ужбы для них было окутано тайной: «…по мере того, как я подвигался в толковании литургии крестьянам, меня более и более поражает полное отсутствие всякой сознательности в их отношении к церкви. Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает… Писание для безграмотного люда не существует; остается богослужение. Но оказывается, что крестьяне… не понимают в нем ни полслова; мало того, они так глубоко убеждены, что богослужебный язык им не по силам, что даже не стараются понять его. Из тридцати человек, очень усердных к церкви и вовсе не глупых крестьян, ни один не знал, что значит паки, чаю, вечеря, вопием и т. д. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон; но как слово церкви не доходит до них ни с какой стороны, а стоит в душе каждого, как в Афинах неизвестно когда и кем поставленный алтарь неведомому богу… Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский…»
«В простонародии нашем есть только расположение к религиозности, но нет почти никаких религиозных понятий… вся религия его сосредоточивается в формах наружных; существенное значение богослужения и религиозных обрядов нисколько не доступно его необразованному уму; он увлекается только сценическою стороною религии – потребностию зрелища», – отмечал тридцатью годами раньше А. П. Заблоцкий-Десятовский. Как видим, за прошедшее время мало что изменилось.
Впрочем, что говорить о крестьянах, когда сын отличавшегося искренней и усердной религиозностью чиновника великий хирург Н. И. Пирогов вспоминал, что в детстве «знал наизусть много молитв и псалмов, нимало не заботясь о содержании заученного… в школе от самого законоучителя я не узнал настолько, чтобы понять вполне смысл литургии, молитв и т. п.». Евангелие же «не читали ни дома, ни в школе». В результате христианское вероучение юношей «забылось и, как старый хлам, сдано было… в архив памяти». И лишь на пороге сорокалетия духовные поиски Пирогова привели его к сознательному чтению Нового Завета.
По жесткой оценке В. О. Ключевского (1907), в России «великая истина Христа разменялась на обрядовые мелочи или на худож[ественные] пустяки. На народ Ц[ерковь] действовала искусством обрядов, правилами, пленяла воображение и чувство или связывала волю, но не давала пищи уму, не будила мысли. Она водворяла богослужебное мастерство вместо богословия, ставила церк[овный] устав вместо Катехизиса; не богословие, а обрядословие».
Не пользовались церковники доброй славой и влиянием и среди образованных слоев общества, давно отошедших от православного уклада и живших ценностями секулярной европеизированной культуры. «Русское духовенство, – писал в официальной записке 1866 г. киевский генерал-губернатор А. П. Безак, – не только изменено в ветхозаветное левитство, но даже более того, – оно приведено в такое положение в отношении к прочим сословиям, в какое поставлен был народ израильский в отношении к язычникам и самарянам… Вследствие сословной отчужденности духовенства общество наконец стало относиться даже враждебно к лицам духовного звания, переходившим на службу гражданскую или учебно-гражданскую, подобно тому как оно несимпатично смотрит на допущение евреев в государственную службу. Отсюда возникло странное явление в христианском обществе, именно, что дети пастырей христианской Церкви, переходя в другие роды общественной службы, вынуждены скрывать от общества свое происхождение, стыдиться звания своих отцов, как будто дети каких-либо преступников: явление небывалое прежде у нас и невозможное в протестантском обществе».
А вот свидетельство историка С. М. Соловьева, поповича по происхождению: «Прежде [до петровских реформ] священник имел духовное преимущество по грамотности своей, теперь он потерял это преимущество; правда, он приобрел школьную ученость, но с своею одностороннею семинарскою ученостью, с своею латынью он оставался мужиком пред своим прихожанином [дворянского звания], который приобрел лоск образования, для которого сфера всякого рода интересов, духовных и материальных, расширилась, тогда как для священника она расшириться не могла. Священник по-прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходил в семинарию, где та же бедность, грубость, чернота, с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости, а жена, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставляя после себя грязные следы, дурной запах: бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности, эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить нельзя – он говорит по-семинарски. И священник одичал: стал бояться порядочных домов, порядочно одетых людей; прибежит с крестом и дожидается в передней, пока доложат; потом войдет в первую после передней комнату, пропоет, схватит деньги и бежит, а лакеи уже несут курение, несут тряпки: он оставил дурной запах, он наследил, потому что ходит без калош; лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы свиньи, как-де они унижают религию!» Совершенно в духе этого пассажа обрисован быт приходского священника в известном рассказе Чехова «Кошмар» (1886).
