Андрей Щелкалов велел Истоме прибыть в Кремль во время первой беседы царя с папским посольством, но что ему там делать — не сказал. Всё, что Шевригин знал и мог сообщить, он уже и рассказал, и изложил на бумаге, и был совершенно бесполезен для переговоров с послами. Поссевино, Дреноцкий и Мориено узнали его, встретив в кремлёвских переходах, и раскланялись очень дружелюбно. Но Истома за месяц пребывания в Риме хорошо узнал меру и цену дружелюбия окружения Григория Тринадцатого, поэтому, сохраняя на лице радушную улыбку, приветствовал латинян, на деле не испытывая к ним ни малейшего расположения. Он прекрасно понимал, что это — враги. Умные, хитрые, дальновидные и опасные враги. И относиться к ним надо точно так же, как и они относятся к тебе: сохраняя видимость дружелюбия, быть готовым в любой момент отразить нападение. Или напасть самому, если будет такая возможность и необходимость.
По окончании споров о вере Истома хотел найти Андрея Щелкалова, чтобы узнать: что ему теперь делать? Но дьяку было не до него — он пробежал мимо, сжимая в подмышке какой-то свиток, отмахнувшись от Истомина вопроса. Не только он один — все вокруг куда-то бежали, суетились. Шевригин подумал и решил отправиться домой — совсем ведь рядом, в Заречье[194]. После того как Андрей Щелкалов отпустил его из Старицы с полным кошелём золотых, Истома купил новый дом, вдвое больше прежнего, и нанял работника, чтобы за хозяйством смотрел, а то тесть старый совсем, не справляется. Жену и дочек приодел, скотину купил. Живи и радуйся! А у него ведь ещё и немало тех золотых осталось, что подарили ему в Риме. С такими деньжищами можно и в купцы выйти. А если вдруг государь разрешит гостям за границей торговать — что ж, Копенгаген и Любек он знает.
Истома вздохнул: нет, это всё мечты. Не отпустит его Щелкалов. Он сейчас, получается, в Посольском приказе — самый опытный, если, конечно, не считать самого дьяка. Кто ж таких отпускает со службы? Он посмотрел на яркое солнце, которое уже клонилось к закату, и расправил плечи, потянулся. Взгляд его упал на окно поварни Чудова монастыря: там виднелось круглое лицо какого-то отрока. И вот нет уже лица: мелькнуло на миг и пропало. В голове Истомы словно что-то щёлкнуло, вспомнилась бабка Барсучиха. Он словно ощутил её тёплую ладонь — на голове, под шапкой. Что-то ужасно знакомое было в увиденном лице. Но нет, этого не может быть, ведь больше полугода прошло. Да и вёрст много сотен, а то и тысяч от Москвы. Нет, это совершенно невозможно! Лицо мелькнуло всего на один неуловимый миг, разве можно за это время кого-то узнать?
Истома тряхнул головой: чего это он, какая бабка Барсучиха, какое знакомое лицо? Почудилось, заблажил от долгого безделья. Может, самому попросить у Щелкалова новое поручение? Нет, поручения от него никуда не сбегут. Домой, домой, к семье. Стараясь забыть о тревожных мыслях, Истома зашагал к ведущему в Заречье наплавному мосту через Москву[195]…
Ласло узнал Истому мгновенно — потому и отшатнулся от окна, опасаясь, что и тот узнает его. Отступив вглубь комнаты, он наблюдал, как Шевригин топчется в раздумьях. Если бы он направился в поварню разбираться, чьё лицо он только что видел в окне, Ласло пришлось бы бежать, возможно, даже не успев предупредить брата Гийома. Старика, конечно, взяли бы под стражу — ведь все знают, чей он дед. И тогда — всё, смерть на дыбе.
Но Истома, махнув рукой, пошёл в противоположную сторону, и Ласло успокоился. Сегодня совершенно точно его никто пытать не будет. А завтра — что ж, надо быть предельно осторожным и не появляться в тех местах, где может оказаться Шевригин. А лучше всего отравить, наконец, этого Дионисия и сбежать из Москвы. Но при мысли об отравлении Ласло вновь, как и после выхода из Сергиевой обители, ощутил некое беспокойство. И снова он не мог понять его природу, зная лишь одно: ему будет очень тяжело подмешать отраву в еду или питьё Дионисия. Он не боялся, нет. Чувство, которое его охватывало при мысли о том, что он обязан, как истинный иезуит, выполнить свой долг перед орденом и Святым престолом, было совершенно иным — как невозможность находиться рядом с чем-то запредельно мерзким, противным человеческой сути.
Ласло начал мысленно читать молитву "Pater noster" и сам не заметил, как стал произносить латинские слова вслух. Испугавшись, что его услышат и потащат в пыточную, он замолчал. Но, кажется, рядом никого не было. Ласло постепенно успокоился. "Надо занять себя чем-то, чтобы ненужные мысли в голову не лезли", — подумал он, направляясь к старшем повару, который, конечно, завалит его работой по самую макушку.
