ее знаменитого, чем нигилизм. И в XX в. ничего, кроме оглушительного падения в пропасть… Верю в то, что потеря независимости дает нам необходимое освобождение от самих себя. Ибо не было, и нет более подлых у нас врагов, как мы же сами. Вяжите нас – мы бешеные! Земля, это точно, велика и обильна, но порядка нет, а потому придите бить нас кнутом по морде! Даже этой простой операции, как показал опыт, мы не умеем делать сами».
Историк С. Б. Веселовский (из дневника 1918 г.): «Последние ветви славянской расы оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство. Великоросс построил Российскую империю под командой главным образом иностранных, особенно немецких, инструкторов и поддерживал ее выносливостью, плодовитостью и покорностью, а не способностью прочно усваивать культурные навыки, вырабатывать свое право и строить прочные ячейки государства… Мало-помалу, у меня складывалось убеждение, что русские не только культурно отсталая, но и низшая раса».
Историк Ю. В. Готье (из дневника 1917 г.): «Большевики – истинный символ русского народа… это смесь глупости, грубости, некультурного озорства, беспринципности, хулиганства и, на почве двух последних качеств, измены… Мы годны действительно только, чтобы быть навозом для народов высшей культуры, и в нашей культуре были правы только отрицатели, начиная с Курбского, Хворостинина и кончая Чаадаевым, Печериным и т. п.».
По всем критериям, эти иеремиады, принадлежащие, как на подбор, авторам национально мыслящим, а то и вовсе форменным русским националистам, – просто классика русофобии, такого накала и концентрации она до того в русской культуре не знала. И тем не менее здесь принципиально важен исторический контекст – время, когда у русской элиты возникло поистине апокалиптическое ощущение «полной гибели всерьез» России и русского народа. Перед нами вопль отчаяния людей, все основания жизни которых разбились в прах, которые вместо русско-европейской России узрели вдруг «ожидовевшую Азию» (Готье). Чувствуется во всех этих проклятиях в адрес своего народа некий мазохистский надрыв, самоистязание, расцарапывание ран. Трудно судить людей, попавших в исторический ад. Тем более что практически у любого из них – в тех же самых текстах – рядом с безысходностью вдруг появляется надежда: кто-то ждет победы белых, кто-то духовного возрождения, кто-то (как Булгаков) видит якорь спасения в католицизме… Но для всех них русский народ оставался главной ценностью (по крайней мере, в пределах земного бытия). Как написал Бунин в «Окаянных днях»: «Если бы я эту „икону“, эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто?» Или же Розанов в письме к Струве (февраль 1918): «…люблю и люблю только один русский народ, исключительно русский народ… Кляну и проклинаю. И только эту „вошь преисподнюю“ и люблю. И хочу – сгнить, сгнить – с нею одной, рыдая об этой его окаянной вшивости».
В более мягкой и в то же время более точной форме о крушении русского нациестроительства после Октября высказался в 1919 г. известный ученый-аграрник А. В. Чаянов: «Русский народ представлял собой только демос – темную людскую массу – в то время как он должен быть демократией – народом, сознавшим себя… Ему недоставало организованности, недоставало общественных навыков, недоставало организованной общественной мысли… Русская революция с подчеркнутой наглядностью вскрыла эту истину и показала, что у нас еще нет нации (выделено мной. – С. С.)…»
Позднее у большинства тех, кто оказался в эмиграции, разочарование сменится надеждой, без которой невозможно жить человеку, и появится множество политических мифов – о перерождении большевизма в русскую национальную власть (сменовеховство), о том, что Октябрьская революция есть признак конца «романо-германского ига» в русской истории и скорого появления истинной «евразийской» России (евразийство), наконец, что русский народ опамятуется, преобразится в полное собрание славянофильских добродетелей и сбросит с себя коммунистическое ярмо. Но все эти утешительные фантазии имели весьма косвенное отношение к процессам, протекавшим в государстве под названием СССР.
Глава 7. Бремя «старшего брата»
Большевизм представлял собой самое радикальное крыло русского марксизма, воспринимавшегося в России конца XIX – начала XX в. как идеология крайнего западничества. Коммунистическое общество, которое намеревались построить новые властители страны, судя по их декларациям, должно было стать едва ли не полным отрицанием всего предшествующего исторического опыта упраздненной империи. Само название основанного ими государства – Союз Советских Социалистических Республик – вроде бы полностью зачеркивало память о тотально отвергнутом дореволюционном «проклятом» прошлом, упраздняя старорежимное слово «Россия». О последнем в начале 1930-х Малая советская энциклопедия авторитетно сообщала: «…бывшее название страны, на территории которой образовался Союз Советских Социалистических Республик».
