Всерьез обдумывалась, например, языковая проблема. Декабристы негодовали на «изгнание родного языка из обществ», «совершенное охлаждение лучшей части общества к родному языку» (А. Бестужев), на господство французской речи в дворянской среде и активно пропагандировали переход к русскому, как языку общения и переписки. Некоторые из них, ориентировавшиеся на лингвистическую программу политически предельно далекого Шишкова, предлагали весьма масштабные проекты по очистке русского языка от иноземных заимствований. В. К. Кюхельбекер надеялся «очистить русский язык от слов, заимствованных со времен Петра I» из латинского, французского и немецкого языков. Планировал «русификаторскую» языковую реформу Пестель, в результате которой все заимствованные слова были бы заменены словами со славянскими корнями, под очевидным влиянием опыта того же Шишкова (сочинения последнего имелись в личной библиотеке лидера Южного общества).
Декабристы-литераторы выступали с красноречивыми призывами к созданию подлинно национальной русской литературы. В. Кюхельбекер восклицал: «Да создастся для славы Росии поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной… Станем надеяться, что наконец наши писатели… сбросят с себя поносные цепи немецкие и захотят быть русскими». Источники для «истинно русской поэзии»: «вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные».
Историческая тема – одна из центральных у декабристов. Деятели Тайного общества не только жадно читали исторические сочинения, но и стремились создать собственную концепцию отечественной истории, которая не могла не быть полемически заостренной против наиболее авторитетной в 1820-х гг. исторической схемы Карамзина. Последняя «аргументом от истории» утверждала благодетельную неизбежность и незыблемость для России самодержавия, сводя русскую историю даже не к истории государственности, а к истории монархии. Декабристов не устраивала тенденция «выставлять превосходство самодержавия и какую-то блаженную патриархальность, в которой неограниченный монарх, как нежный чадолюбивый отец, и дышит только одним желанием счастливить своих подданных» (М. Фонвизин). Им для обоснования своих социально-политических идеалов нужно было противопоставить этой концепции принципиально другое, альтернативное представление о русском прошлом.
Во-первых, декабристы настаивали на том, что русская история – это история народа. Никита Муравьев так и начинает свою критическую статью о карамзинской «Истории», в пику ее «посылу» («история народа принадлежит царю»): «История принадлежит народам». Движущая сила истории – «дух народный, без которого не совершается коренных переворотов». Во-вторых, русская история – это история свободного народа, который в начале своего бытия управлялся демократически: «Древние республики Новгород, Псков и Вятка наслаждались политическою и гражданскою свободою… и в других областях России народ стоял за права свои, когда им угрожала власть… общинные муниципальные учреждения и вольности были в древней России во всей силе, когда еще Западная Европа оставалась под гнетом феодализма» (М. Фонвизин). Затем эта свобода была «похищена» московскими князьями, «обманом» присвоившими «себе власть беспредельную, подражая ханам татарским и султану турецкому… Народ, сносивший терпеливо иго Батыя… сносил таким же образом и власть князей московских, подражавших во всем сим тиранам» (Н. Муравьев). Надо отдать должное исторической проницательности Никиты Михайловича, увидевшего корень русских проблем в утверждении принципа Москвы.
Императорский период также оценивался весьма критично, за исключением деятельности Петра I, Екатерины II и «дней Александровых прекрасного начала». Впрочем, у некоторых декабристов (Каховский, Лунин, Поджио) и Петру предъявляется суровый счет. История послемонгольской России – история борьбы народа за возвращение «похищенной свободы», включающая в себя и Земские соборы Московской Руси, и «кондиции» «верховников», и конституционные проекты Н. И. Панина и П. А. Палена, и, наконец, Тайное общество. «Думы» Рылеева пропагандировали декабристскую историческую концепцию в поэтической форме. Даже вроде бы монархический «Иван Сусанин» несет в себе национал-демократический заряд: герой жертвует собой за «русское племя» и за выборного царя.
Таким образом, декабризм претендовал быть не просто «почвенным», но истинно «почвенным» явлением русской жизни. Борьба за политическую свободу и демократию превращалась из подражания иноземцам в «возращение к корням». С. И. Муравьев-Апостол в своем «Православном катехизисе» призывает «христолюбивое воинство российское» не установить, а именно «восстановить правление народное в России». Н. Муравьев единственный способ «добывать свободы» видит в том, чтобы «утвердить постоянные правила или законы, как бывало в старину на Руси». Народно-вечевое прошлое Руси, по его мнению, опровергает «ни на чем не обоснованное мнение, что русский народ неспособен, подобно другим, сам распоряжаться своими делами». Рылеев полагал, что «Россия и по древним воспоминаниям и по настоящей степени просвещения готова принять свободный образ правления». Естественно, что среди декабристов царил подлинный культ «Господина Великого Новгорода».
