— Он. Застрелил. Не того, — произнёс Ласло, тяжело дыша и стараясь быстрее передать важную весть. — Я всё передал, как договорились, и русский уже встал. Но, кажется, тот, второй, решил проверить, кто зовёт его хозяина. А этот, — Ласло махнул рукой в сторону убийцы, — не стал смотреть, кто вышел, и сразу выстрелил. И убил.
Брат Гийом мрачно посмотрел на убийцу.
— Ну ладно, ладно! — примирительно сказал тот. — Ну, ошибся. Но одного из них я всё-таки убил. Поэтому согласен на половинную плату.
— Мне безразлична жизнь второго, — произнёс брат Гийом. — И тебе были обещаны деньги, если ты застрелишь русского. Ты должен был убедиться, кто вышел из таверны, и только после этого стрелять.
— Эй-эй, — забеспокоился убийца, — меня всё равно повесили бы, если б поймали, — я рисковал, поэтому давай плати.
Видя, что обещанная плата ускользает от него, он выхватил из поясных ножен длинный бауэрвер — точно такой же, как и тот, что висел на поясе у Ласло. И это было последнее движение, которое он сделал в жизни. В его тело вошли сразу два лезвия: спереди, в грудную клетку, — стилет брата Гийома, и сзади, под левую лопатку, — бауэрвер Ласло. Юный венгр был столь старателен и столь сильно вонзил нож в тело убийцы, что лезвие пронзило его насквозь, лязгнув о стилет брата Гийома. Монах с удивлением смотрел на внезапно появившееся у его носа широкое лезвие и перевёл взгляд на Ласло.
— Нож быстро не вынимай, — сказал он, — а то кровью испачкаешься. Отойди.
Дождавшись, когда Ласло уберёт ладонь с рукояти, брат Гийом осторожно, чтобы брызнувшая кровь не попала на одежду, достал сначала стилет, а потом и бауэрвер.
Тщательно вытерев лезвия об одежду убитого, они убрали оружие.
Брат Гийом задумался: русский остался жив, и о том, чтобы сейчас идти в таверну, чтобы его убить, не могло быть и речи. Вот же проклятый дурак этот Кристиан! Не смог сделать такое простое дело. Ну ничего, он получил своё — за глупость, наглость и жадность.
Теперь убить русского можно только на корабле, потому что в Московии сделать это будет гораздо сложнее. И брат Гийом знал, что надо делать. Только обойдётся это намного дороже, чем два дуката. И жаль, что Истома теперь знает Ласло в лицо. Вряд ли, конечно, они встретятся в Московии, даже если русский останется в живых, но всё равно — плохо. Но он не останется в живых, уж об этом брат Гийом позаботится! Хорошо, что он захватил из Рима много золота.
Рано утром из Любекского порта вышла галера с шестнадцатью вёслами по каждому борту. Она уносила всего двух пассажиров — брата Гийома и Ласло. Спустя несколько часов после выхода, когда судно шло, имея по левому борту Зеландию — остров, на котором стояла столица Датского королевства, брат Гийом спросил капитана, низкорослого и широкого в плечах, почти квадратного немца, не помешает ли им в пути плохая погода, и тот, внимательно поглядев на небо, заявил:
— Безветрие продлится дня три, не меньше. А может, больше.
Иезуит успокоился: торговая флотилия, на которой поплывёт Истома, состояла из холька и шести коггов[130]. А эти суда, имея только парусное снаряжение, в безветренную погоду совершенно не могли состязаться в скорости с галерами. Они не могли даже выйти из порта! У него есть время, чтобы подготовиться к встрече с Истомой на море.
Впрочем, он сам ни с кем встречаться не будет, об Истоме позаботятся и без него.
Брат Гийом подумал, что если бы он знал о предстоящем штиле и невозможности парусников выйти из порта, то ему следовало бы остаться на берегу и ещё раз попытаться убить русского. Хотя, возможно, он из осторожности будет ночевать на борту судна, и тогда добраться до него всё равно не удастся.
Галера между тем, пройдя южную оконечность Скандинавского полуострова, стала забирать севернее: там, на северо-востоке острова Эланд, на берегу, изрезанном многочисленными удобными бухтами, стояли суда и жили люди, которые и исполнят волю Святого престола. И совершенно безразлично, что они являются еретиками-лютеранами. Брат Гийом знал кое-кого из этих людей — давным-давно, ещё до того, как он впервые побывал в Московском царстве. И их многое связывало, а уж за деньги они сделают что угодно. И не забываем, что цель оправдывает средства…
Брат Гийом оказался прав: когда утром Истома пришёл на пристань, капитан холька заявил, что выход в море откладывается на следующий день: стоял совершеннейший штиль. И даже после того, как портовый вёсельный буксир выведет судно из бухты, оно совершенно точно замрёт на месте, не в состоянии сдвинуться с места. Огорчённый Истома вернулся в таверну, предварительно взяв с капитана обещание прислать за ним матроса, если ветер всё же поднимется и будет принято решение выходить до наступления вечера.
