начал и сил жизни вообще, ибо все они могут быть и бывали орудиями и революции, и эволюции»[656].
Леонтьев отреагировал на это упоминание заметкой в «Гражданине» – «Ошибка г. Астафьева», на которую последний ответил довольно грубой и невнятной статьей в «Московских ведомостях» «Объяснение с г. Леонтьевым», что послужило причиной для фактического разрыва отношений между обоими интеллектуалами. Подробному разъяснению свой позиции в контексте полемики с Астафьевым Леонтьев посвятил не опубликованные при его жизни работы «Культурный идеал и племенная политика…» и «Кто правее?..».
Среди прочих отзывов на «Национальную политику…» в качестве курьеза можно привести пассаж из передовицы славянофильской газеты «Свет» (14 апреля 1889 г.): леонтьевская статья именовалась «дикой по своей бестолковости», а в личности самого ее автора подчеркивалось «болезненно настроенное воображение, объясняющее его психопатические парадоксы»[657].
Леонтьев честно признавался, что не в силах объяснить внутренних пружин того феномена, который он описал: «Для меня самого это остается самой таинственной психологической загадкой <…> Политические результаты видны; течение событий – ясно, хотя и весьма извилисто. Причины загадочны…»[658] Но следует признать, что, при всей сомнительности леонтьевских методологии и общественного идеала, факт взаимосвязи национальных движений и распространения либеральной демократии зафиксирован мыслителем абсолютно верно, ныне – это общее место, а тезис его оппонентов насчет простой одновременности данных явлений выглядит неубедительно.
Говоривший, в отличие от Соловьева, не от имени Бога, а только от себя[659], основывавший свои выводы не на историософских фантазиях, а на анализе политической эмпирики, Константин Николаевич несравнимо больше Владимира Сергеевича сказал внятного и верного о современности. Но совсем другое дело – его тотально негативная оценка последней, ее полное отрицание, ради сохранения основ традиционного общества. В этом смысле Леонтьев – утопист, не меньший, чем Соловьев.
«Странное сближенье»
Утопия Леонтьева, кстати, тоже имеет религиозно-теократический оттенок, только вместо соединения церквей под властью папы он чаял сосредоточения независимого от государственной власти православного церковного управления в Константинополе после его взятия русскими войсками – своего рода православный «папизм». Однако интересно, что «пророк византизма» не отрицал вовсе и соловьевский вариант теократии.
В письме Фуделю от 6–23 июля 1889 г. он писал: «<…> что же касается до <…>призвания России <…>исключительно религиозного – стать и орудием и почвой примирения Церквей – как желает и надеется Влад[имир] Соловьев, – то над этим нельзя не задуматься —! Это исключительное и одностороннее призвание (в глазах именно верующего человека) до того должно быть высоко, – что приходит естественное сомнение, не личный грех ли даже будет препятствовать этому, если бы в русском обществе оказалась бы когда-нибудь к соединению с Римом действительная наклонность. – Сказать, что это решительно и никогда невозможно, – было бы большой ошибкой. Так, я полагаю, должен даже думать всякий истинно-верующий Православный человек»[660]. Духовное чадо оптинских старцев явно испытывало идеологические и эстетические симпатии к «латинству»: «<…> мне лично Папская непогрешимость ужасно нравится! <…> Я, будучи в Риме, не задумался бы у Льва ХШ-го туфлю поцеловать, не только что руку <…> Римский Катол[ицизм] нравится <…> моим искренно-деспотическим вкусам, и моим наклонностям к духовному послушанию <…>»[661].