«Восстановление свободы» поэтому мыслилось в национальных русских формах. По «Конституции», «гражданские чины, заимствованные у Немцев и ничем не отличающиеся между собою, уничтожаются сходственно с древними постановлениями народа Рускаго». Зато появляются должности тысяцкого (глава уездной исполнительной власти), волостного старейшины, державного дьяка. Области, на которые делится государство, получают название «держав», законодательное собрание именуется Народным вечем (а его верхняя палата – Верховной думой), вместо министерств учреждаются «приказы» и т. д. В первой редакции «Конституции» столицу предполагалось перенести в Нижний Новгород, переименованный в Славянск (в третьей редакции столица – Москва). В «Русской правде» практически то же самое: столица переносится в Нижний Новгород (переименованный во Владимир, Владимир же становится Клязмином), законодательная власть осуществляется Народным вечем, исполнительная – Державной думой, Петербург переименовывается в Петроград.
«Русская правда» когда-нибудь явится на божий свет
Важно отметить, что декабристский национализм был отнюдь не маргинальным явлением в среде элиты русского дворянства. А. А. Бестужев не без преувеличения, но и не без основания говорил на следствии: «Едва ли не треть русского дворянства мыслила подобно нам, хотя была нас осторожнее». О декабристских симпатиях Пушкина, Грибоедова, Боратынского хорошо известно, так же как о том, что «первенцы русской свободы» считали «своими» А. П. Ермолова, Н. С. Мордвинова, М. М. Сперанского (их планировалось включить в состав Временного правительства). В. М. Бокова и О. И. Киянская убедительно показали, что Тайному обществу сочувствовал весьма обширный сектор имперского истеблишмента (даже близкие к самому «верху» П. М. Волконский и А. Ф. Орлов), многие из представителей которого (например, П. Д. Киселев) были знакомы с «Русской правдой» и одобряли ее содержание. Вряд ли случайным можно считать членство в Тайном обществе таких успешных в будущем бюрократов, как М. Н. Муравьев и Я. Д. Ростовцев, или представителей младших поколений таких фамилий, как Витгенштейны, Коновницыны, Раевские, Чернышевы…
Этому не нужно удивляться, ведь декабризм – идеология плоть от плоти дворянская. «Восстание декабристов было, по существу, попыткой – перевести шляхетские замыслы XVIII в. на язык передовой европейской мысли XIX века и осложнить и дополнить постановку политических задач проблемами социальными (освобождение крестьян)» (П. Б. Струве). Декабристы в продолжение политической игры дворянства и самодержавия сделали нетривиальный ход, перехватив инициативу выдвижения крестьянского вопроса у монархии, использовавшей его для сдерживания политических аппетитов «благородного сословия». Передовая часть дворянства решила обменять крепостное право (в недалекой перспективе все равно обреченное) на участие в руководстве государством. Многочисленных симпатизантов декабризма оттолкнула от него вовсе не программа и даже не столько радикальные средства, предложенные для реализации последней (далеко не все члены Тайного общества были сторонниками вооруженного восстания), сколько его поражение, оплаченное кровью и репрессиями. Такой массовой «чистки» русское дворянство не знало никогда в Петербургский период (даже в эпоху бироновщины): «Событие 14-го декабря снесло с русской земли цвет русского образованного общества» (И. С. Аксаков).
Любопытно отметить, что «околодекабристские» настроения бродили в первой половине 1820-х гг. не только среди «благородного сословия». Так, в одном донесении Александру I в 1821 г. сообщалось, что купцы петербургского Гостиного двора, собираясь группами по нескольку человек с газетами в руках, «говорят, что если в стране есть конституция, то государь не может постоянно покидать свое государство, так как для этого нужно дозволение нации… Если ему не нравится Россия, то зачем он не поищет себе короны где-либо в другом месте. На что нужен государь, который совершенно не любит своего народа, который только путешествует и на это тратит огромные суммы… Только конституция может исправить все это… Некоторые говорят, что если русское население Петрограда и Москвы единодушно пожелало этого, то министры не посмели бы этому противиться».
Декабризм, будучи одним из наиболее ярких проявлений русского национализма, «выпал» из его истории по вполне объективным причинам. Его вожди и участники были либо казнены, либо «изъяты из обращения» (Герцен) на тридцать лет. За это время сформировались другие версии националистической идеологии, вне прямой связи с «людьми 14 декабря», чьи программные документы были просто-напросто недоступны. Поднявший на щит декабристов в 1850-х гг. Герцен «присвоил» их себе как «предшественников» и вписал в качестве родоначальников в историю «русского освободительного движения», интерпретировав идеологию Тайного общества в духе собственных воззрений. Эта трактовка оказалась чрезвычайно влиятельной, тем более что «Русская правда» впервые была издана только в начале XX в.