— Но твою миссию, дорогой Антонио, я всё же считаю нужной. У нас, поляков, есть поговорка: "Pierwsze koty za płoty".
— И что она означает? — спросил Поссевино, сохраняющий на лице, несмотря на отповедь поляка, благожелательную улыбку.
— "Первых котов — за забор".
— Странная поговорка. Не вижу, какое отношение она может иметь к нашему разговору.
— У простолюдинов бытует суеверие, что первые котята из помёта являются самыми слабыми, поэтому их просто выкидывают как ненужных. Я считаю твоё посольство именно таким первым котом. Но я не считаю его совершенно ненужным, потому что, не будь первых, не было бы и вторых, которые, без сомнения, не просто нужны, а необходимы.
— Перши коты за плоты, — усмехнулся Поссевино, — я запомню. И постараюсь доказать тебе, князь, что ты не прав.
Чарторыйский опорожнил бутылку и поднял стакан. Только сейчас Поссевино заметил, что он очень сильно пьян. Хотя речь его и оставалась внятной, глаза выдавали князя с головой.
— Этот Баторий, — он икнул, — просто дурак неотёсанный. Воевода добрый — да, не поспоришь. Но король должен быть не только воеводой. Или вообще не воеводой. Он должен думать о том, как под держать в королевстве мир и чтобы поменьше было тех, кто готов поднять против него саблю. И для этого совсем не обязательно головы рубить. Один умный посол сделает для державы то, чего не сможет никакое войско. А без хорошо поставленного посольского дела любая военная победа или невозможна, или бесполезна. Понимаешь?
— Понимаю, — спокойно ответил Поссевино.
Наступал момент, которого он ждал: князь напился и готов выложить ему свои самые сокровенные мысли.
— Спесь наша великопольская нас погубит. Ты знаешь, Антонио, раньше, до унии[144], пока русские земли были у Литвы, там всё было спокойно. Сейчас на них хозяйничают поляки, и настроение там начинает меняться. Пока ещё не сильно заметно, ведь прошло всего двенадцать лет. И знаешь, легат, там даже слова наши, польские начинают обозначать совсем иное, чем у нас.
— О чём ты говоришь, князь?
— Об этом. Гонор у нас означает честь, достоинство. То, что отличает нас от простолюдинов. Для шляхтича гонор дороже жизни. Но на русских землях, которые оказались в Речи Посполитой, мелкопоместная или безземельная шляхта начинает вести себя как хищники. В моих владениях, Антонио, тоже немало русских. Но ни один из них, слышишь, ни один не возмущается моим правлением! Потому что я мягок и справедлив. Разумное сочетание мягкости и суровости — вещь куда более действенная, чем одна лишь суровость. А эти… Как мелкие и злобные хищники наподобие хорьков. По отношению к русским они не скрывают крайнего своего презрения, своей брезгливости, по глупости считая такое поведение проявлением гонора. И теперь православные думают, что польский гонор — это надменность, спесь, чванство, пустое бахвальство. Потому что шляхтичи их грабят, грабят, грабят, часто даже не пытаясь прикрыть грабёж буквой закона. Этим они только злобят русских. И я вижу — о, я многое вижу! — что в будущем, если шляхта наша не начнёт вести себя по-другому, та земля, где живут русские, перейдёт под владычество московского царя.
Поссевино хотел что-то сказать, но князь перебил его:
— Понимаю, Антонио, понимаю. Ты хочешь возразить, что Московия сейчас ничего не может присоединить? Верно, но не во всём. Это здесь она не может. Пока не может. А ты глянь на восточную украину Московского царства. Ты, конечно, не знаешь, что там происходит, но я-то знаю. Уже четверть века, как царь выдал жалованные грамоты диким кочевникам турецкого[145] корня, признав их право на свою веру и на свой уклад жизни. А вера у них даже не христианская, а магометанская. И никто не возмущается, а некоторые даже воюют вместе с русскими против нас. Добровольно воюют, без принуждения!
Князь остановился, чтобы налить себе водки. Поссевино решил воспользоваться возникшей паузой, чтобы вставить своё слово.
— Мне известно, что на землях бывшего Казанского ханства, которые не так давно вошли в Московское царство, волнения не прекращаются уже почти три десятка лет.
Чарторыйский пренебрежительно махнул рукой:
— Не обращай на это внимания, Антонио. Они ничего не могут сделать против стрелецких полков. А помощи из Крыма можно не ждать: девять лет назад русские показали, как надо малыми силами противостоять крымчакам[146]. Теперь на Волге любой десять раз подумает, прежде чем возьмёт в руки саблю или мушкет.
Чарторыйский посмотрел на стакан с водкой, который он держал в руке. Выпил, вытер усы и поставил на стол.
— Что-то устал я, — сказал он и попытался встать, но тут же снова опустился в кресло. — Антонио, позови кого-нибудь, пусть проводят меня в спальню.
Поссевино подошёл к двери и приоткрыл створку:
— Эй, кто тут? Помогите князю.
На зов откликнулись двое крепких слуг, очевидно, не впервые помогавших Витольду Чарторыйскому добраться до спальни, когда тот, не рассчитав своих сил, был неспособен сделать это самостоятельно.