Поплера похоронили на протестантском кладбище — православного здесь не было. Истома постоял немного у невысокого холмика влажной земли и направился в порт. Он заплатил тавернщику, чтобы присматривал за могилой, но вряд ли тот выполнит обещание. Может, сначала и будет ухаживать за местом упокоения ливонца, но потом память об убийстве выветрится из его памяти, деньги закончатся, обещание забудется. И семьи у преставившегося раба Божьего Фёдора нет. Через десять или двадцать лет холмик просядет, сровняется с землёй, и всё…
Комнату, в которой они жили в таверне уже сдали другому постояльцу, а больше свободных мест там не было. Истоме пришлось обойти ещё два постоялых двора, прежде чем он нашёл жильё. Разместившись, он тут же отправился обратно в порт, чтобы сообщить капитану о новом месте ночлега. Там всё оставалось по-прежнему: парусники стояли у причала с висящими на мачтах парусами, и лишь немногочисленные суда, имеющие хоть какую-то вёсельную оснастку, изредка выходил с рейда.
На следующее утро безветрие не закончилось. Истома, встретившись с капитаном, уже собирался вернуться в таверну, но тот неожиданно сказал, коверкая русские слова:
— Перебирайся на борт. Долгий штиль для этих мест — штука редкая. Всё может измениться в любой миг.
Истома разместился в отведённой ему каюте. Действительно, сейчас лучше находиться на корабле. Он, конечно, понимал, что стрелявший метил в него и Поплер получил чужую пулю. И Истома не сомневался, кто стоит за покушением: конечно же, папский легат Антонио Поссевино. Очевидно, он пустил по следу Истомы своего человека, который — то ли сам, то ли через нанятого убийцу — решил расправиться с русским.
Причины, по которым его хотели убить, тоже были совершенно понятны. Они, несомненно, догадались, что Истома прекрасно знает итальянский язык и, в то время когда он, как считали при папском дворе, посещает римских весёлых дев, на деле собирал сведения, которые помогут государю и Андрею Щелкалову при переговорах с посольством Антонио Поссевино. О содержании его записей они не знают и действуют наугад — вдруг да есть там нечто такое, что существенно осложнит их положение на переговорах.
Сейчас, когда он уже на борту, дотянуться до него куда труднее, чем на берегу, и до того момента, когда он снова ступит на землю, сделать они ничего не могут. Но вот потом, пожалуй, следует опасаться. Хотя… Скорее всего, они потеряют его из виду, ведь на хольке нет больше пассажиров, под видом которых могли спрятаться убийцы. И да, надо будет поинтересоваться у капитана, есть ли кто, кроме команды, на других судах.
После обеда Истома, измотанный долгим путешествием через всю Европу и постоянно висящей над ним опасностью, уснул. Сон был глубоким, чёрным, тяжёлым. В нём не было ничего, лишь бархатная непроглядная бесконечность, и никаких сновидений. Он просто лежал на кровати, неподвижный, словно обрубок бревна.
Внезапно Истома сквозь сон почувствовал удар в голову, затем в плечо. Он встрепенулся и открыл глаза. Он лежал на полу, и вокруг стояла совершенная тьма. Падая с кровати, он и получил разбудившие его удары. Корабль ощутимо качало. Они вышли в море?
Шевригин ощупью нашёл в стене каюты место, где накануне он заметил окно, прикрытое деревянной створкой. Откинув крючок, он распахнул окно. Ни стекла, ни бычьего пузыря в нём не было, и в открывшийся проём остро пахнуло прохладным влажным воздухом. В сажени перед ним был виден борт судна, а дальше — темнота. Он вышел на палубу.
На судне было тихо. Матрос стоял за штурвалом, да на корме горел сигнальный фонарь, чтобы когти, шедшие вслед за хольком, не сбились с пути. Капитана видно не было — очевидно, спит. Прямо по носу судна, где-то далеко, небо светилось розовым — приближалось утро. Выходит, он проспал половину дня и почти всю ночь? Со штурвальным разговаривать бесполезно — русского языка тот не знает. Что ж, следует дождаться утра.
Истома подошёл к борту и посмотрел вниз. Воды, хоть та и находилась совсем рядом, не была видно. Но по плеску волн он догадался, что хольк идёт не очень быстро — очевидно, поднявшийся ночью ветер оказался не слишком сильным. Что ж, и на том спасибо. Теперь неделя-полторы — и он в Пернове. А если повезёт с ветром, то и раньше.
Возвращаться в каюту не хотелось, и он стоял на палубе, наблюдая, как солнце постепенно вылезает из моря. Вскоре послышался стук двери, кряхтенье и шаги. Истома оглянулся: капитан вышел из каюты и направился к рулевому. Они о чём-то поговорили по-немецки, и капитан сменил его у штурвала, отпустив отдыхать. Спустя некоторое время из трюма, где располагалась комната для отдыха матросов, поднялся, застёгивая на ходу кафтан и зевая до хруста в челюстях, небольшого роста человек в кожаных ботинках, которые явно были явно ему не по размеру.
Увидев, что за штурвалом стоит капитан, он опасливо приблизился к нему и испуганно дёрнулся, когда тот занёс над ним руку. Но увернуться не успел: широкая ладонь капитана с размаху отвесила ему смачный подзатыльник, отчего голова проспавшего начало вахты матроса сильно дёрнулась, а сам он едва не покатился кубарем по палубе. Капитан сказал ему ещё что-то и передал штурвал. Проспавший встал на своё место, и лицо его приобрело крайне печальное выражение.