Хотя революция сделала явью многие мечты человечества, но «вавилонское столпотворение языков далеко еще не изжито», сетовал, например, в 1929 году известный востоковед-семитолог Н. В. Юшманов. И если «работники по всемирной речи – космоглоттисты, – отмечал он далее с сожалением, – уже давно перешли от мечты-максимум (“единому человечеству единый язык”) к мечте-минимум (“каждому народу свой язык и один общий язык для всех”)», то работники по всемирному алфавиту (космоглифисты) не отрекались еще от своей мечты-максимум: «Привести все человечество к единому письму»[451]. Правда, реформаторам пока никак не удавалось преодолеть сопротивление консерваторов: «Вопрос о латинизации русского языка столько же раз проваливался, сколько ставился»[452].
В ноябре 1929 года по инициативе Наркомпроса РСФСР была создана специальная комиссия по разработке вопроса о латинизации русского алфавита, в которую были включены специалисты полиграфии, преподаватели русского языка, ученые-языковеды и другие. Возглавлял комиссию Н. Ф. Яковлев. На первом же заседании 29 ноября комиссия приняла «тезисы» председателя, в которых, в частности, отмечалось, что «русский гражданский алфавит в его истории является алфавитом самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского национал-шовинизма», что алфавит этот и после его частичной реформы в 1917 году «продолжает оставаться алфавитом национал-буржуазной великорусской идеологии», что в настоящее время он «также служит главным препятствием делу латинизации, как других национальных по форме алфавитов (еврейский, армянский, грузинский и т. д.), так и графики, построенной на основе кириллицы (белорусская, украинская, восточно-финские и др.)». Введению нового алфавита предназначено было сменить национальные разновидности латинского алфавита во всем мире и явиться одной из решающих предпосылок, которая небывало облегчила бы языковое и культурное взаимообогащение национальностей. И, пожалуй, самое главное: международный алфавит на латинской основе мыслился как «шаг на пути к международному языку»[453].
14 января 1930 года комиссия провела заключительное заседание и постановила: «Признать… что переход в ближайшее время русских на единый интернациональный алфавит неизбежен». В постановление были включены соображения общественно-политического, экономического и педагогического характера в пользу реформы. В нем значилось и следующее: «Русский гражданский алфавит является пережитком классовой графики XVIII – XIX веков русских феодалов-помещиков и буржуазии… Он до сих пор связывает население, читающее по-русски, с национально-буржуазными традициями русской дореволюционной культуры», переход же на новый алфавит «окончательно освободит трудящиеся массы русского населения от всякого влияния буржуазно-национальной и религиозной по содержанию дореволюционной печатной продукции». Комиссия не сомневалась, что латинизация вызовет «бешеное сопротивление со стороны всех реакционных элементов, а также граждан, не вполне порвавших с чуждой интересам пролетариата идеологией», но уверяла, что время для латинизации пришло, что она будет поддержана всей передовой советской общественностью и в итоге, согласно Ленину, представит «незначительные трудности». Комиссия предлагала осуществить переход на латиницу в течение предстоящих четырех лет, обещая в результате определенные выгоды экономического порядка уже в последний год первой пятилетки[454].
В наиболее полном виде доводы в пользу латинизации русского алфавита представлены в статье Н. Ф. Яковлева, опубликованной в шестой книге периодического издания «Культура и письменность Востока». Основной аргумент противников реформы представлялся автором так: «Переход на новый алфавит, ломая 200-летнюю историческую традицию русской культуры, фактически поведет к деградации этой культуры». Отводя этот аргумент, Яковлев утверждал: «Ломая эту традицию феодально-помещичьей и буржуазной культуры, мы тем самым обеспечиваем расцвет русской национальной культуры с пролетарским содержанием»; «Современный русский алфавит не соответствует темпу развития русской социалистической по содержанию культуры, и именно для того, чтобы обеспечить ее дальнейший рост и расцвет, мы должны перейти на более совершенную форму графики». Далее утверждалось, что «латинская графика, как и физиология глаза и руки современного человека, ближе соответствует современному уровню развития техники, тогда как графические формы современного русского алфавита отвечают более низкому уровню развития производительных сил, а следовательно, и технике чтения и письма дореволюционной царской России». Снова обещались материальные выгоды от латинизации за счет сокращения расходов бумаги и пр. Самая же главная выгода усматривалась в идеологической области, поскольку «политически единый алфавит явится отражением в графике единства всех народов СССР и единства пролетарского содержания их культуры при всем разнообразии ее национальных форм», он «укрепит единение народов СССР с трудящимися массами Востока и Запада»[455].