Внутри самого духовенства существовал резкий антагонизм между его белой (приходской) частью и черной (монашествующей), последняя, хоть и составляла всего 10 % сословия, но в его руках находилось, по сути, все руководство церковной жизнью, ибо епископом мог стать только монах. Структура церковного управления была выстроена по образцу государственного. Архиереи, которые не только не отваживались перечить светской власти, но напротив, говоря словами Ю. Самарина, «щеголявшие в своих кандалах», находились в полном подчинении у обер-прокурора, который перемещал их по своему усмотрению с места на место, чтобы они не смогли где-либо «пустить корни» и сделаться недостаточно управляемыми. Только в 1892 г. произошло тридцать переводов епископов с одной кафедры на другую, причем порой срок очередного служения составлял не более двух недель. Зато уж в своих – пусть и кратковременных – владениях «князья церкви» показывали себя настоящими маленькими самодержцами, заставлявшими трепетать весь подчиненный им клир. «Известно, что такое русские генералы, но генералы в рясе еще хуже, потому что светские генералы все еще имеют более широкое образование, все еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничение в разных связях и отношениях общественных, тогда как архиерей – совершенный деспот в своем замкнутом кругу, где для своего произвола не встречает ни малейшего ограничения, откуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите – так все подвалено и забито неимоверным деспотизмом» (С. М. Соловьев). Современная исследовательница Т. Г. Леонтьева вполне подтверждает это наблюдение: «Власть епископа… [была] если не абсолютной, то бесконтрольной».
Конечно, при таком положении дел духовенство было не способно стать общественным и идейным центром русского нациестроительства.
Средний класс
Еще менее таким центром могло быть так называемое «городское сословие» (3,9 % населения империи в 1719 г., 11,3 % – в 1897-м). Идея Екатерины II создать в его лице некий «средний род людей» по западноевропейским образцам выразилась на практике в существовании под одним именем двух различных социальных групп – привилегированной / полупривилегированной (почетные граждане и купцы) и непривилегированной (мещане и ремесленники). Единственное, что у них было общего, – юридические гарантии права собственности. Внутри первой группы также существовали принципиальные различия: только почетные граждане (0,2 % всего «городского сословия» в 1840 г., 3 % – в 1897-м) были освобождены от подушной подати, рекрутской повинности и телесных наказаний. Купцы первой и второй гильдий имели право от указанных повинностей откупиться, в отличие от купцов третьей гильдии, подвергавшихся к тому же телесным наказаниям. Купеческое звание не передавалось по наследству, его нужно было подтверждать наличием капитала, для каждой гильдии разного. Мещане и ремесленники до 1860—1870-х гг. принадлежали, наряду с крестьянами, к податным слоям насе ления, были членами податной городской общины и без увольнительного свидетельства, подписанного большинством последней и городским головой, не имели права перейти в город другой губернии; телесные наказания для них окончательно отменили только в 1904 г.
Разумеется, «средний род людей» из такого противоречивого социального образования сформировать невозможно. Ю. Самарин констатировал в 1846 г.: «Среднее сословие существует в смысле правительственном, но не в смысле общественном». Прошло 35 лет, миновала эпоха Великих реформ, но чуткий современник Н. И. Пирогов в марте 1881 г. сделал близкий по смыслу вывод: в России «есть особи третьего сословия, но самого сословия нема!». Низкий статус «городского сословия» приводил к его профессиональной деградации и к бегству из него наиболее способной молодежи. Князь М. М. Щербатов сетовал во времена Екатерины II: «Купцы, поставя себе теперь в предмет разбогатеть для того, чтобы дворянство или чин офицерский приобрести, торговое свое состояние мимоходящим почитают, ни стараются ни сами в опасные торги вступать, ни детей своих торгу изучать, но кидаются только в откупы и подряды, обкрадывая елико можно казну, а не производя никакого чюжестранного торгу». «…Молодые образованные люди из купечества получают отвращение от состояния отцов своих, – вторил ему адмирал Н. С. Мордвинов. – Они спешат выйти из оного, сделавшись студентами или вступая в службу, дабы приобретением… чинов обеспечить себя в будущности от тех неприятностей и самого унижения, в каком оставшись купцами, легко могут быть, если случайно и невинно лишатся своего капитала». «…Великий двигатель национального процветания, а именно капиталы, накопленные целыми поколениями торговцев, в России совершенно отсутствует; купцы там, кажется, имеют только одну цель – собрать побольше денег, чтобы при первой же возможности бросить свое занятие», – печалился Н. И. Тургенев.