Глава девятнадцатаяОКОНЧАНИЕ ПЕРЕГОВОРОВ
Первая беседа о вере, несмотря на вспышку царёвой ярости, закончилась, к удивлению многих бояр, благоприятно для Поссевино. Царь не только обнял его при расставании, но и попросил собственноручно переписать ему двадцать третью строфу из сорок девятой главы Книги пророка Исаии[196], что легат и сделал с великой радостью. А вместе со словами Исаии отправил и заблаговременно переведённые с греческого на русский пять глав книги патриарха Геннадия[197], в которых говорилось о примате папы римского в вопросах веры.
Следующая встреча состоялась через два дня. Поссевино прибыл на неё, преисполненный надежд. Иван Васильевич встретил легата на входе в Грановитую палату, сердечно обнял его и провёл на укрытую персидским ковром скамью недалеко от царского трона. При этом государь громко произнёс слова, немало смутившие не только духовенство, но и бояр:
— Дорогой Антоний, я, возможно, сказал о папе нечто такое, что тебе не понравилось. Но пощади меня и не передавай ему мои слова. Мы стремимся к единению с ним и другими христианскими князьями, хотя между нами и существуют некоторые различия в вере. Для того чтобы эти различия устранить, мы отправим с тобой к папе наше посольство.
— Благодарю тебя, государь, — ответил Поссевино, обрадованный, что брошенное им семя, кажется, всё же взошло.
— А теперь ты будешь говорить с моими советниками, — сообщил ему Иван Васильевич.
От неожиданности легат на мгновение онемел и не нашёлся сразу, что ответить. Он-то надеялся, что сейчас будет продолжен разговор о вере, которому уже пора бы переходить в обсуждение условий принятия Русским царством унии, об открытии в Москве и других больших городах коллегий иезуитов, должных стать теми животворными источниками, из которых святая католическая вера растечётся по всей Московии, поглотив и большие города, и малые, и совсем уж крохотные местечки. А там — кто знает? — может, и находящиеся под властью русского царя народы, ныне исповедующие магометанскую веру, тоже примут католичество? Говорят, где-то в волжских дебрях остались даже язычники — и они тоже должны стать католиками, как же иначе? Но, привыкший держать свои чувства в узде, Поссевино ничем не выдал своё разочарование и лишь сказал:
— Хорошо, государь. Сегодня я буду говорить с твоими советниками. Но не лишай меня возможности побеседовать с тобой в дальнейшем. Надеюсь, мы ещё увидимся до того, как я покину твои владения.
— Конечно. — Царь изобразил на лице нечто вроде улыбки, отвернулся и направился к выходу из Грановитой палаты.
Только сейчас Поссевино заметил, насколько тяжело даётся ему каждый шаг. Царь шёл, медленно переставляя ноги и опираясь на посох. Видно, не из прихоти он постоянно имел его при себе, этот украшенный причудливой резьбой и окованный железом посох. У царя явно сильно болели ноги, да и весь вид его говорил о том, что он сильно недужит[198]. "И как я это раньше не заметил? — удивился Поссевино. — Судя по всему, нам надо действовать предельно быстро. Не то в случае его смерти настроение при дворе может измениться в неизвестную сторону, и тогда придётся всё начинать сначала. И непонятно, как будет настроен новый царь. Фёдор, кажется".
Советников, с которыми разговаривал в тот день Поссевино, возглавлял Андрей Щелкалов. Они обсуждали дела, что вели русские с персами и ногайцами, возможность заключения союза с христианскими правителями, предстоящий мирный договор со шведами. Когда разговор зашёл о различиях католичества и православия, Поссевино оживился. Он понимал, конечно, что советники, с которыми он сейчас разговаривает, не решат, быть унии или нет, но вот если удастся убедить их в своей правоте, то… Ну не самые же бестолковые бояре ходят у русского монарха в советниках! Да и то, что возглавляет советников Андрей Щелкалов, говорит, что царь придаёт нынешнему обсуждению большое значение.
Легат попытался объяснить советникам, что различия между католичеством и православием — как в богословии, так и в обряде, — не являются непреодолимыми и легко могут быть устранены при наличии доброй воли каждой стороны. Но бояре лишь смотрели на него круглыми глазами и не могли сказать ничего. Стало понятно, что в вопросах религии они не понимают совершенно, а их напускная религиозность ограничивается совершением некоторых действий, заученных ими ещё в детстве и отрочестве. Даже Щелкалов и тот, как только Поссевино заговорил о различиях религий, посмотрел на него безразлично и заявил:
— Есть, есть различия. Как не быть? Но о том ты, посланник, станешь с Дионисием беседовать.
И легат понял, что говорить дальше не имеет смысла. А разговор с Дионисием будет совершенно бесполезным, потому что митрополит показал себя ярым противником унии. Может, взошедшие из брошенного им семени ростки скоро дадут в душе царя жизнеспособные побеги и он велит митрополиту сделать так, как предлагает Поссевино? Царь Иван может приказать. И не только приказать. История митрополита Филиппа[199] была римскому посланнику прекрасно известна.