Но Ласло опасался расспросов напрасно. Старый иезуит уже проснулся и вышел на улицу — якобы до ветру. На деле же его тоже охватило некое предчувствие. Здесь он и встретил своего юного товарища. Приняв у него из рук миску, принялся есть, слушая, как Ласло объясняет ему, почему надо быть готовыми к бегству. Неторопливо доев кашу, коадъютор произнёс:
— Русские говорят: чуйка — это когда Бог хотел вразумить в голос, да решил немного погодить. И ещё: если двое думают одинаково, то они, скорее всего, правы. Я думаю так же, как и ты. И чуйка говорит мне то же, что и тебе.
— Брат Гийом, когда нам уходить?
Коадъютор задумался:
— Дионисий бывает в Чудовом монастыре чуть не каждый день. Дождёшься его сегодня — делай своё дело. Изловчись, извернись, но сделай. И беги, пока не схватили.
— А если его не будет?
— Если в обед не будет — уходи. Если опасность почуешь — уходи.
— Я её уже чую.
— Приказ отца Антонио должен быть выполнен.
— А ты где будешь, брат Гийом?
— Я уйду сегодня, сейчас. После обеда доберусь до той деревни, где мы жили, когда я болел. Жду тебя там. И помни…
Коадъютор замолчал, о чём-то думая.
— Что помнить, брат Гийом?
— Все должны думать, что ты уходишь из Москвы на юг или восток.
— Чтобы нас не ловили на той дороге, где мы будем в действительности?
— Верно. А теперь я ухожу. Ты же собери всё, что есть, чтобы тебя не застали врасплох. И помни, Ласло. Приказ отца Антонио должен быть выполнен. Ступай к себе. Я буду ждать тебя в той деревне три дня…
Рано проснулся и митрополит Дионисий, заночевавший в Чудовом монастыре. Он хотел наутро, едва царь проснётся, обратиться к нему, чтобы постараться убедить в пагубности тех предложений, что делает Русской церкви проклятый латинянин. Неужели государь сам не понимает, чем может обернуться для православия принятие унии? Греки вон — приняли, и хоть и отказались спустя несколько лет, но держава их рухнула и не воспрянет больше, потому как турки сильны, очень сильны. Наказал Господь греков за то, что изменили святой вере.
Не спалось с утра и царю русскому, великому князю московскому и всея Руси Ивану Васильевичу. Словно шилом в бок кольнуло — проснулся он и лежал, думая о посольстве папском. Вспомнился год, когда после бегства Генриха Валуа выбирали поляки себе короля. Хотя Ян Замойский тогда объявил, что иноземца на престоле Речи Посполитой быть не должно, выбрали Семиградского князя Стефана Батория, даже польского языка не знающего, которого женили на старой Анне Ягеллонке — знатной, родовитой, в предках у которой — князья из славных Гедиминовичей. А ведь тогда, во время бескоролевья, литовская православная шляхта предлагала на польский престол и его, Ивана Васильевича. Но не согласились магнаты, испугались схизматика. А что, если б он католиком тогда был? Взял бы под свою руку и Русское царство, и Речь Посполитую — это ж такая силища получилась бы! И воевать не надо — Ливония сама бы на поклон пошла. А шведьг тогда не посмели бы и носа показать из своих владений!
Иван Васильевич, размечтавшись, сел на ложе, запалил свечу. И всего-то семь лет прошло с того выбора, а как всё изменилось! А может, не поздно ещё всё повернуть — если не вспять, то… Послушаться папского посланника, разрешить на Руси католические храмы, коллегии их эти окаянные? А если попы недовольны будут — не впервой. Филька вон тоже недоволен был. Вместо Дионисия поставить Давидку Ростовского — пусть радуется!
Через два дня — последняя беседа с посланником. Может, тогда и объявить во всеуслышанье? Или нет, лучше исподволь, не спеша… сначала в Москве — храм католический и коллегию, потом, через несколько лет, — в Новгороде и Рязани. А обряд можно и старый оставить. Привыкли все к обряду, тут о колено ломать не надо. А потом можно и обряд.
Иван Васильевич перекрестился: это надо же, какие сатанинские мысли в голову лезут, тьфу-тьфу-тьфу… Или не сатанинские? Посоветоваться бы с кем. Ясно, что не с Дионисием и не с Давидом — эти как на ладони. Тогда с кем?
— Эй, кто там! — крикнул царь.
Тишина. Лишь свеча едва слышно потрескивает.
— Эй, оглохли, что ли?
Раскрылась створка царской опочивальни, заглянул стрелец, что стоял на страже. За ним второй.
— Что изволишь, государь?
— Пошлите кого-нибудь за Щелкаловым.
Исчезли стрельцы, послышались удаляющиеся шаги. Хорошо, хоть Андрюшка в Кремле живёт, не надо долго ждать. Вот с ним и обсудим всё. У него ума палата, семь раз отмерит, прежде чем за ножик хвататься…
Ласло проводил взглядом брата Гийома. Стрельцы на воротах у Фроловской башни[202] окликнули его, спросили что-то.
Ответил коротко, больше не интересовались. Наверное, как всегда, объявил, что на богомолье пошёл. И как всегда, поверили. Удивительно набожные и удивительно глупые эти русские.
Он вернулся в поварню. Уже начинало светать. Поскользнулся на ледяной корке, что образовалась за ночь на подтаявшем плотно утоптанном снегу, упал. Рукой угодил в кучу конского навоза — хорошо, хоть за ночь тоже застыла, не испачкался почти. Сзади послышались шаги, и чья-то рука ухватила его за шиворот, помогая встать. Ласло оглянулся: перед ним стоял Дионисий. Сердце сделало два лишних удара: не напрасно он сегодня проснулся так рано! Наверняка митрополит сейчас отправится завтракать.