Реформаторы не реагировали на возражение оппонентов, которые отмечали явную противоречивость в их доводах – революционным признавался алфавит, который «до сих пор во многих местах служит колонизаторской политике европейских государств», а русский давно уже перестал быть таким орудием и, главное, «является единственным алфавитом, на котором издано полное собрание сочинений Ленина»[456]. Переход на новый алфавит предлагалось осуществить в течение первой пятилетки. И хотя этого не произошло, И. Хансуваров в своей книге «Латинизация – орудие ленинской национальной политики» (1932) продолжал уверять, что интернационалист может отстаивать только латинский алфавит, так как он станет основным для всех народов при «грядущей победе мировой революции». Всякие же попытки рассматривать русский алфавит как основу письменности нерусских народов клеймились как контрреволюционные действия, которые «льют воду на мельницу буржуазии Средневековья»[457].
А. В. Луначарский и в этом случае считал своим долгом поддерживать энтузиастов-революционеров. Дух сторонников реформы письменности он укреплял не только своим авторитетом, но и ссылками на В. И. Ленина. В специально написанной по этому поводу статье «Латинизация русской письменности»[458] Луначарский вспоминал о своем обсуждении этого вопроса с Лениным. О реформе русской письменности последний, по словам Луначарского, высказался так: «Если мы сейчас не введем необходимой реформы – это будет очень плохо, ибо и в этом, как и в введении, например, метрической системы и григорианского календаря, мы должны сейчас же признать отмену разных остатков старины». Удерживало Ленина одно – опасность испортить дело спешкой: «Если мы наспех начнем осуществлять новый алфавит или наспех введем латинский… то мы можем наделать много ошибок и создать лишнее место, на которое будет устремляться критика, говоря о нашем варварстве и т. д. Я не сомневаюсь, что придет время для латинизации русского шрифта, но сейчас наспех действовать будет неосмотрительно»[459]. По свидетельству Луначарского, в течение всего времени, когда он руководил Наркомпросом РСФСР, поступало немало предложений о введении латинского алфавита. Он с одобрением отозвался о работе комиссии Н. Ф. Яковлева, которая уже сформулировала принципы составления нового алфавита, и выразил уверенность в том, что «в конце концов эта идея возобладает и в жизнь введена будет»[460].
Начало делатинизации
Латинизация письменности народов СССР достигла своего пика в 1931–1932 годах, когда было латинизировано нескольких кириллических алфавитов и появились предложения латинизировать кириллическую письменность восточных угрофинских народов и чувашей. В ноябре 1932 года Совет национальностей в целом одобрил эти планы[461]. Однако уже через два месяца от этих планов отказались. В январском номере журнала ВЦКНА за 1933 год утверждалось: «Сегодня мы можем сказать, что тяжкий труд латинизации уже завершен. Следующая задача – закрепить и развить те успехи, которых мы уже достигли». Предстояло усовершенствовать и упорядочить «терминологию, орфографию, создавать письменные языки, словари и грамматики»[462].
При этом были осуждены явно проявлявшееся в такой работе ранее стремление избегать русских терминов, «использовать любые другие иностранные слова или выражения, но ни в коем случае не русские». Объяснялось это старым отношением к русскому языку как языку русификации. В условиях побеждавшего социализма такое отношение становилось анахронизмом. «Остался ли русский язык для нерусских народов тем же самым после революции, каким он был и до нее? – спрашивал Диманштейн и отвечал: – Нет, не остался. Во-первых, на этом языке нерусские добровольно приобретают многое из того, что имеет великую ценность… Подлинники трудов Ленина и Сталина и все основные документы революции появились на русском… Русский язык имеет теперь другое классовое содержание»[463].
Продолжающиеся нападки на русский язык выглядели теперь как нападки на революцию и советское государство. Более того, предлагалось осудить само увлечение «бесконечным разделением наций» и созданием литературного языка для каждой этнической группы. Некоторым из них следовало бы использовать литературный язык более крупной родственной национальности и русский язык. Предлагалось учесть требования многих родителей: «Не навязывайте нам наш прежний язык. Не заставляйте наших детей становиться такими же беспомощными, как и мы»