» барон Ф.И. Брунов (Бруннов) во время их совместной службы в Бессарабии в 1820-х гг.: «Обманутый моим иностранным прозванием и зная, что Казначеев стоит передо мною препоной, предложил он мне против него оборонительный и наступательный союз. Выслушав его одобрительно, заметил я ему, что нас только двое. “Франк будет с нами, – отвечал он, – и это достаточно будет, чтобы скинуть русского дурака и овладеть местом ”. Внутренне продолжая смеяться над собой и интриганом, “нет, мало, – сказал я, кабы нам достать людей из Остзейских губерний или из самой Германии и ими наполнить места, дело пошло бы иначе”. – “Да это можно после”, – ответил он. Не служит ли это новым доказательством, как на всех пунктах немцы стремятся утвердить свое преобладание? <…> Еще прежде, чем этот барон был употреблен в Молдавии, всей Одессе известен был он как самая продажная душа; в Бухаресте же он был пойман на воровстве, в грабеже уличен, сознался и, неизвестно как, был спасен. Что же с ним после? <…> Увы, он русский посол в Лондоне!»[293]
Да, к немецкой корпорации примыкали и другие иностранцы, и порой даже «природные русские», из-за тех или иных своих личных выгод, но ядро ее, несомненно, однородно-этническое – германское. Так же как и противостоящие немцам «природные русские» нередко имели в своих рядах этнических немцев, но только тех, которые выламывались из немецкой корпорации и пытались ассимилироваться в русских, стать членами «малой» русской нации, которой себя осознавала элита русского дворянства. Но и многие вполне обрусевшие немцы предпочитали держать сторону более влиятельной «немецкой партии». Тот же Вигель пишет о министре финансов графе Е.Ф. Канкрине (подлинная фамилия – Канкринус): «Кажется с окончательным “ин”, женившись на русской, чего бы стоило Егору Францевичу сделаться совершенно русским? Нет, звание немца льстило его самолюбию, а звание русского, в его мнении, унизило бы его»[294]. Упоминается у Вигеля и начальник канцелярии Государственного совета Иван Андреевич Вейдемейер – «незаконнорожденный сын русских родителей, православной веры, получил он от них немецкое прозвание, как талисман; и действительно, оно одно отверзало ему путь к почестям…»[295].
Повторяю, история этого вполне прозаического и рутинного служебного этноконфликта еще не написана и требует огромной и кропотливой архивной работы. Но даже и по хорошо известным источникам он легко фиксируется.
Возьмем, например, армию. Во второй половине XVIII в. русские офицеры задавались вопросом: «Зачем нам нужно так много иностранных офицеров?», отмечая, что последние затрудняют продвижение наверх способным «природным русским»: «Немцы нелюбимы в нашей армии… Они интриганы, эгоисты и держатся друг за друга, как звенья одной цепи»[296]. В 1812 г. в неудачах начала войны не только общество, но и войска – сверху донизу – винили «немца» М.Б. Барклая-де-Толли (у нас распространено представление, что он «шотландец», но шотландцем был его далекий предок, перебравшийся в Ригу и основавший вполне немецкий бюргерско-дворянский род). Н.Н. Муравьев-Карский вспоминал: «Начальник первой Западной армии, Барклай-де-Толли, без сомнения, был человек верный и храбрый, но которого по одному имени солдаты не терпели, единогласно называя его Немцем и изменником. Последнего наименования он, конечно, не заслуживал; но мысль сия неминуемо придет на ум солдату, когда его без видимой причины постоянно ведут назад форсированными маршами. <…> Что же касается до названия Немца, произносимого со злобою на Барклая, то оно более потому случилось, что он окружил себя земляками, которых поддерживал, по обыкновению своих соотечественников. Барклай-де-Толли мог быть предан лично государю за получаемые от него милости, но не мог иметь теплой привязанности к неродному для него отечеству нашему. Так разумели его тогда Русские, коих доверием он не пользовался, и он скоро получил кличку: болтай да и только»[297]. Забавно, что великий князь Константин Павлович, сам «по крови» чуть ли не стопроцентный германец, настолько поддался всеобщему настроению, что кричал Барклаю в лицо: «Немец, шмерц, изменник, подлец; ты продаешь Россию…»[298]
По 10–20-м гг. XIX в. мы имеем замечательный материал – переписку генералов А.А. Закревского, П.М. Волконского, А.П. Ермолова и П.Д. Киселева, членов «русской партии» в армейском руководстве (к ней были близки также Н.Н. Раевский и многие декабристы). Борьба между Волконским и бароном И.И. Дибичем за место начальника Генерального штаба (закончившаяся торжеством Дибича, поддержанного А.А. Аракчеевым[299]) воспринималась русскими генералами именно как борьба «русских» и «немцев». «…Отказ ваш от возвращения, – писал Закревский Волконскому 4 декабря 1823 г., – истребит все доброе, вами с таким трудом заведенное, и предаст все на съедение немцам, не любящим ничего служащего к пользе нашей матушке России. Чтобы любить Россию, надобно иметь чувства настоящего русского, а для сего родиться русским. Пришлецы же сего возвышенного чувства любви к отечеству иметь не могут»[300]. Немцы – постоянная мишень в письмах Ермолова: «Отличных людей ни в одном веке столько не бывало, а особливо немцев. По простоте нельзя не подумать, что у одного Барклая фабрика героев! Там расчислено, кажется, на сроки и каждому немцу позволено столько времени занимать место, сколько оного потребно для изыскания другого, сверх ежегодно доставляемого <…> из Лифляндии приплода. Приготавливай, любезный Арсений, немецкую типографию, не одни военные узаконения, но и самые приказы скоро не будет армия понимать на русском языке» (Закревскому от 10 марта 1818 г.)[301]. Киселев: «…остается мне ожидать с терпением козни немецкие и последствия оных» (Закревскому от 14 июня 1826 г.)[302]. Не сомневаюсь, что кропотливый историк русской армии может найти еще немало подобных свидетельств.
