Происходило русско-немецкое противостояние и в сфере науки и культуры. Всем памятно столкновение М. В. Ломоносова с академиками-немцами, закончившееся его поражением. Историографическую дискуссию Ломоносова с норманнизмом (подчеркивание германского происхождения первых русских князей пришлось очень кстати ко временам бироновщины), основоположники коего (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер) были, все как на подбор, «германцами», его стремление найти славянские корни древнерусской государственности также невозможно понять вне контекста борьбы между русскими и немецкими учеными в стенах Академии, долгое время возглавляемой и наполняемой немцами. Борьба эта продолжалась и в XIX столетии, о чем свидетельствует такой важный источник, как дневник А. В. Никитенко (члена-корреспондента Академии с 1853 г., ординарного академика – с 1855). Но самый громкий академический скандал разразился в 1880 г., когда Академия забаллотировала при избрании в ее действительные члены великого Д. И. Менделеева, предпочтя ему посредственного Ф. Ф. Бейльштейна. В ряде газетных публикаций («Новое время», «Голос», «Русь») эта несправедливость напрямую связывалась с интригами «немецкой партии». И надо сказать, данная версия имеет под собой определенную фактическую базу. Известный химик А. М. Бутлеров так записал распределение белых и черных шаров: «Очевидно – черные: Литке (2 (он, как президент Академии, имел два голоса. – С. С.), Веселовский, Гельмерсен, Шренк, Максимович, Штраух, Шмидт, Вильд, Гадолин. Белые: Буняковский, Кокшаров, Бутлеров, Фаминцын, Овсянников, Чебышев, Алексеев, Струве, Савич». Статистика красноречивая: из голосовавших против Менделеева 9 человек – 7 немцев, из голосовавших за 9 человек – 1 немец. В. И. Вернадский в своих дневниках приводит слова ботаника А. С. Фаминцына, «что когда он вступил в члены Академии (ординарным академиком Фаминцын стал в 1891 г.), разговорный язык – вне официального (общения) немец[кий] – преобладал». Русско-немецкая академическая «война», по свидетельству того же Вернадского, прекратилась только в начале XX в.
Ареной русско-немецкой борьбы были и другие научные учреждения. Например, к концу 1840-х гг. русские ученые-националисты (Р. В. Голубков, В. В. Григорьев, Н.А. и Д. А. Милютины, Н. И. Надеждин) после длительной и упорной борьбы оттеснили от руководства Русским географическим обществом «немецкую партию» во главе с К. М. Бэром, Ф. П. Врангелем, Ф. П. Литке, ориентировавших деятельность Общества не на запросы русской жизни, а исключительно на связи с европейским научным сообществом. Скажем, Бэр, будучи академиком Российской академии наук, так и не удосужился выучить русский язык и свои труды публиковал почти исключительно на немецком или латыни.
Очень остро немецкий вопрос стоял в русской медицине, по крайней мере до второй половины XIX в. В XVIII столетии из более чем 500 медиков, имевших докторский диплом, лишь 61 человек были русскими в широком смысле слова (около пятидесяти из них – малороссы). Н. И. Пирогов вспоминал, что в конце 1830-х гг. «из чистокровных русских врачей никто не являлся на мой курс (лекций при Обуховской больнице. – С. С.). И я читал по-немецки. Да в то время в санкт-петербургских больницах между ординаторами редко встречался русский: все были или петербургские, или остзейские немцы. Да и откуда было взяться русским? Русские студенты Медико-хирургической академии того времени (единственного, как и теперь, высшего учебно-медицинского учреждения) были почти все казеннокоштные, бедняки и поповичи; окончив курс, они поступали тотчас на службу, в полки, уездные города и т. п. В Петербурге же оставались только сыновья петербургских обывателей, а из петербургских обывателей только немцы посылали сыновей своих учиться в академию, и это были дети докторов, чиновников, учителей, ремесленников, вообще из более культурных классов». Понятно, что преобладание немцев было связано прежде всего с изначальным отсутствием собственных подготовленных кадров. Но все же дело не только в этом. Есть немало свидетельств о том, как монополизировавшие медицинскую сферу немцы препятствовали карьере своих русских коллег. Придворный врач Петра I голландец Николай Бидлоо жаловался императору на то, что врачи-иностранцы противодействовали обучению «туземцев»: «…многие хирурги советовали, дабы я народу сего [русского] юноши не учил, сказующе, что не возможешь сие дело совершить. Боялся, что многие из тех иностранных хирургов мне явились неприятели и яко уже ныне и вижду. Понеже сие против чести их и против их интересов сего народ юноши изучил хотят убо оных моих посланных вместо слуг до смерти себе имети». Историк русской медицины Я. А. Чистович писал: «…иностранные администраторы медицинского дела в России были уверены и старались уверить кого следует, что русские не способны и не должны получать полного медицинского образования (потому что иначе заняли бы высокие места в медицинской администрации, чего никак не следовало допускать). Для этого в госпитальных русских школах учили медицине настолько, чтобы только освоить воспитанников с практическою стороною ее, стоявшею почти что на степени ремесла, и держали школы в этом неизменном положении около восьмидесяти лет. Для этого же основали потом в Петербурге Медико-Хирургический (Калинковский) Институт, с университетскою программою, исключительно для иностранцев, и не щадили ни трудов, ни денег на его организацию, вполне впрочем не удавшуюся»; воспоминания современников говорят «о тяжелом гнете, лежавшем в прошлом (то есть XVIII. – С. С.) столетии на всяком русском человеке медицинского звания… нужна была необыкновенная живучесть, чтобы не погибнуть под ежедневными и многоразличными угнетениями».
