Во-первых, существовал некий прообраз польской государственности в виде автономного царства Польского с собственной армией, сеймом и практически стопроцентной польской администрацией: «До штурма Варшавы в 1831 г. русские, в особенности гражданские служащие, считались в ЦП на единицы. <…> Даже в столь скромном масштабе русское присутствие вызвало недовольство влиятельного А. Чарторыйского, и как таковая проблема русского чиновника на западной окраине правительством еще не ставилась. <…> ни в 30-е гг., ни в последующие два десятилетия сколь-нибудь значительных изменений в национальном составе чиновничества ЦП не произошло»[447]. Но и после мятежа 1863 г. и последовавшего за ним упразднения ЦП и переименования его в Привислинский край поляки сохранили очень весомые позиции в местной администрации: 80 % – в конце 60-х гг., 50 % – в конце 90-х. «Тотальная деполонизация управления не была исполнимой задачей: в конечном счете Привислинский край оставался польским культурным миром, польскоязычной в большинстве своем средой, а знавших польский язык русских чиновников было слишком мало»[448].
Если не удалось «обрусить» даже чиновничество «этнографической Польши», что уж говорить о ее населении в целом. Генерал Р.А. Фадеев полагал в 1869 г., что «на обрусение царства Польского, при нынешнем состоянии России, едва ли есть надежда; над ним можно только поставить русскую вывеску»[449]. «…Наши обрусители не успели даже добиться достаточного распространения русского языка в Польском крае, – сокрушался в 1910 г. (!) русский публицист-панславист, – и до сих пор, к стыду нашему, количество поляков, совершенно не знающих по-русски, исчисляется миллионами»[450]. Доля русских в населении Польши составляла менее 3 %[451]. «Денационализация русской Польши не доступна ни русскому народу, ни русскому государству, – констатировал в 1908 г. П.Б. Струве. – Между русскими и поляками на территории царства Польского никакой культурной или политической борьбы быть не может: русский элемент в царстве Польском представлен только чиновничеством и войсками»[452]. Не снималась проблема интеграции польских земель в империю и хозяйственными (не слишком сильными) связями: Польша «стояла в ряду окраин, которые были лишь внешне и частично инкорпорированы в имперский финансово-экономический строй»[453].
Во-вторых, в Западном крае польское присутствие было тоже весьма внушительным. Накануне мятежа 1863 г. только в Юго-Западном крае (то есть на Правобережной Украине) число чиновников-поляков превышало полторы тысячи человек: «Даже начальниками канцелярий губернаторов, в том числе и после 1863 г., часто служили поляки, порой делавшие своим подчиненным выговоры за незнание польского языка, на котором большинство чиновников и общалось между собой»[454]. В Виленской и Гродненской губерниях среди старших чиновников православные (в том числе бывшие униаты) составляли менее шестой части, а в «низшем слое» и того меньше[455]. После масштабной деполонизации управленческого аппарата ЗК в 1860-х гг. к началу 1880-х в большинстве присутственных мест той же Виленской губернии поляки тем не менее составляли около трети чиновников[456].
Но еще важнее то, что практически вся социальная верхушка ЗК – шляхта – была либо польской, либо полонизированной. Несмотря на количественную ничтожность (максимум – 5 %), она являлась главным землевладельцем и культуртрегером этих мест, а украинцы и белорусы (которые воспринимались русскими как ветви единой Большой русской нации) – бесправными и безземельными «хлопами» (причем православными крепостными владели не только светские магнаты, но и католическая церковь)[457].
По наблюдениям некоторых современников, польское влияние распространялось из 3К на соседние русские губернии (например, на Смоленскую)[458].
В начале 1860-х гг. католики составляли в Северо-Западном крае (Белоруссия и Литва) 94 %, а в Юго-Западном – 90 % всех землевладельцев[459]. После нескольких десятилетий целенаправленной правительственной политики по борьбе с польским землевладением ситуация существенно изменилась, но говорить о полной победе не приходилось. К началу 1880-х гг., по завышенным официальным данным, русские поместья относились к польским в ЮЗК как 2:3, а в СЗК как 1:3. Соотношение русских и польских землевладельцев в СЗК составляло 4:25. На Правобережной Украине лишь к 1896 г. совокупная площадь русских имений превысила 50-процентную отметку, и то не во всех губерниях. На рубеже веков рост их количества остановился, а после 1905 г., когда были отменены запреты на покупку земель поляками, снова стало наблюдаться увеличение удельного веса польского землевладения. В СЗК польские имения были многочисленнее, а отпор правительственному курсу сильнее[460]. Автор фундаментального исследования о шляхте ЮЗК французский историк-славист Д. Бовуа подводит неутешительные итоги деполонизации Правобережной Украины: «…российской власти не удалось, несмотря на все русификаторские усилия, элиминировать поляков из этого региона. <…> крупные польские землевладельцы сохранили не только свое высокое положение, влияние на народ, но и задавали тон экономическому развитию Юго-Западного края»[461].
