Был Митрий конюхом. Любовью к лошадям еще раз оправдывал свое прозвище.
Подтянутый, ловкий, как танцор, Митрий все делал уверенно и любого, независимо от должности, мог выругать за сбитую у мерина холку, за езду галопом.
«Мотри, ребры как гармонь ходят. А была кобылка как барышня. Эх ты, на жужелице тебе ездить, — ругал он до войны председателя Степана, любившего кататься с шиком. — С хранежом надо, а ты…» И, возмущенный, уводил взмыленную лошадь, для того чтобы кормить и обихаживать ее.
Недаром конный наш двор считался чуть ли не лучшим в районе, и Митрию первому выдали серебром тисненное удостоверение колхозника-ударника.
С двойной натурой был этот человек. У себя на конном дворе он с женщинами-конюхами был добродушен и ласков.
«Эх вы, самоделки, самоделки, дак кто вам поможет, коли не Митрий!» — и он помогал женщинам-конюхам: сено метал на подволоку, приучал к упряжи трехлетнего своенравного жеребенка Буяна.
«Митрий — наша подпора, укрепа», — говорили конюхи.
В семье же Арап был строгим. За столом у него утвердилось свое место, у самовара, имелась своя чайная чашка и ложка, которые никому не полагалось брать, даже сыновьям.
С Феней и Галинкой он почти не разговаривал.
Жена Арапа, Дарья, бессловесная костистая старуха, при муже боялась приблизиться к столу и сказать слово. Острый взгляд мужа пугал ее. Видимо, не только одним взглядом застращал ее Митрий. На дочерей он тоже покрикивал. Шел по деревне шепоток, что вечерами начал забегать Митрий к почтальонке Вере, бабе веселой и безмужней. Узнала первой об этом Агаша. Митрий на Агашины намеки отвечал зло: «Усеки язык, балаболка!»
С Митрием Арапом и чинил мой дедушка колхозные телеги. Развернули они свою мастерскую прямо у конного двора на поросшей муравой и топтуном лужайке. Дело у них шло споро. Арап, как и мой дедушка, как все коробовские мужики, был хорошим плотником да и в кузнечном деле знал толк. Однако дедушка считался плотником первой руки. Арап с ним советовался, с другими же, даже с Саном, был сердит.
— Почто клинья-то забиваете, поди, вытрясутся, — беспокоился председатель.
— А не клин да не мох, так плотник бы сдох. И знаешь, Санушко, не говори под руку, а то, не ровен час, я тебя подале пошлю, — отвечал ему Арап.
Я знал: и мой дедушка сердился, когда ему говорили «под руку». Наблюдая, как скоро и ловко они сшивают искалеченные телеги, я долго не мог понять, почему им нельзя одновременно работать и говорить с Саном. Оказывается, это отвлекало внимание и можно было задеть себя топором, ударить молотком по пальцу или запороть брус. Но это я понял позднее, когда сам стал работать. А пока я мешал им, выспрашивая, где да почему надо долбить отверстие.
Когда я первый раз прибежал на лужайку, на ней стояли четыре кособокие телеги. У одной оглобель нет. Видно, их к другой телеге кто-то догадался приспособить, вторая будто под танком побывала — все поломано. И остальные не лучше. Тележный госпиталь, да и только! Как за такой лом браться? Но дедушка и не такие поправлял. Он отнесся спокойно.
— Глаза боятся, руки делают, — сказал мне.
И действительно, на другой день две крепкие телеги, на которых выделялись новые белые оглобли и перильца, стояли готовые к работе. Аккуратно, с любовью отремонтированы они. Теперь Сану станет легче. А он еще откуда-то привез шесть телег. Подняв оглобли, они молили о помощи. Дедушка с Арапом допоздна постукивали топорами.
Не было в округе человека, который бы лучше Митрия Арапа мог выхолащивать поросят и резать скот. И во время войны его звали в разные деревни. Возвращался он нередко навеселе, нагруженный требухой, с нанизанными на веревку свиными ушами. По неписаному правилу это все отдавалось резчику.
Прежде чем идти домой, заглядывал Митрий в Санову избу, толковал с дедушкой. Дед рассказывал, как в первую империалистическую трижды убегал из германского плена. После первого побега избил его охранник ножнами от палаша. Но дед снова решил убежать. Заложил его приятель сырцом на кирпичном заводе, и, высидев там дотемна, ушел дедушка в лес. Его снова поймали. Но настолько нестерпима была тоска по родине, что он убежал третий раз.
Митрий Арап провел войну в запасном полку и больше рассказывал, к каким хитростям прибегали солдаты, чтоб обмануть фельдфебеля, получить побольше хлеба.
Иногда Арап, покуривая цигарку, заводил такой разговор, что дедушка мой терялся, а сидевшая в углу за прялкой Соломонида начинала ругаться:
— Тьфу, Митрий, трепало этакое, видела бы я, так подошла бы к тебе, натянула за бороду. Старик ведь ты ужо, а такое мелешь про баб, что господи прости!
Дедушка переводил речь на другое, а если не удавалось, курил, разглядывая истрескавшиеся мозоли на руках.
От Сана направлялся Арап к почтальонке Вере, а потом уже шел домой с убавившейся связкой обрези.
Митрий Арап тоже решил отремонтировать гармонь, которую во время проводов в армию разбил его младший сын, и позвал нас дня на три к себе. Изба заросла черемушником. К самым стеклам прижались сучья, будто глядел в окошко лось-сохатый.