«Все знают, что прикрывающие ее [Россию] четыре буквы „СССР“ не содержат и намека на ее имя, что эта государственная формация мыслима в любой части света: в Азии, в Южной Америке», – писал в 1929 г. Г. П. Федотов. О том же много десятилетий спустя с изумлением говорил французский философ Жак Деррида: «…СССР является единственным в мире названием государства, не содержащим в себе никакой отсылки к местности или к нации; единственным именем собственным государства, в котором нет имени собственного в обычном смысле слова… Я не знаю другого аналогичного примера…»
«Российское» сохранилось только в названии самой большой из союзных республик, стыдливо спрятавшись в аббревиатуре РСФСР. Но даже поверхностного изучения реалий советской жизни достаточно, чтобы понять: при всем отталкивании «первого в мире социалистического государства» от уничтоженной им «исторической России» основополагающие социально-политические константы последней воспроизвелись в нем с удивительной внутренней схожестью, хотя и в новом, экстремальном, восторгавшем сторонников и вызывавшем омерзение у противников внешнем обличье. Еще в 1927 г. бывший генерал императорской армии К. Л. Гильчевский проницательно заметил в письме к М. И. Калинину: «…вы [коммунисты]… постепенно отказываетесь от большевистских принципов, переходите к прежнему. Вообще там, где вы возвращаетесь к выработанному тысячелетиями жизненному укладу, у вас все налаживается: и дисциплина, и единоначалие, и преданность службе, и винная монополия, и проч.». Уместно применить к этой ситуации формулу Токвиля, выведенную им из французского опыта: «Старый порядок предоставил Революции многие из своих форм; она лишь добавила к ним жестокость собственного гения».
«Орден меченосцев»
Начнем с того, из чего растет все остальное, – со структуры власти. Она в СССР, как и в Российской империи и Московском царстве, продолжала оставаться «автосубъектной и надзаконной» (А. И. Фурсов): главный ее элемент – РКП(б) – ВКП(б) – КПСС – являясь, по брежневской конституции, «руководящей и направляющей силой советского общества», не имел никакого определенного юридического статуса. Отец-основатель СССР это прекрасно понимал и откровенно писал о том, что коммунистическая власть («диктатура пролетариата») есть «ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть», что «юридическая и фактическая конституция советской республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу». Г. Е. Зиновьев в 1919 г. говорил: «Всем известно, ни для кого не тайна, что фактическим руководителем Советской власти в России является ЦК партии».
Позднее «надзаконность» большевистской диктатуры так или иначе камуфлировалась в советском официозе, тем ценнее проговорка Хрущева, когда он в 1960 г. потребовал расстрела для группы «валютчиков» и в ответ на возражение генпрокурора, что такое наказание не соответствует закону, воскликнул: «Закон над нами, над коммунистической партией или мы над законом?!» Естественно, обвиняемых расстреляли.
Форма новой инкарнации «русской власти» была действительно новаторской. Компартия – «партия нового типа» – не имела аналогов в отечественной истории, разве что опричнина Грозного может смотреться ее отдаленным и несовершенным предком. Вероятно, о чем-то подобном мечтал Павел I, когда пытался организовать российскую элиту по образцу рыцарского ордена. И именно «орденом» назвал РКП(б) Сталин в июле 1921 г.: «Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность». Связывало этот орден и создавало его легитимность обладание и верность «единственно верной», дающей исчерпывающие ответы на все вопросы идеологии-квазирелигии, о чем точно (и пророчески) написал в 1927 г. П. Н. Милюков: «В день, когда эта идеология будет потеряна, большевиков вообще больше не будет. Будет простая шайка бандитов, – какими часто и считают большевиков их нерассуждающие враги. Но простая шайка бандитов не владеет секретом гипнотизировать массы. Что в конце концов потеря большевистской идеологии неизбежна и что большевики к этому фатально идут – это совсем другой вопрос!»
Но при всех новациях, установленный Лениным еще на II съезде РСДРП (1903) и окончательно закрепленный запретом фракционной деятельности на X съезде РКП(б) (1921) жесткий централизм внутри «ордена» вел к привычному старорежимному единодержавию, которое конечно же не было зафиксировано ни в каких партийных документах, но которым неизбежно заканчивались все эпохи олигархического «коллективного руководства» – иных вариантов управления компартией (а следовательно, и страной), кроме указанных двух, такое ее устройство и не предполагало. Поэтому, как при московских царях и российских императорах, историю России советского периода невозможно понять без учета личностных особенностей ее верховных правителей – настолько сильный отпечаток они накладывали и на внутреннюю, и на внешнюю политику. Несомненно, что большевики вообще бы не удержались у власти, не будь во главе их такой железный лидер, как Ленин. Фантастические масштабы репрессий конца 1930-х (одних расстрелянных почти 700 тыс.!) не в последнюю очередь объясняются тем, что Сталин был, по словам М. М. Пришвина, человеком, «в котором нет даже и горчичного зерна литературно-гуманного влияния: дикий человек Кавказа во всей наготе». Холерический темперамент Хрущева во многом спровоцировал и кукурузную эпопею, и Карибский кризис. Личная незлобивость, а затем и болезнь Брежнева определили неповторимый стиль эпохи «застоя». Наконец, взлет и падение перестройки – очевидные плоды шестидесятнических иллюзий ее инициатора – Горбачева.