— Да, всё так. Я нахожусь в Риме, чтобы принести пользу русской державе. И я сделаю всё, что могу, чтобы польза эта была наибольшей. А двор папы — место, где переплетаются дипломатические ниточки всех католических дворов Европы. Я обязан многое узнать.
Орацио некоторое время внимательно смотрел в глаза Истомы, потом широко улыбнулся:
— Я рад, что ты честен с нами, Истома. А то, что ты добрый и хороший человек, я узнал ещё тогда, у колодца, когда ты бросился помогать мне. Ты не понимал, что происходит, однако помог мне. Это многого стоит.
— Мне понравилась твоя картина и твои речи, — улыбнулся Истома.
— У тебя, кажется, от рождения есть чувство прекрасного. Думаю, если бы тебя с детства окружали люди искусства, а не эти железяки, — он указал на шамшир, — ты мог бы стать неплохим живописцем.
— Истома — хороший человек, — пьяно произнёс Джованни и положил голову на столешницу. Через мгновение он храпел.
Орацио и Истома переглянулись.
— Положим его на кровать, — сказал Шевригин.
Они перенесли пьяного Джованни на кровать и снова уселись за стол.
— Если он не запомнил этот разговор, я утром ему всё объясню, — пообещал Орацио, — и считай, что я твой верный помощник.
Истома с благодарностью кивнул в ответ.
— И кстати, — спохватился художник, — эти, от колодца, искали тебя.
— Вот как? — изумился Истома. — Наверное, хотели меня убить?
— Они сегодня нашли меня, когда я писал пейзаж. — Глаза Орацио загорелись. — Я назову его "Торговки зеленью у моста Фабрицио"[89]. Там просто чудное место, и торговки колоритные. Правда, писать лучше при дневном, а не при вечернем освещении. А днём я чаще всего занят в библиотеке.
— Ты рассказывал про другое, — напомнил ему Истома.
— Ах, да, — спохватился Орацио, — они на этот раз были очень вежливы, ведь я не занимал их места. Спросили, кто ты и где тебя найти. Только теперь их было трое. Третий, которого я не знаю, выглядел как исчадие ада: его лицо изуродовано шрамами, а взгляд… Думаю, такой взгляд бывает у ангелов смерти, пришедших на землю за душами грешников.
— Что ты им сказал?
— Я? Правду. Сказал, что ты, кажется, иноземец, да они и сами это видели по одежде. Что тебя я раньше не знал и где найти тебя — тоже не знаю. Думаю, они удовлетворились моими ответами.
— Хорошо. Если они будут тебе мешать — скажи мне. Думаю, я смогу с ними справиться.
— Что ты, что ты, — забеспокоился Орацио, — ты же привык к открытому, честному бою, а это — убийцы. От них можно ожидать чего угодно, и подлый удар в спину у них не считается зазорным.
— Мне не впервой встречаться с разбойниками, — коротко ответил Истома.
На кровати сквозь сон что-то промычал Джованни. Шевригин посмотрел на него и засобирался:
— Пора мне. Буду в воскресенье. — Он улыбнулся. — Ты уж, друг, проследи, чтобы Джованни не набрался до моего прихода.
— Хорошо, — кивнул художник.
— А там — видно будет. Наверное, среди недели тоже выберу время. До встречи, друг.
Они обнялись. Истома уже от порога перекрестил по-православному спящего Джованни и вышел на улицу.
Последующие дни потянулись далеко не однообразной чередой. Едва ли не ежедневно они с герцогом Сорским посещали Папский, или Апостольский, дворец. Герцог оказался на удивление ловким чичероне, как называли в Риме проводника, знакомящего иноземцев с культурными ценностями города. Прогуливаясь с Истомой по Ватикану, он заливался соловьём:
— А это, мой любезный Томас, древняя статуя, найденная в прошлом веке при раскопках близ Рима виллы печально известного императора Нерона. Изображает бога Аполлона[90]. Ты только посмотри, — герцог аж причмокнул от восхищения, — какое изящество форм, какая естественная поза! Так и кажется, что вот-вот — и он шагнёт со своего места сюда, к нам.
На Истомин взгляд, Аполлон был хоть и здоровенным, но каким-то слишком изящным, женоподобным. И причинное место у него по размеру совершенно не соответствовало гигантскому росту. "Как он, бедолага, жил с такой снастью?" — пожалел Шевригин Аполлона.
Герцог не стал задерживаться у статуи и провёл Истому дальше. Вскоре у русского гонца в глазах рябило от изобилия голых мужиков и баб — мраморных, бронзовых, рисованных — всяких! К счастью, герцог понял состояние непривычного к этому русского и вывел Шевригина на улицу — знакомить его с архитектурным искусством папской обители.
Спустя несколько дней герцог пригласил Истому на охоту. Ему вручили арбалет с роскошно отделанным серебром и золотом ложем и дали три десятка прекрасно сбалансированных арбалетных болтов в сумке. Кроме русского гонца, в охоте приняли участие офицеры папской охраны и посланники некоторых европейских держав. Истома с удовольствием слушал шепелявую речь поляков, не подозревающих, что никчёмный, с их точки зрения, русский гонец с детства знает их язык.