Шел я к Арапам с каким-то волнением. Там жила черноглазая и быстрая, в отца, Галинка. Арап, наверное, в молодости тоже был красавец. О том свидетельствовала фотография, заключенная в старинную рамку. Он, бравый, усатый, стоит в средине, положив руки на плечи сидящим рядом мужикам из нашей деревни. Живые глаза Арапа смотрят дерзко.
После работы у конного двора дедушка садился за ремонт гармони, а я уже в полутьме помогал Галинке и Фене копать картошку на огороде.
— Берегите, берегите корминку, картофельную витвину на прясло вешайте. Она в дело пойдет, — наказывала тетка Дарья, и мы вешали переплетенную ботву на прясло огорода.
Без Арапа дело у нас шло как-то веселее, с шутками да разговорами, а Арап связывал своей мрачной ненавистью к жене.
Тетка Дарья, видимо, прослышала от услужливой Агаши о том, что муж бывает у почтальонки Веры, и с утра до вечера говорила об этом, ругала Арапа и Веру. Но стоило появиться мужу, как она смолкала, бормоча за заборкой что-то невнятное, шуршала валенками, которые из-за ревматизма носила и летом.
Я вообще не знал, когда спит эта беспокойная старуха. Часов в пять утра она уже доила корову, разговаривая сама с собой, потом начинала будить Феню и Галинку, спящих на сеновале.
Старший Арапов сын Петр, первый в нашей деревне тракторист, перед уходом на фронт обучил своему делу сестру Феню. От МТС она работала пока в Коробове. Теперь утро в нашей деревне начиналось с тарахтения колесника. Феня подолгу возилась у трактора. Он не заводился до тех пор, пока не прибегал на все гораздый Сан. Дарья боялась, что трактор не заведется, и затемно будила дочь.
— Фень, Фе-ень! — слышалось из ограды. — Проспишь, здоровая! Трахтер заводи! Слышь, Фень! Трахтер-от заводи. Сан уже на скотный двор пробежал.
Арап сердито ворочался за печью:
— Помолчи ты, судорога!
Дарья на время притихала, потом опять заводила свою нудную побудку, и ничем нельзя было ее отвлечь от этого.
Однажды под вечер Арап взглянул в обломок зеркала, взял нож-резак, буркнул, что поедет в Дымы резать колхозного хряка, и ушел.
Я слышал, как долго шептались Феня с Галинкой.
— Я ей все в глаза скажу! — горячилась черненькая непоседливая Андрюхина любовь.
Феня, в мать белая и спокойная, охлаждала пыл сестры:
— А он как узнает, да как… Лучше мы ей устроим. Никто не узнает. А она поймет.
Когда совсем стемнело, Феня с Галинкой куда-то ушли. Не знаю, долго ли они ходили, но меня разбудила ругань Арапа. Он матерился и, бегая по избе с супонью, кричал на притихшую Дарью:
— Галька где? Галька где? Я тебя спрашиваю. Шкуру с паршивки спущу!
— Да где ей быть, давно девка спит на сарае.
— Я те дам, потворщица, я те дам! Где она?
— Да что ты на нее, что ты? — бормотала Дарья. — Спи!
Укладываясь на свой топчан, Арап все еще ругался, но, видимо, прежнего запала у него уже не было. Вряд ли он полез бы в темноте на сеновал. А к утру, глядишь, поохладел бы.
В это время в избу влетела Галинка.
— Ты что разошелся, что ты все время на маму кричишь? — сдавленным слезами и волнением шепотом спросила она. — Что ты над ней измываешься?
Видимо, это была первая вспышка Галинкиного протеста. Ее слова так подействовали на Митрия, что он даже начал заикаться и никак не мог загнуть привычный матюк.
— Да-да, я, — выкрикнул он наконец и, спрыгнув с топчана в исподнем, с той же супонью в руке бросился к Галинке. — Паршивка! Да за это я тебя… Камнями стекла бить. Ишь! — и взмахнул супонью.
Но странное дело, Галинка не отбежала, не укрылась руками, а шагнула навстречу отцу:
— Ну-ну, еще ударь. Ударь! Вот я и Васе, и Пете, и Федору напишу, чем ты занимаешься, когда люди кровь льют на фронте. Чем ты занимаешься?
— Ах ты, паршивка, да я убью тебя! — не своим голосом выкрикнул опять Арап и еще раз ударил Галинку.
Но в это время встал мой дедушка, бросилась к Арапу Феня.
— Оставь, кум, оставь. Если ты ударишь ее, мы теперь же от тебя уйдем. Теперь же! — выкрикнул дедушка и задохнулся. — Уйми свою злобу.
Митрий вроде послушался, швырнул под лавку супонь, пнул подвернувшуюся под ноги табуретку.
И тут Галинка заплакала. Ее поддержала Феня.
— Как тебе не совестно! Нам в глаза говорят, что ты, что ты… — кричала Галинка. — Отец — старик и гуляет!
— Молчать! Молчать! — крикнул Арап. Рука опять потянулась за супонью.
Он выскочил в ограду и там разразился облегчающей душу руганью.
Оказывается, Галинка и Феня видели, когда их отец сидел у почтальонки Веры, и метнули камень в ее окно. Этим и возмущен был Арап.
Во время перекуров за ремонтом телег он долго растолковывал дедушке, что ничего в этом плохого нет. Просто Вера попросила скамейку починить. Так разве нельзя соседке сделать, раз просит, раз больше некому?
— Ну скажи, Фаддей Авдеич, скажи! Ведь ты человек справедливый, начитанный.