— Так ты сам её туда и засунул, — ответил коадъютор, — так бывает, когда человек в полудрёме что-то сделает, а потом не помнит.
— Нет, не так, — уверенно ответил Ласло. — И, брат Гийом, хорошо, что ты дал мне противоядие. Я ведь мог во сне коснуться отравы.
Коадъютор посмотрел на него, прищурившись:
— Запоминай, Ласло. Все мы каждый миг рискуем своей земной жизнью ради торжества святой католической церкви и ради жизни нашей будущей. Не было никакого противоядия, простая травка это — для успокоения сердца. Поэтому я и просил тебя быть осторожнее. Говорить не хотел, потому как опасался, что испугаешься ты. А пуганый всегда делает ошибок больше, чем бесстрашный. Помни об этом.
— Буду помнить, — ответил Ласло и добавил, снова глядя на еловые лапы: — А он ведь понял.
В тот день до самого ночлега они шли молча. Путь их лежал в Москву.
Глава восемнадцатаяВ МОСКВЕ
Истома Шевригин так и не дождался от Андрея Щел-калова поручения. Он несколько месяцев просидел в Старице, скучая и набирая вес от обильной пищи и малой подвижности. Чтобы не толстеть, Шевригин стал ежедневно совершать конные прогулки и драться со стрельцами — не всерьёз, а дабы кровь молодецкую взбодрить. Когда начались переговоры в Яме Запольском, Щелкалов вызвал его к себе. Дьяк сидел за столом и строчил что-то на листе бумаги, окуная изредка гусиное перо в чернильницу. На столе перед ним лежал плотно набитый кожаный кисет.
— А, Истомушка, — обрадовался Щелкалов, откладывая перо и присыпая написанное песком, — садись, родной. Стосковался, поди, по семье-то?
— Стосковался, — подтвердил Шевригин, — два года не видел. Доченьки уж и забыли, наверное, отца.
— Ну-ну, слезу-то не дави, — дьяк указал на кисет, — это тебе за верную службу. Бери, заслужил.
Истома шагнул к столу и взял приятно звякнувший кожаный мешочек.
— Сотня золотых здесь, — сказал дьяк, — расщедрился Иван Васильевич. Езжай в Москву, семью порадуй.
— В Москву! — не сдержавшись от неожиданной радости, вскрикнул Истома.
— В неё, в неё, родимую. Езжай и сиди дома, из города не отлучайся. Как переговоры в Яме закончатся, все туда переберутся — и я, и посланники папские. Духовные лица соберутся. Про унию говорить будем. Ты ведь у нас теперь знаток римских нравов. Можешь пригодиться.
Истома уехал в тот же день. Письма с оказией он жене высылал уже несколько раз — пусть сама неграмотная, но отец её, что там же, в Истомином доме, живёт на время его отлучки, читать умеет. В избе же без мужика никак нельзя. Как же Истоме хотелось домой! Истосковалась, наверное, баба, да и дочки подросли. Гостинцев ждут. И тестя он не забыл — всем припас. Пусть не из Рима, но когда деньги есть — что угодно и в Москве купишь, и в Старице. Почти всё.
В Москву шли и брат Гийом с Ласло. В пути коадъютор простыл и захворал. Пришлось им остановиться в большом селе, не доходя до Москвы вёрст тридцать. Хорошо ещё, приютившие их хозяева не испугались ни чумы, ни оспы, ни холеры с лихорадкой — отвели пустующий хлев — живите, божьи странники! Благо хлев был перестроен из старой избы — печка в нём имелась. Там самые холода и переждали.
Брат Гийом знал, к кому обратиться в Москве. Давид, хоть и отнекивался вначале, отписал всё же своим людям, которые обещали пристроить Ласло при поварне Чудова монастыря, а брата Гийома — там же в богадельню. Уже было известно, что переговоры об унии будут проходить в Кремле — где ж ещё? — а обедать переговорщики где станут? Не в Новодевичий же ехать. Вот там, в Чудовом монастыре[184], что прямо в Кремле и стоит, и предстоит Ласло изловчиться и подсыпать яду в еду или питьё митрополиту Московскому и всея Руси Дионисию. А уж брат Гийом подберёт такой яд, который ни запахом, ни вкусом себя не выдаст. Уже подобрал. И мучиться митрополит не будет. Просто уснёт как-то — не на первую, так на вторую ночь после отравления, — и не проснётся. Или на третью. Что ж — так порой бывает и со здоровыми людьми, пути Господни неисповедимы. А дальше пусть уж Давид Ростовский сам со своими приспешниками склоняет царя к принятию унии.
Ехал в Москву Антонио Поссевино. Не повезло ему — в самую лютую стужу довелось трястись в открытых санях по заснеженным просторам Московского царства. Любящий тепло итальянец приказал каждые три дневных перехода делать двухдневную остановку, чтобы отогреться, выспаться и отдохнуть. Оказывается, при большом холоде даже просто оставаться вне дома — большой, утомительный труд. А ему ведь через пару лет уже пятьдесят будет. Ах, как далеко ласковая солнечная Италия!
Он уже написал в Старицу Стефану Дреноцкому и Микеле Мориено, чтобы тоже ехали в Москву. Опухшие от малоподвижной жизни вкупе с пьянством, они восприняли приказ Поссевино с великой радостью. Андрей Щелкалов не возражал, выделив им в охрану два десятка стрельцов. Да и выпроводил из Старицы — ещё до Истомы, велев в пути с селянами об унии не говорить. Впрочем, стрельцам был дан указ следить за послами латинскими — не очень-то тут поговоришь!