Надменные шляхтичи, искоса поглядывая в сторону москаля, изредка делали как бы нечаянные резкие движения в надежде, что Шевригин воспримет их как угрозу и испуганно дёрнется, выхватывая саблю или нож. Да, это было бы очень смешно, только вот Истома, сам в душе посмеиваясь над этими прихватками кабацких буянов, оставался невозмутимым, лишь позёвывая в ответ.
По возвращении с охоты Истома написал молоком меж строчек о путевых впечатлениях: "Папа с цесарем и литовским королём ежегодно ссылается, и послы промеж Папы и литовского короля беспрестанно живут. А цесарь с литовским королём не ссылается, ни послы, ни посланники. А король Стефан к цесарю не посылывал потому же ни послов, ни посланников внове"[91]. На охоте ему подстрелить никого не удалось.
Нередко в то время, когда Истома с герцогом Сорским прогуливались по Апостольскому дворцу, мимо проходили иноземцы, которые, косясь на русского гонца, о котором в Риме знали уже все, не стесняясь обсуждали свои дела. И снова путевые заметки Истомы обогащались молочным межстрочьем.
Шевригин каждое воскресенье, а частенько и среди недели уезжал из дворца, направляясь куда-то в тесное переплетенье узеньких римских улочек. Герцог Сорский, который уже оставил надежду склонить русского Северингена к более тесному общению, лишь посмеивался: ясно же, что северный гость посещает весёлых римлянок, зарабатывающих себе на хлеб насущный любовью. Он изредка напоминал, что в таких заведениях следует особенно тщательно беречь свой кошелёк, и не лучше ли оставлять золото во дворце? В ответ тот лишь хлопал серо-голубыми глазами и не говорил ничего. Ну ясно же, что глупец!
А Истома, купив по пути несколько бутылок слабенького вина и кое-какую снедь, направлялся на съёмное жильё, где его уже поджидали Орацио и Джованни. Он привязывал своего коня у входа и давал мелкую монетку одному из местных ребятишек, чтобы тот позвал его в случае, если кто-то попробует украсть животное. И весь вечер, а порой и часть ночи пил вино в компании с ватиканским художником и человеком, работающим вместе с Христофором Клавиусом — приближённым папы Григория XIII. С людьми, каждый из которых был ежедневно вхож в Апостольский дворец и уже лишь по одному этому мог видеть и слышать много такого, что было интересно русскому гонцу. А вернувшись во дворец герцога Сорского, Шевригин доставал перо, бумагу и только что купленную бутылку свежего молока.
В то время, пока Истома, по мнению герцога Сорского, развлекался, при Папском дворе шла работа. Кардинал Комо, позёвывая, читал новую записку Поссевино папе: "…остаётся четвёртая часть мира, обращённая к Северу и Востоку, в которой необходимо правильно проповедовать Евангелие. Божественное провидение указало, что для истинной веры может открыться широкий доступ, если это дело будет проводиться с долготерпеливым усердием теми способами, с помощью которых так много других государств приняло на себя иго Христово…" Кардинал пробовал говорить о делах московских с бывшими при дворе папы поляками, как людьми, наиболее сведущими в оных, но ничего путного от них не услышал. Лишь одно — загоним быдло в стойло — и только. Кардинал поделился результатом беседы с Поссевино, по чьему совету и был затеян разговор, а тот лишь равнодушно кивнул, словно ожидая, что результат будет именно таким.
Брат Гийом, напротив, имел с бывшим секретарём генерала иезуитов[92] несколько продолжительных бесед. Поссевино интересовался всем: и отношением русских разных сословий к религии, и состоянием торговли, и градостроительством, и фортификацией, и военным делом, и тайным сыском. Особо спрашивал о тех людях, которые были скрытыми сторонниками католичества — кто по убеждению, а кто за деньги.
Иезуит очень серьёзно отнёсся к предстоящей миссии и, внимательно выслушав брата Гийома и записав заинтересовавшие его места, тщательно изучил все доступные ему в Риме письменные источники, рассказывающие о Руси. Начал он с записок Герберштейна[93], путешествовавшего в Московию в первой четверти шестнадцатого века, но по прочтении оных решил, что сведения эти значительно устарели, и перешёл к Альберто Кампензе[94]. Но тот писал исключительно с чужих слов, поэтому иезуит решил основательно изучить записки Алессандро Гваньини[95] и Иоганна Кобенцля[96], чьи сведения были куда свежее, и к тому же они лично видели то, о чём писали. Не оставил вниманием и записки Паоло Джовио, который хоть и жил полвека назад, и в Русском царстве не бывал, однако был хорошо знаком и имел долгие беседы с русским посланником при папском дворе Деметрием Эразмием[97], о котором отзывался как об исключительно образованном и просвещённом человеке.