Характерна зарисовка в мемуарах В.В. Шульгина о выборах в Государственную думу на Волыни: «…в городе Остроге созвали некое собрание. Польские помещики явились породистые, изящно одетые, уверенные в себе. Русские перед ними показались мне какими-то мерюхрюдками. Они робко жались к стенам, жался и я, должно быть». На следующем этапе выборов, в Житомире польские делегаты символично поселились в «более шикарной» гостинице, а русские – в «более скромной»[462]. И это в 1906 г., «после сорокалетнего невыносимого гнета», как выразился один из польских делегатов! Легко представить, как вели себя ясновельможные паны до 1830 г. …
В системе образования ЗК, созданной при прямом покровительстве Александра I и долгое время курировавшейся А. Чарторыйским, до начала 1830-х гг., а отчасти и до начала 1860-х безраздельно доминировали польский язык и польская культура, оказывавшие «полонизирующее воздействие на местных восточных славян и литовцев»[463]. Виленский университет был «неинтегрированным в общероссийский образовательный процесс вплоть до своего закрытия в 1832 г.» и «в полном смысле этого слова польским», все предметы там преподавались на польском языке, а русский относился к предметам второстепенным. Ничего не изменилось даже после войны 1812 г., когда ученая корпорация университета «приветствовала вступление наполеоновских войск в Вильно, некоторые преподаватели служили в оккупационных учреждениях, а студенты вступали добровольцами в сражавшуюся на стороне французов местную “гвардию”». Позднее под университетской крышей свивали гнездо польские молодежные общества. В Виленском университете преподавал Иоахим Лелевель, учились Адам Мицкевич и Юлиуш Словацкий. Сменивший Чарторыйского на месте попечителя Виленского учебного округа Н.Н. Новосильцев после ревизии университета пришел к выводу, что вся система образования последнего имела целью внушать юношеству «надежду на восстановление прежней Польши»[464]. В Кременце с 1803 по 1831 г. действовала великолепная польская гимназия, призванная «воспитать истинную шляхетскую элиту», с явным прицелом на будущий университет. В то же время единственную русскую гимназию в Киеве удалось открыть только в 1811 г., с огромным трудом преодолев сопротивление школьного инспектора ЮЗК графа Тадеуша Чацкого[465]. В 1830-х и особенно в 1860-х гг. «полонизм» в учебных заведениях ЗК был ликвидирован. Однако эффективной русификаторской системы образования взамен создать не получилось: «…11 % государственного участия в расходах на начальную школу означало приговор любому ассимиляторскому проекту»[466].
Столь малая эффективность русификаторской (как в социально-политическом, так и в культурном аспектах) политики самодержавия в ЦП и ЗК выводит нас на третий (и самый важный) уровень проблемы. Нерешенность польского вопроса (во всяком случае, в ЗК) есть прямое следствие природы Российской империи, которая «не была национальным государством русских, а представляла собой самодержавно-династическую сословную многонациональную империю»[467]. Польская аристократия была одной из неотъемлемых составляющих этого сложного социума, и в количественном, и в качественном отношении. В конце 1850-х гг. польское шляхетство составляло более половины всего потомственного российского дворянства[468].
Даже в 1897 г., во время переписи населения, после десятилетий планомерной правительственной политики деклассирования безземельных шляхтичей, польский язык назвали родным около трети потомственных дворян империи[469]. Поляки играли заметную роль не только в администрации западных окраин, но и в высшей бюрократии: в 1850-х гг. их доля «среди чиновников центрального аппарата достигала 6 %, причем больше всего их было в ведомствах, требующих специальной компетентности или технических знаний, – министерствах финансов и государственных имуществ, Управлении путей сообщения,