Гийомом. "Как палка, послушная любому движению руки, как восковой шар, который можно как угодно видоизменять, как распятие в руке повелевающего, которое можно поднимать или опускать, двигать им как угодно", — мысленно повторял он главный закон "Общества Иисуса".
И одновременно при одной лишь мысли об отравлении его охватывало душевное волнение, которого раньше он не ощущал никогда. Ни во время всего их кровавого пути от Равенны до Москвы, ни ранее, когда он, совсем ещё юный, вёл себя настолько безобразно, что незаконный отец его, граф Хуньяди, счёл за нужное сплавить своего непутёвого, но способного к наукам бастарда в знаменитый строгостью новициат иезуитов. Да, убивал Ласло и до Равенны — примкнув к шайке разбойников. Всех их однажды схватили и повесили, в живых остался лишь он — стараниями отца. Не из корысти убивал, а исключительно ради ощущения убийства. И не испытывал при этом ничего. Может, в этом и дело? Он не имел врождённой склонности к лишению другого человека жизни, как не имел и особого почтения к людям. А сейчас словно чаша весов качнулась, и он, пресытившись убийствами, которых другому хватило бы на десять жизней, убивать расхотел. И каким образом произошла эта метаморфоза — Ласло не понимал…
Перед Антонио Поссевино стояло две задачи. Во-первых, он должен был склонить Ивана к принятию унии с католической церковью по примеру Ферраро-Флорентийской унии — для того и привёз эту книгу в подарок. А уж после принятия унии, во-вторых, следовало позаботиться о заключении союза против турок. Поссевино помнил о цифрах, которые ему сообщил Замойский, и решил, что надо будет убедить русских в готовности Григория Тринадцатого к такому союзу. Как и в готовности Венеции, Генуи и Испании присоединиться к ним. Тогда даже Речи Посполитой деваться некуда будет, какой бы разумник Замойский ни ходил там в коронных канцлерах. Но сначала — уния!
Первая встреча папского посольства с русским царём в Москве состоялась двадцать первого февраля. Как и ожидал Поссевино, в Грановитую палату набилось много народу: не только царь с Андреем Щелкаловым и писцами, но и вся Боярская дума, и епископы всех епархий Русской православной церкви. С Поссевино были только оклемавшиеся от пьянства Стефан Дреноцкий и Микеле Мориено.
Поскольку беседа должна была стать долгой, царь велел всем сесть и первым начал разговор. Перед встречей с послами Иван Васильевич долго беседовал с Андреем Щелкаловым и митрополитом Дионисием, чтобы решить, как себя вести с папскими послами. Несмотря на то что цель, для которой приехал Поссевино, была достигнута и мир с поляками заключили, выпроводить его из русских пределов без обещанных споров о вере было бы неразумно. Пусть все формальности будут соблюдены. А если этот Поссевино вместе с его папой считают, что сумели объехать русского царя на кривой козе — то сами дураки и пусть не жалуются своему католическому лжебогу.
Царь сидел на троне из слоновой кости, украшенном тончайшей резьбой с изображением библейских сцен. Он был в полном царском облачении для торжественного приёма иноземных гостей. Скипетр и держава плотно лежали в широких ладонях Ивана Васильевича. Собравшиеся вполголоса переговаривались, но, когда появились иноземные послы, все сразу смолкли и стали рассматривать вошедших в упор. Но те, привыкшие к бесцеремонности московитов, не обращали на это внимания. Когда Поссевино, Дреноцкий и Мориено уселись на предназначенные им места, Иван Васильевич откашлялся и сказал:
— Вот уже больше полувека исповедую я единственно верную религию — святое православие. И когда я предстану перед Богом, он спросит меня, на какой истине основывается моя вера. И я отвечу, что всегда был православным. Но ты, Поссевино, католик, и я разрешаю тебе сейчас говорить то, что ты посчитаешь нужным. Попробуй убедить меня, что я не прав. А я попробую убедить тебя.
Поссевино поклонился царю и посмотрел на Дреноцкого, который взялся переводить беседу папского посла и русского царя:
— Благодарю тебя, царь, что дал мне в числе прочих твоих милостей самую большую — возможность этой беседы. Боюсь, что до тебя неверно донесли, с какой целью я приехал в твоё царство. Я вовсе не собираюсь убедить тебя оставить уважаемую греческую веру, ведь её исповедовали многие почитаемые всеми христианами святые — Иоанн Златоуст[185], Василий Великий[186], Афанасий[187]. Никакого разрыва римской церкви с византийской и не было. Напротив, папа Григорий Тринадцатый очень хочет, чтобы Русская церковь и дальше оставалась верной древним традициям и решениям соборов первых веков христианства. Всего-то и надо, что отказаться от тех раздоров, что внесли в наши отношения Фотий[188] и Михаил Керуларий[189]. Истина для всех христиан одна. И пусть свершится единение. Флорентийский собор полтора века назад объединил наши церкви. Мы едины во Христе, и не важно, что существуют западная и восточная церкви. Во имя Божественной истины нам надо стремиться не к розни, а к единению. Поэтому папа благодарен русскому царю, ведь именно его письма побудили Святой престол добиваться возобновления союза христианских церквей.