Съезжались по распоряжению митрополита Дионисия в Москву лица духовного звания — высшие церковные иерархи. Возглавляющие епархии епископы, архиепископы, святой жизни священники рангом пониже. Приехал и Давид Ростовский — с большой свитой, вольготно разместившейся в московской своей усадьбе. Давид по праву особо приближённого в тот же день отправился к царю, уже второй месяц находившемуся в глубоком трауре по нечаянно убитому царевичу Ивану. Царь, увидев его, прослезился и, поцеловав руку, припал к груди, уткнувшись носом в правое плечо архиепископа:
— Давид! Больше месяца нет душе покоя! Сын ведь, сын. После меня на трон сел бы! Самый разумный, самый толковый! И возрастом уже вышел! Сын ведь!
— Сочувствую твоему горю, государь, — ответил Давид, — но, видно, на роду ему было так написано. Пути Господни неисповедимы. Кому сколько пройти по дороге к Господу — не нам судить. И не вини себя. Себя винить — предаваться унынию, а это смертный грех. Удел монарха таков — миллионы сыновей у тебя и миллионы дочерей. Подданные твои — суть дети. Чего не вернуть — того не вернуть. Думай о будущем. О подданных своих думай, государь.
— О чём говоришь, Давид? — Царь перестал плакать и поднял на архиепископа лицо.
— О том, ради чего мы все в Москве собрались. Редкая возможность перед нами открывается. В кои-то веки можем прекратить распри между христианскими народами и сплотиться для отпора агарянам.
— Сын у меня, — жалобно сказал царь, и Давид понял, что о сплочении христианских народов следует поговорить в другой раз.
— Я помолюсь за него, государь, — сказал он и перекрестил царя.
Иван Васильевич вздохнул и опустился на высокий резной стул.
— Прав ты, прав, Давид. О подданных надо думать. Все они — дети мои. И от меня зависит, что дальше будет.
Перемена в настроении государя была, как часто случалась и ранее, внезапна. Он вдруг перестал быть плаксивым, расслабленным. Перед Давидом сидел царь и государь всея Руси Иван Васильевич из рода Рюрика.
— Ступай, Давид, — сказал царь. — Скоро начнём с послом папы говорить об унии. Будь честен и прям. Не скрывай, что думаешь. Скоро решится судьба державы нашей. А теперь ступай.
Давид поклонился и вышел из царской светлицы, оставив своего государя сидеть на стуле…
По письменному ходатайству Давида Ласло под именем Ивана пристроился, как и предполагалось, в поварню Чудова монастыря. Венгр показал себя расторопным и сообразительным отроком. Первоначально его сажали чистить репу или перебирать крупы, частенько смешанные с мышиным навозом и другим сором. Или отправляли рубить дрова. После того как он показал, что справляется с работой вдвое-втрое быстрее, чем другие отроки, что служили при поварне, его поставили разделывать рыбу и мясо. Старший повар, заметив его рвение, взял Ласло на примету и позволял варить что-то простое — кашу или овсяный кисель.
Сотоварищи его по поварне, видя стремительный служебный рост недавнего пришельца, жутко ему завидовали и всё время норовили подгадить: то гнутый гвоздь в обувь кинут, то таракана в кашу — мол, зря ему верят. То передразнивали плохой его выговор. Только Ласло на все эти потуги задеть его отвечал лишь ехидной улыбочкой и молчанием, от чего недоброжелатели злились ещё больше.
К тому времени, как в Москву съехались все, кому предстояло участвовать в спорах о вере, Ласло выдали красную рубаху, кафтан с золотым шитьём и велели выносить кушанья гостям.
— Молодец, — сказал главный повар, ухмыляясь, — так дальше пойдёт — ты в царёвы слуги, а то и в дворяне выйдешь.
Когда Ласло рассказал о своих успехах брату Гийому, тот радостно потёр руки: всё пока шло так, как он и задумал. Осталось только дождаться, когда во время перерыва в спорах митрополит Дионисий придёт в Чудов монастырь обедать. Они беседовали за углом богадельни, где жил брат Гийом. Предусмотрительный коадъютор уже обследовал закуток, убедившись, что подслушать их невозможно: окон с этой стороны дома не было, а кремлёвская стена — слишком высока и слишком толста, чтобы кто-то, спрятавшись за нею, слушал, о чём шепчутся дед с внучком.
— Держи, — сказал коадъютор Ласло, протягивая ему маленький кожаный мешочек, — высыплешь ему в еду или питьё. Скончается от сердечного разрыва. В ту же ночь. Ветхий он совсем.
— Куда же мне это спрятать? — недоумённо спросил Ласло.
— Сам придумай.
Ласло решил пришить внутри рукава рубахи карман, чтобы туда и положить отраву. Рукава широкие, ничего и не видно. И под рукой всегда — кто знает, когда случай выпадет выполнить задуманное?
— Ступай, — произнёс брат Гийом. — Иди, не оглядывайся по сторонам.
Ласло кивнул и вприпрыжку направился к поварне Чудова монастыря. Коадъютор удовлетворённо кивнул: поведение мнимого внучка было совершенно естественным, и даже самый подозрительный человек не догадался бы, какие мысли клубятся в его голове. Впрочем, не догадывался об этом и сам брат Гийом. Хотя Ласло по-прежнему выполнял все его требования, но сейчас венгру почему-то расхотелось травить кого бы то ни было. Он, конечно, соглашался, что приказ старшего должен выполнить обязательно: иерархия — основа всего, и не должен он ни сомневаться, ни тем более оспаривать распоряжения, данные ему братом