Мне дочка Элка сказала, что ты раньше был прикольный учитель, а теперь скурвился. Говорит, у тебя теперь денег до жопы, потому и скурвился вконец. Дети собирают грибы да ягоду, а ты гундишь: несите ко мне, мол, у меня, как в банке. И дерешь проценты с детей. Я специально приперся сюда, чтобы увидеть твои поганые глаза, ублюдок, сволота, шиш поганый, меня твои коммунистические медведицы не остановят, – наезжал капитан на Колотовкина. – И в паре с тобой Золотые Яйца, да? Ну так вот, учтите, я – гнев народа! Не знаю, как другим, – захрипел он, – но Элке вернешь все взятое до копейки! К ней родной отец вернулся! Не дам обижать дитя! – ущербной походкой кавалериста, только что соскочившего с седла, капитан снова двинулся на Виталия.
– Да о чем это вы?
– Нет, ты только посмотри, Катька! Он будто не знает!
– Да он и не знает, – спокойно заметила Катерина. – Это не он, это Мельников крутит детские деньги.
– Какие деньги? – заорал Виталий.
– Ага, значит, Золотые Яйца? – Шишкин несколько успокоился и закурил. – А ты что, не знаешь, сволота, дурик, что твой гад детей подмял под себя. Элка вчера пошла к Золотым Яйцам, говорит, нам деньги нужны до жопы, любимый папка приехал, а Золотые Яйца ей: нет у меня денег, возьми водки в долг, пусть папик нажрется. Вот к какому большому одичанию привела людей перестройка!
Шишкин протянул Катерине бутылку:
– Будешь?
– Не буду, дядя Миша.
– А чего связалась с таким хмырем?
– Его медведи не трогают, – уклончиво объяснила Катерина.
– Ну, ладно, – как бы нехотя согласился капитан. – Гондонами я вас снабдил, теперь можете не бояться.
И снова завелся:
– Вот к какому большому одичанию привела людей перестройка. Я в Томске зашел к Нехаевым. Давно знаю их. Раньше была зажиточная семья, а теперь на одном фортепьяно вдвоем играют!