Следы русско-немецкого противостояния можно найти и в классике отечественной словесности. Берг в «Войне и мире», бездушный и пустой карьерист, ходячий образ немца из дворянских мемуаров и писем, самое презираемое автором его создание – не удостаивается даже ненависти, как Наполеон или Элен. Карикатурный губернатор фон Лембке в «Бесах» к последним не причислен только в силу своей полной ничтожности, а характеристика его как члена немецкой корпорации типична для русского германофобского дискурса: «Андрей Антонович фон Лембке принадлежал к тому фаворизованному (природой) племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своею массой один строго организованный союз. И уж, разумеется, союз непредумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по себе, без слов и без договору, как нечто нравственно-обязательное, и состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при каких бы то ни было обстоятельствах».
Отдал должное немецкой теме и Н. С. Лесков: от мифологизированного русско-немецкого конфликта в «Железной воле», заканчивающегося трагикомической смертью Гуго Пекторалиса, поперхнувшегося блином, до пугающей истории онемечивания русского человека в «Колыванском муже»; в романе «Обойденные» (1865) один из персонажей говорит: «Они ведь, эти лифляндцы, знаете, не так, как мы русские; мы все едим друг друга да мараем, а они лесенкой… Один за другим цап-царап, цап-царап – и все наверху» (и это только художественные произведения, публицистика писателя по данному вопросу, недавно впервые собранная воедино, составила весьма солидный том).
Все перечисленное (плюс изобилие германской крови в монарших жилах) создавало империи Романовых репутацию не русской, а «немецкой». Причем этим определением пользовались как крайние консерваторы, вроде Ф. Ф. Вигеля, автора вышедшей за границей в 1844 г. на французском языке брошюры «Россия, завоеванная немцами», так и радикальные анархисты, вроде М. А. Бакунина с его книгой «Кнутогерманская империя и Социальная революция».
«Больные места» империи
Французская революция конца XVIII столетия открыла в Европе эру национализма, главные принципы которого – суверенитет нации, совпадение национальных и государственных границ, господство единой национально-государственной культуры. Многоэтничные империи, с одной стороны, и карликовые королевства и княжества, дробящие народы на изолированные друг от друга части, – с другой, постепенно уходят в прошлое. В 1829 г. из Оттоманской Порты выламывается Греция, позднее Сербия, Черногория, Болгария. В 1881 г. провозглашено создание королевства Румыния, объединившего в себе Валахию и Молдову. В 1861 г. вокруг Пьемонта образуется единая Италия, в 1871 г. вокруг Пруссии – единая Германия. Австрийская империя с трудом удерживала центробежные тенденции своих славянских и мадьярских подданных и последним вынуждена была предоставить широкую автономию.
Российская империя до конца XIX в. не только не являлась русским национальным государством, но даже не позиционировала себя таковым. Недаром министр финансов в 1823–1844 гг. Е. Ф. Канкрин на полном серьезе предлагал переименовать Россию в Романовию или в Петровию (в честь Петра I). Зато под ее обширным и внешне нерушимым куполом весьма успешно расцветали или зарождались многочисленные нерусские национальные проекты. И как ни парадоксально, этому процессу – пусть и бессознательно – способствовало само самодержавие своей весьма своеобразной национальной политикой. Типичная схема последней выглядит так. Для того чтобы привязать к себе новоприсоединенную территорию, империя предоставляла ей максимум льгот, в первую очередь – автономию, конституируя тем самым особое положение того или иного народа и гарантируя его права. Естественно, национальное самосознание этих народов росло как на дрожжах, когда же этот рост начинал пугать власти предержащие, следовали репрессии, которые уже не могли его остановить, а только отрицательным образом укрепляли, объединяя народ в борьбе с притеснениями. Во всем этом видно полное непонимание Петербургом сущности и механизмов нациестроительства.
Весьма характерен в этом смысле случай Польши. Как можно было надеяться сделать послушным или тем более «переварить» пусть деградировавшее и расчлененное, но все же великое в прошлом государство, обладающее многовековыми имперскими традициями, развитой исторической памятью и национальной культурой, еще и к началу XIX в. гораздо более развитой, чем русская? Поляки не только не хотели становиться русскими (от них, в общем, этого и не требовали), а в том, что они не могли даже и мысли допустить, чтобы русскими сделались их украинские и белорусские «хлопы». Идея восстановления Польши «в границах 1772 года» (то есть до ее разделов) властно владела умами практически всей польской социальной и интеллектуальной элиты. При всем внешнем безумии этой архетипической польской мечты нельзя сказать, чтобы под ней не было никакой реальной почвы.