Сухая рука отряхнула его от ледяного крошева и перекрестила. Ласло поклонился митрополиту:
— Отец Дионисий, я при поварне состою. Если ты на завтрак, прислужу.
— Чего язык такой корявый? — спросил священник, расслышав нечёткий выговор венгра.
— Болел во младенчестве. Мать говорила, уши и голову застудил, болел долго, оттого и речь невнятная.
— Жива мать?
— Все сгинули, когда Москва одиннадцать лет назад горела[203]. Не знаю, где и могилка. А может, в полон увели.
— Пойдём, отрок, прислужишь.
Это надо же, такая удача! Рот Ласло едва не разъехался в радостной улыбке, но мысль о предстоящем ему действе заставила придать лицу смиренное выражение. Сейчас в трапезной — никого, помешать ему некому. Он ощупал рукав рубахи: вон она, отрава, уже много дней сидит там и ждёт своего часа. Дождалась наконец-то!
Они вошли в трапезную. Старший повар, увидев, что один из его лучших помощников вернулся в обществе митрополита, улыбнулся многозначительно: шустрит Ивашка, уже с Дионисием знается. Сразу видно — высоко взлетит! Вышел повар к митрополиту:
— Отец Дионисий, горячее не готово ещё…
Не дал ему Дионисий договорить, перебил:
— Бог знает, чем кормить верных слуг своих. Пусть отрок принесёт, а холодное или нет — неважно то.
Снова многозначительно посмотрел повар на Ласло: уже лично митрополиту прислуживает. Того и гляди, придётся кланяться вчерашнему Ивашке, что ещё недавно при поварне дрова колол да репу чистил.
Взял Ласло на поварне миску с холодной полбой, отнёс митрополиту. И можно было вроде всыпать туда отраву, благо у повара своих забот хватает, не смотрит за митрополи-товым прислужником. Но не смог Ласло, не смог! Казалось бы, чего проще: насыпь да перемешай, чтобы порошок ядовитый поверх разваренной крупы виден не был. Но ёкнуло что-то в груди — не страх, нет. Другое что-то. Вот сейчас отнесёт он кашу, отравой сдобренную, поест человек и до завтра не доживёт. И почему-то показалось это Ласло таким невероятным, таким немыслимым и невозможным, что не смог он. Прошла рука вдоль рукава, ощупав пришитый внутри кисет — и всё. Не стал он травить русского митрополита. Если уж действительно достоин он смерти — пусть Бог сам его и прибирает. А он, Ласло, не может этого сделать. И не сделает.
Пока Дионисий ел полбу, принёс Ласло ему кувшин с душистой травяной настойкой. Такой душистой, что запах от любого яд перебьёт — и не почувствуешь. Хотя у брата Гийома такая отрава, что её и перебивать не надо — без запаха и вкуса. Вздохнул Ласло, возвращаясь из трапезной.
Единственная возможность была, и ту он не использовал. Пусть живёт Дионисий, пусть живёт. А ему надо уходить.
В каморке, что делил Ласло ещё с тремя поварятами, скинул он свои приметные рубаху с кафтаном и обрядился в прежнюю одежду. Собрал котомку, перекинул через плечо, размышляя, как будет оправдываться перед братом Гийомом и отцом Антонио. Наверно, надо будет сказать, что под присмотром был и едва сбежал, чтобы не разоблачили. Он вышел из своей каморки и направился к выходу из поварни.
— Ивашка! — раздался откуда-то издалека рёв старшего повара. — Бегом в трапезную, митрополит Дионисий тебя требует!
Он ускорил шаг, почти побежал. Вот и дверь, что ведёт в кремлёвский двор. Надо, наверное, через Тимофеевские ворота[204] уходить. Они и рядом, и затеряться в Заречье просто. Снаружи, сбоку, кто-то шагнул в дверной проём, и Ласло с размаху влетел в крепкого, выше среднего роста человека, одетого хоть и не по-боярски, но богато. И шамшир — знакомый, уже виденный им в любекской таверне, болтается на левом боку. Истома крепко схватил его за шиворот, улыбнулся — да так, что у Ласло от макушки до копчика словно стадо муравьёв пробежало:
— Вот ты и попался мне, отрок.
Оскалился Ласло: не ожидал такого, когда казалось, ещё чуть-чуть, ещё совсем немного — и уйдёт он из Москвы, так и не совершив злодеяния, какое он теперь совершенно точно совершить не сможет никогда — будь то митрополит или любой другой.
Но сейчас об ином думать надо, потому что ждёт его дыба и пыточные мастера — в этом он не сомневался.
Потому и ударил Истому сразу, пока тот не успел основательно скрутить его или крикнуть подмогу. Коленом в пах ударил — больнее удара не бывает, если точно попадёшь. Застыл Истома, побелел лицом, рука разжалась сама собой, опустился на корточки невольно. Теперь у Ласло есть время — немного, — пока он оклемается и бросится вдогон.
Выскочил венгр из поварни, огляделся. Народ по Кремлю ходит — деловито, но без суеты. И ему так же надо. Пошёл он — вроде не быстро, но и не медля, к Тимофеевским воротам. За время, пока он при поварне обитал, нередко доводилось ему проходить здесь, поэтому и всем стрельцам, что на стражу сюда отряжали, лицо его примелькалось. Удивились только — отчего не в кафтане да не в нарядной рубахе.