<…> Военном министерстве»[470]. Многие русские аристократы (а иногда и особы царствующего дома) были связаны с польской шляхтой семейными или романтическими узами.
Если реальная русификация ЦП, означавшая устранение всей его элиты, попросту была невозможна в рамках тех средств, которые были дозволены эпохой («для этого была бы нужна политика Тамерланова»)[471], то выдавливание польского элемента из ЗК нельзя назвать задачей в принципе невыполнимой: «Западный край можно и должно обрусить вполне и в самое непродолжительное время…»[472] Однако в рамках сословной империи она оказалась невероятно сложной. Борьба с поляками, по сути, равнялась борьбе с дворянской корпорацией ЗК, а следовательно, подразумевала опору на местное крестьянство и радикальную демократизацию социально-политических практик, что объективно подрывало сам фундамент империи. Поэтому русификаторский пыл бюрократов-националистов, вроде братьев Н.А. и Д.А. Милютиных, постоянно сталкивался с компромиссной линией в отношении польской аристократии, которую проводил, например, П.А. Валуев (резко возражавший против националистической «страсти к оплебеянию России»[473] «тех русофилов, которые хотят под предлогом обрусения посадить мужика в барские хоромы, в виде представителя русской народности»[474]) и которая была гораздо ближе сознанию большинства российских самодержцев (характерно, что Александр II в начале царствования мог именовать ЗК «злосчастными польскими (!) губерниями»)[475]. Д. Милютин сетовал, что до 1863 г. «правительство наше не только не принимало мер для противодействия польской работы в Западном крае, но даже помогало ей в некоторых отношениях, вследствие ложной системы покровительства польской аристократии, составляющей будто бы консервативный элемент в крае, опору самодержавия! Система эта заставляла местные власти оказывать польским помещикам поддержку против крестьян и часто принимать очень крутые меры в случаях вопиющей несправедливости и притеснений со стороны первых. Чрез это угнетенное, забитое крестьянское население, разумеется, отдавалось вполне в руки польских панов и дворовой их челяди»[476].
Опираясь при подавлении польских восстаний на настроенное резко антипольски/антипански украинское и белорусское крестьянство, правительство и местная бюрократия в то же время опасались, как бы низовая полонофобия/панофобия не вышла из берегов, и в ЗК не случилась бы «жакерия» или не повторилась, не дай бог, гораздо более близкая во времени и пространстве «галицийская резня». Поэтому поощрение патриотического рвения крестьян довольно быстро сменялось присылкой карательных отрядов для подавления народных бунтов против тех самых панов-мятежников, бороться с которыми совсем недавно призывали правительственные агенты[477]. То же касается старообрядцев СЗК, столь хорошо себя зарекомендовавших в 1863 г.: с начала 1870-х гг. «правительство уже не брало под защиту арендаторов-старообрядцев в их тяжбах с землевладельцами»[478].
Мемуары М.Н. Муравьева, жестко и продуманно проводившего политику «русского дела» в СЗК, переполнены жалобами на интриги «польской партии» при дворе и на непонимание «большинством высших лиц» национально-исторического смысла русско-польского соперничества: «Они не знали ни истории края, ни настоящего его положения, <…> они не могли понять мысли об окончательном слитии того края с Россией, они считали его польским, ставя ни во что все русское, господствующее там числом население»; предшественники Муравьева, с его точки зрения, управляли СЗК, «не усматривая в нем никаких русских начал, ибо в виду их были только дворянство и римско-католическое духовенство»[479].
Самодержавие, напуганное размахом мятежа 1863 г., воспользовалось политикой «русского дела» в качестве «радикального лекарства», но после того, как ситуация стабилизировалась, уже «с конца 60-х гг. задача сохранения социальной иерархии старого порядка получает в политике властей решительное преобладание над попытками опереться на низшие слои против более или менее непокорных элит империи» и «давление на крупных польских землевладельцев в Западном крае было смягчено»; главный идеолог «русского дела» Катков под давлением властей «с 1871 по 1882 г. <…> вынужденно вообще перестал касаться национального вопроса»[480]. Боязнь «оплебеяния» империи сохранилась и в начале XX в., что видно по реакции аристократического большинства Государственного совета на инициативу П.А. Столыпина о создании русских национальных курий в земствах ЗК[481].