На следующий день, трясясь в карете по польским дорогам, которые по мере продвижения на восток становились всё хуже и хуже, Антонио Поссевино думал. Безусловно, в словах Чарторыйского была изрядная доля здравомыслия. Действительно, неразумное поведение поляков по отношению к собственным подданным, придерживающимся иной веры, может в будущем здорово навредить государству. Русские, живущие в Поднепровье, будут ждать помощи и защиты от московского царя, а когда тот придёт, встретят его благожелательно. И о предложении князя ввести католичество сначала хотя бы на землях рода Чарторыйских забывать не следует.
Поссевино поймал себя на мысли, что католики в отношении протестантов ведут себя не лучше, чем в отношении православных. Может, надо быть более мягкими в вопросах веры, и тогда они сами вернутся в лоно святой церкви? Но нет. За православными подданными Речи Посполитой стоит Русское царство, а за протестантами Англии или Нидерландов — никого, и если задавить лютеранско-кальвинистскую гадину, помочь им будет некому. Если получится задавить.
Папского легата не оставляло ощущение, что Чарторыйский, несмотря на всю разумность его предложений, считается в среде польских магнатов старым чудаком, который не в состоянии реально оценить, что происходит в Речи Посполитой. А его мягкость в отношении православных способна лишь сделать русское быдло более наглым. Впрочем, прежде чем делать выводы, следует послушать, что скажут в Вильно. Да и приехал он сюда не для того, чтобы разбираться, как поляки управляют своими землями. Перед ним стоит другая задача.
— Перши коты за плоты, — усмехнулся Поссевино. — Думаю, ты ошибаешься, князь.
Вильно встретил посольство дождём. Караульные на въезде в город отсалютовали папскому посольству алебардами. Посольство — четверо иезуитов, два переводчика и охрана — двигалось через оставшийся в черте города сосновый лес. Слева сквозь частокол красноватых стволов виднелась голубая лента Вилии. Посольство направлялось к иезуитской Академии, которая была создана на основе обычной коллегии в 1579 году, после визита Поссевино, направлявшегося тогда в Швецию. Легат считал Академию своим детищем и сейчас намеревался во время пребывания в Вильно остановиться в ней. Охрана больше не требовалась, поэтому солдаты отправятся в Рим сразу же после того, как он встретится с королём. А разговор с монархом предстоял сложный.
Баторий выждал три дня, прежде чем разрешил иезуиту приехать на переговоры. Они были знакомы уже два года, к тому же миссия Поссевино была сугубо деловой, поэтому решили обойтись без помпезностей. Трёхдневную задержку иезуит расценил как неудовольствие, которое выказал ему король. Впрочем, он прекрасно понимал, чем ещё, кроме предстоящего замирения с московитами, недоволен Баторий. В Вене Поссевино встретился с эрцгерцогом Эрнстом, который шестью годами ранее был претендентом на шведский престол, составляя серьёзную конкуренцию Баторию. Тогда благодаря турецкому вмешательству, подкреплённому набегом крымчаков на Южную Польшу, шляхта, испугавшись, выбрала себе в короли вассала Османской империи, семиградского князя Батория, до сих пор не забывшего об опасном сопернике, который к тому же был сыном прежнего императора Максимилиана, ныне, правда, покойного.
Баторий прекрасно понимал шаткость своего положения, полностью зависящего от его военных успехов. При восшествии на престол он пообещал вернуть Речи Посполитой Ливонию и нарушить слово не мог. Своенравные шляхтичи вполне могли прогнать его, как не сдержавшего слово. Он был для них чужим и даже — невероятно! — не знал языка народа, которым управлял. При дворе он говорил на латыни, а с теми, кто не владел ею, — только через переводчика. Поэтому Поссевино следовало сильно постараться, чтобы добиться расположения короля и одновременно не пообещать ему ничего такого, что тот страстно жаждет услышать, но выполнить чего легат никак не может без риска провалить поручение Святого престола.
Переговоры проходили в Епископском дворце. Баторий встретил посольство одетым в парадный красный жупан и высокую меховую шапку. Рядом с ним стоял Ян Замой-ский — коронный канцлер Речи Посполитой, рождённый и воспитанный в кальвинизме, но ради придворной карьеры перешедший в католицизм. После положенных по этикету приветствий Поссевино поочерёдно представил королю участников посольства, за исключением переводчиков: все присутствующие прекрасно говорили на латыни и в их услугах не нуждались.
Поссевино начал речь, делая упор на религиозную сторону его посольства: мол, исключительно желание заключить унию между католицизмом и православием заставило Григория Тринадцатого отправить посольство к московскому царю, и он, легат его святейшества, и не думает указывать королю Речи Посполитой, что тому делать или отбирать заслуженную победу в войне. Кроме этого, Венеция и император чрезвычайно заинтересованы в торговле с Московией, и если договорённость будет достигнута, торговые пути пойдут через земли Речи Посполитой — потому как больше нигде в других местах они проходить не могут, — а это явный прибыток коронной казне.