При этом Леонтьев не одобрял соловьевских нападок на русский национализм, понимаемый им как стремление к национальному своеобразию. Зная, что Владимиру Сергеевичу «культурное обособление России – ненавистно, как помеха слиянию с католиками»[662], Константин Николаевич полагал, однако, что это помеха мнимая, ибо «Россия, проживши век или века (а может быть, и меньше) – в некотором насыщении – своим национализмом и чувствуя все-таки, что и этого как-то недостаточно — для достижения исторической апогеи ее, – легче после этого, чем до этого — может пожелать главенства Папы. <…> На что и самому Папству – Россия как две капли воды похожая на ту самую либеральную Европу, которая вот уже 100 лет, как гонит Папство!»[663]
Леонтьев защищал от Соловьева теорию культурно-исторических типов Данилевского, считая, что «культурные типы были и есть» (хотя «из этого еще не следует, что они всегда будут»)[664]; признавал «недобросовестной» его полемику против славянофильства, особенно отмечая ее «злорадный и ядовитый тон» и «несомненную наглость подтасовок»[665]; взгляды автора «Национального вопроса…» на политику поражали отставного дипломата «ребячеством своим или наглым притворством»[666]… Но в конечном счете все это он ему прощал, о чем очень точно написал позднее постоянный адресат наиболее откровенных леонтьевских писем 1888–1891 гг. И.И. Фудель: «К. Леонтьев находился все время под обаянием личности Вл. Соловьева. Этого он нисколько не скрывал, а по свойственной ему прямоте публично высказывал и, как влюбленный, смотрел на предмет своей страсти слишком большими глазами, преувеличивая его достоинства и стараясь найти оправдание его недостаткам. Под личностью я разумею, конечно, не только душевный склад лица, но и его умственное своеобразие. <…> он прощал Соловьеву все его беспощадные нападки на славянофильство и на Данилевского с его теорией культурных типов, прощал ему союз с либералами и его борьбу с национализмом, прощал все ради той мечты о призвании России через соединение Церквей, которую Соловьев с таким искусством и силою облекал в плоть и кровь в своих вдохновенных “творениях”, как выражался Леонтьев, о теократии»[667].
Характерно, что именно Соловьева, как высшего арбитра, Леонтьев просил печатно «рассудить» его в споре с Астафьевым, и работа «Кто правее?..» была специально написана в форме писем к нему (сначала пообещавшему выступить в этой роли, а потом не слишком-то красиво от нее отказавшемуся). Лишь только после появления соловьевского реферата «О причинах упадка средневекового миросозерцания» (1891), в котором доказывалось, что неверующие либералы-прогрессисты сделали для распространения христианства больше, чем номинальные христиане, чаша терпения «русского де Местра» переполнилась, и он решился на разрыв со своим кумиром.
Все это тем более поразительно, что сегодня кажется очевидным безусловное интеллектуальное превосходство Леонтьева над Соловьевым. Думаю, что причина самоуничижения Константина Николаевича в том, что для его религиозной оптики богословская рефлексия была явлением более высокого порядка, чем политическая, а в области первой Владимир Сергеевич представлялся настоящим виртуозом.
Тем более в частных беседах Соловьев говорил своему поклоннику-оппоненту не совсем то, что излагал на страницах «Вестника Европы». Во время их встречи в октябре 1890 г. автор «Национального вопроса…» заявил автору «Национальной политики…»: «Если для соединения Церквей необходимо, чтобы Россия завоевала постепенно всю Европу и Азию – я ничего против этого не имею»[668]. В достоверности этих слов, зная леонтьевскую честность, не приходится сомневаться. Тем более что шесть лет спустя Владимир Сергеевич в статье «Мир Востока и Запада» в гораздо более обтекаемой форме сформулирует то же самое понимание «христианской политики»: «Мир, завещанный Христом в области духа, должен быть проведен и в политическую жизнь народов посредством христианской империи. И как для духовного примирения людей с Богом и между собой принесен Христом на землю меч и огонь нравственной борьбы, так не без борьбы политической достигается мир империи, – лишь бы только в этой борьбе не забывалось никогда, для чего она ведется, лишь бы эта борьба при громких словах не переходила на деле в тяжбу злых страстей и низменных интересов»[669]. То есть христианской является не та политика, которая буквально соответствует евангельским заповедям (на чем Соловьев настаивал ранее, полемизируя с националистами), а та, которая способствует распространению христианства (именно так считал и Леонтьев).
Вообще, при ближайшем рассмотрении, в соловьевских текстах второй половины 1890-х можно найти немало точек соприкосновения с Леонтьевым. Выше цитировались дифирамбы последнего по адресу Николая I за его репрессии против славянофилов, а в 1895 г. Соловьев пишет панегирическую заметку «Памяти императора Николая I» (1895), в которой этот император, среди прочего, восхваляется за посадку в Петропавловку Ю.Ф. Самарина, якобы выступавшего «с проповедью насильственного введения православия и русской народности в Прибалтийских губерниях»[670] (те, кто читал самаринские «Письма из Риги», ставшие причиной самаринского ареста, знают, насколько мало соответствует данная формулировка их действительному содержанию).
Одной из важнейших тем соловьевской публицистики этого периода (впрочем, поднятой еще в «Национальном вопросе…») была борьба против русификации окраин Российской империи, против «умственного поветрия