Если армия была местом более-менее равноправного русско-немецкого соперничества[303], то МИД со времен Анны Иоанновны[304] являлся, по сути, немецкой вотчиной, где русские играли вторые-третьи роли. «Мы как сироты в Европе, – жаловался в 1818 г. Ф.В. Ростопчин. – Министры наши у чужих дворов быв не русскими совсем для нас чужие»[305]. Пика эта ситуация достигла в долгое министерство графа К.В. Нессельроде (1828–1856), когда 9 из 19 российских посланников исповедовали лютеранство[306]. По свидетельству дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны: «При Нессельроде было много блестящих дипломатов, почти все немецкого происхождения, как, например, Мейендорф, Пален, Матусевич, Будберг, Бруннов. Единственных русских среди них, Татищева и Северина, министр недолюбливал, как и Горчакова»[307]. О том, как относились к своим немецким коллегам «природные русские» дипломаты, можно судить по письмам Ф. Тютчева (долгое время служившего в МИД) А.М. Горчакову. В одном из них (1859) поэт приписывает внешнеполитический курс России на союз с Австрией этническому происхождению верхушки дипломатического ведомства: «Это эмигранты, которые хотели бы вернуться к себе на родину»[308]. В другом (1865) сравнивает положение Горчакова с положением Ломоносова в Академии наук: «Сам Ломоносов имел своих Нессельроде, своих Будбергов, и все русские гении во все времена имели своих <…> соперников более заурядных, старавшихся и нередко умудрявшихся их оттеснять и притеснять…»[309] Отставка Нессельроде и замена его на Горчакова была воспринята в обществе как победа «русской партии» над «немецкой». О. Бодянский в дневнике 1856 г. передает следующий слух: «Рассказывают, будто на вопрос государя [Александра II], отчего новый министр иностранных] дел (кн[язь] Горчаков) представляет в посланники к лондонскому двору Хрептовича, а не Брунова, который там был так долго, Горчаков отвечал: “Он служил всегда Государю, а не государству”»[310].
С течением времени, однако, ситуация изменилась не слишком радикально. Российские дипломаты немецкого происхождения в XIX – начале XX в. служили практически во всех странах мира, кроме Касселя, Папской области, святейшего престола, Тосканы, Сиама (Бангкока), Абиссинии, Марокко. Наибольшее количество немецких дипломатов находилось в Вюртемберге – 54,5 % (12 из 22 человек). В абсолютных значениях – в Саксен-Веймаре – 80 % (8 из 10 чел.). В Австрии / Австро-Венгрии их было 27,8 % (5 из 18), в Великобритании – 50 % (8 из 16), в Дании – 75 % (6 из 8), в Италии – 60 % (3 из 5), в Пруссии / Германской империи – 62,5 (10 из 16), в США – 38,9 % (7 из 18), во Франции – 44,4 % (8 из 18), в Японии – 50 % (5 из 10) и т. д.[311] М.О. Меньшиков в 1908 г. по мидовскому ежегоднику насчитав около двухсот «людей нерусского происхождения» из 315 штатных единиц, служащих за границей, подчеркнул «обилие необруселых немцев» среди них[312]. Даже в 1915 г. 16 из 53 высших мидовских чиновников носили немецкие фамилии[313]. Иные из них действительно продолжали оставаться практически «необруселыми». Например, посол в Лондоне граф A. К. Бенкендорф «с трудом владел русской речью и единственный из русских представителей с разрешения государя до конца жизни (1916 г.) доносил в МИД на французском языке.