Славянофильствующий генерал А.А. Киреев, близкий ко двору, печально заметил в своем дневнике, что в 1910 г. он повторяет Николаю II ровно те же самые рецепты деполонизации ЗК, которые он предлагал полвека назад его деду[482].
Следует также заметить, что неким внутренним важным ограничителем русификаторских мер против поляков было восприятие их как европейского народа, по культуре своей стоящего ближе к Европе, чем сами русские, что при европоцентристской ориентации верхов порождало неуверенность в эффективности (да и нужности) подобных практик. Даже в начале XX в. генерал П.Г. Курлов, говоря о «тщетности всех попыток» ассимилировать Польшу, в качестве главной причины называл следующую: «Нельзя подчинить себе народности с высшей культурой, при условии, что государство, желающее этого подчинения, стоит на низшей»[483].
Все вышеперечисленное делало политику самодержавия в отношении Польши и поляков крайне непоследовательной: «Правительственная политика в области российско-польского урегулирования полна парадоксов. Локализация в своеобразной “черте оседлости” или рассеяние поляков. Насильственное привлечение на государственную службу или жесткое ограничение приема на нее. “Затирание” невидимой, но все еще небезопасной, границы 1772 г. и меры против ее перемещения под давлением “польской экспансии”. Разработка детального антипольского свода ограничений и неумение добиться его целенаправленного применения, в частности из-за конкуренции национального и конфессионального признаков в процедуре “обнаружения” поляков. Поощрение русской колонизации и боязнь за политическую лояльность переселенцев и их стойкость к ассимиляции. Использование для решения проблем окраин социальных носителей (чиновники, семинаристы, раскольники) острейших внутрироссийских проблем. Столкновение мотивов сближения и отчуждения в законодательстве о “разноверных” браках. Наделение значительными привилегиями православной церкви как опоры режима и бедственное положение духовного сословия»[484].
Правительство понимало, что репрессии не могут дать какого-либо долговременного положительного эффекта, но, как только оно шло на уступки, поляки, руководствовавшиеся, в отличие от Петербурга, не сословно-династической, а националистической логикой (если точнее, то, как минимум, до 1863 г. – сословно-националистической, понимая под нацией шляхту и отчасти горожан), снова поднимали голову и начинали бороться за независимость. Это был подлинный «бесконечный тупик».
Истоки и образы русской полонофобии
Для русских националистов, стремившихся «национализировать» империю, Польша и поляки являлись настоящим камнем преткновения, цивилизационным вызовом, опасным конкурентом в деле ассимиляции славян ЗК, которых предполагалось включить в состав Большой русской нации, вообще опасным примером альтернативного русскому националистического проекта внутри империи, подрывавшего его гегемонию[485]. Остроты этому спору добавляло то, что он решался не только на газетных листах, но и на кровавых полях сражений. Несколько поколений русских националистов были свидетелями русско-польских «схваток боевых» 1794, 1830–1831, 1863–1864 гг. Поляки представали как союзник врагов России в наполеоновской армии и в отрядах мятежных горцев… Услужливая историческая память подсказывала примеры из XVII (поляки в Кремле) и даже XI в. (Болеслав Храбрый, вместе со Святополком Окаянным захватывающий Киев). А.С. Пушкин задолго до «Клеветников России» отразил это настроение в стихотворном наброске 1824 г. «Графу Олизару», обращенном к польскому аристократу и поэту, получившему принципиальный отказ на свое сватовство к М.Н. Раевской:
Певец! издревле меж собою
Враждуют наши племена:
То наша стонет сторона,
То гибнет ваша под грозою.
И вы, бывало, пировали
Кремля позор и плен,
И мы о камни падших стен
Младенцев Праги избивали,
Когда в кровавый прах топтали
Красу Костюшкиных знамен.
И тот не наш, кто с девой вашей
Кольцом заветным сопряжен;
Не выпьем мы заветной чашей
Здоровье ваших красных жен;
И наша дева молодая,
Привлекши сердце поляка,
Отвергнет, гордостью пылая,
Любовь народного врага.
Кроме того, поляки были единственным славянским народом, который мог бы оспаривать роль лидера славянского мира у России. Вплеталось в конфликт и православно-католическое противостояние.
Таким образом, поляки определились в глазах русских националистов как подлинный враг, актуальный сегодня и в то же время вир