Поссевино замолчал. Молчал и Иван Васильевич, обдумывая ответ папскому послу. В Грановитой палате повисла тишина. Наконец царь заговорил.
— При моём восшествии на престол я не получил от митрополита благословления на обсуждение вопросов веры, — ответил он, — и греки здесь ни при чём. Я верю не в греков, а в Христа. И до Византии, которая давным-давно погибла, мне нет дела. Мы, православные, исповедуем истинную христианскую веру, которая по многим вопросам отличается от католической. Первые римские папы были достойнейшими людьми, и православные почитают их. Климент, Сильвестр, Агафон, Вигилий, Лев, Григорий[190]. Но их преемники оказались недостойны великих предшественников. Их поведение вызывает осуждение православных. Поэтому католичества мы совершенно не приемлем.
— Такая осторожность в вопросе веры вызывает лишь уважение, — согласился Поссевино, — но, думаю, это от того, что православные плохо знакомы с католичеством. Довелись им лучше узнать веру, которую исповедуют в Риме, отношение изменилось бы к обоюдному благу. У нас много общих врагов, противостоять которым следует сообща. Если бы католикам было разрешено иметь в Москве и других городах свои храмы и свои духовные училища, называемые коллегиями, русские перестали бы относиться к католикам как к врагам.
После этих слов в Грановитой палате как будто зашумел первый утренний ветер. Так бывает, когда перед рассветом в лесу стоит полная тишина, не колышется ни единая веточка, ни единый лист, и вдруг свершается нечто непостижимое, объяснения чему нет и быть не может, и сначала по верхам, а потом всё ниже и ниже пробегает сперва лёгкое, потом всё более усиливающееся дуновение ветра, и вот уже он шумит в полную силу, возвещая приход нового дня. Так же и в Грановитой палате — как будто после слов Поссевино что-то сдвинулось с места, послышался недовольный ропот, который быстро усилился и зазвучал в полный голос, с выкриками и проклятиями папским послам.
Поднялся, не спросив позволения царя, митрополит Дионисий и произнёс, гневно сверкая глазами:
— Не бывать на Святой Руси латинской ереси, не бывать. Повадки католические нам давно известны. Не мытьём, так катаньем. Влезете одной рукой, а оглянуться не успеешь — уже все скопом сидите и ещё нас поучаете, как правильно Богу молиться. Не бывать латинским храмам на Руси, не бывать!
Он обернулся к царю. Брови сдвинуты, рот оскален, немощные кулаки сжаты в камень:
— Государь! Ты почто разговоры такие окаянные допускаешь? Гнать католиков, гнать!
Иван Васильевич нахмурился. Он был недоволен, что митрополит начал говорить без его царского разрешения. Все присутствующие смотрели на царя, замечая это его недовольство.
— Кого гнать и когда гнать — то я решаю, — ответил он, едва сдерживая ярость, — а тебе, митрополит, не по чину так себя вести. Знаю тебя как человека, который всегда взвешивает слова, прежде чем они покинут уста. Поэтому для меня удивительно, что ты сейчас так яростен. Выслушай латинянина, если не согласен — скажи. А я решу, что с ним делать.
Поднялся со своего места Давид Ростовский:
— Дозволь, государь, говорить.
— Говори, — разрешил царь.
Гневная отповедь, которую Дионисий получил от царя, внушила архиепископу Ростовскому убеждение, что Иван Васильевич уже всё решил в пользу папских послов и нынешнее собрание лишь скоморошество, назначение которого — придать царскому решению вид всеобщего волеизъявления. Для того и выступил царь первоначально против католиков. Решение-то судьбоносное, его на себя одного брать нельзя. Народ ведь если встанет против латинян — и царя на пики подымет, никакие стрельцы не спасут. Да сами стрельцы и подымут. А так — и взять нечего: сами решили, теперь и ходите под папой.
— Государь, — сказал Давид, — я так мыслю, что латинянин дело говорит. Сообща-то всё лучше, чем врозь. И с турками вместе ловчее справиться. А обряд церковный останется тот же, об этом и речи быть не может. А то, что папы порой ведут себя непотребно, так ведь то когда было? Да и далеко Рим. Мы здесь и без него управимся. Вот и получается, мы вроде как с Римом будем и вроде как без него.
Царь сидел — по-прежнему хмурый — и молчал. Давид, не видя в нём ни поддержки, ни осуждения, споткнулся и замолчал. Потом сел. Вскочил Мишка Нагой, брат царицы Марии. Было ему уже за тридцать, и ума невеликого, но чутьё имел — куда там архиепископу Ростовскому! Почуял, почуял царёв шурин, каково в действительности настроение государя, потому и закричал без разрешения:
— Скажи, латинянин, отчего это морда у тебя скоблёная? Мужи от баб тем и отличаются, что у нас борода растёт. А вы, католики, кажись, по своей воле от мужества отказались, а?