— Помогать-то, конечно, надо, — ответил дедушка. Ему не хотелось обидеть Арапа, но и одобрять его он не хотел. — Сам смотри, Митрий Матвеич, тебе перед детьми ответ держать. Перед собой тебе нечего таиться, знаешь, что делаешь. Душой перед собой ведь не кривишь? А перед детьми к чему кривить?
— Ну, чтоб я ответ давал! — вспылил тот.
У Арапов мы ели хлеб с травой. Зато у них было много обрези, и тетка Дарья делала наваристые щи, тушила картошку с салом. Меня травяные лепешки мало привлекали.
— Хлебца бы ты попросила, Фень, Сан-от даст тебе, раз на трахтере работаешь, — говорила тетка Дарья, — с травы у меня все нутро изболелось.
То ли Феня не осмеливалась просить у председателя зерна, то ли расплата с трактористами не подошла, но Феня получить ничего не могла. Хлеба у них точно не было, а то Галинка потребовала бы дать его дедушке и самой страдающей желудком тетке Дарье.
Как-то сонливым деньком (с утра до вечера сеял смирный морох) мы убирали с Галинкой из ограды картошку. Я бы мог долго-долго сортировать и ссыпать в подполье сухие клубни, лишь бы Галинка была со мной и вот так, с доверчивостью и интересом, смотрела на меня.
Вначале я рассказывал ей во всех подробностях о графе Монте-Кристо. Никто нам не мешал. Дедушка возился со своими гармониями, Арап был на конном дворе, Ванюра в извозе, а Феня переехала пахать зябь в деревню Дымы. И теперь там чаще, чем в Коробове, был председатель Сан.
После «Графа Монте-Кристо» я начал рассказывать Галинке об Андрюхе. О том, какой он храбрый и благородный человек. Она должна его ценить. Мне хотелось, чтоб Галинка хоть немного внимания обратила на меня, а получалось, наверное, наоборот. Я хвалил Андрюху, говорил о том, какой у него был «дипик» — токарный станок, как мастер Горшков отмечал Андрюху. И в конце концов я добился того, что Галинка стала упрашивать меня еще рассказать об Андрюхе. «Ты так интересно рассказываешь». Глаза у нее были широко открыты, и удивление и восторг светились в них.
Пьянея под этим горячим взглядом, рассказывал я об Андрюхе даже то, чего с ним никогда не было. Даже замок, который он сделал в школе ФЗО и подарил моей бабушке, я описал так, будто это устройство с ужасно хитрым механизмом: человек, имеющий ключ, не сможет открыть его, потому что нужно его повернуть пять раз вправо и два влево, а этого ведь никто, кроме хозяина, не знает.
Галинка, наверное, всему верила. Ей нравилось, что Андрюха такой умелый и смекалистый, добрый и красивый.
Правда, рассказывая о девчонке с завода, я чуть не заврался. Я сказал, что девчонка эта красивая-красивая и она даже полюбила Андрюху, но он ответил, что у него в нашей деревне Коробово есть одна девушка, он верен ей и должен поехать, чтоб увидеть ее.
Галинка испытующе смотрела на меня, недоверие появилось в ее взгляде.
— Так ведь мы… так ведь я совсем недоростыш была, когда Андрюша последний раз приезжал. Ты почему-то не то говоришь…
Еще немного — и я бы окончательно заврался. Вдруг прибежал испуганный Колька Ефросиньин, в мокрой рубашке, вода капала с его волос.
— Дядюшка Сан велел в теплушку идти. Быстрее велел.
Мы встали и пошли по расквашенной улице, укрывшись от дождя пустыми мешками. Хорошо, что прибежал Колька, вывел меня из тупика.
Но Галинка не забыла и, когда мы шли, опять спросила, как же Андрюха мог сказать той красивой эвакуированной девушке, что есть кто-то в деревне? К этому времени я придумал ответ. Уводя в сторону свой взгляд от Галинкиных открытых, ждущих ответа глаз, я сказал:
— Так ведь он хоть тебе ничего не говорил, а, видно, тебя приметил. Ведь ты и тогда была красивая.
Это добавление было от меня.
Галинка с сомнением покачала головой:
— Так, Паша, не бывает.
— Но он же говорил мне, — не сдавался я.
Не работать позвал нас председатель. В теплушке, которая была и конторой, и сторожкой, а иногда и складом для зерна, находились еще двое — Галинкина мать тетка Дарья и бывший председатель Степан. Тетка Дарья была вся мокрая, домотканый сарафан в глине. Рядом с ней на лавке лежал мешок с колосьями. Степан в брезентовом дождевике, высоких сапогах сидел, широко расставив ноги, и что-то сердито выговаривал Сану. Я сразу почувствовал недоброе. Галинка бросилась к матери. Лицо ее побледнело. Она показала глазами на колосья:
— Это ты, что ли?
Тетка Дарья испуганно замотала головой:
— Это я подобрала, подобрала, ей-богу!
— «Подобрала»! — передразнил ее Степан. — Дак ты чо, Сан, за уполномоченным так и не пошлешь? Чо жо ты их-то позвал? Мне настоящие нужны понятые для акта, а ты кого — ты дочь ее позвал!
Степану, видно, было не по себе оттого, что пришли мы, его соседи.
— Больше никого нету, — сказал сухо Сан. — Нету никого.
— Ие-эх! Вовсе ты эдак-то все вожжи распустишь. Чо хочут у тя колхозники, то и делают. Приструнить надо. Тебе жо помогчи хочу, — сказал Степан и хлопнул себя руками по коленям. — Средь бела дня у тя колосья на поле обрезают, а ты…
Тетка Дарья заплакала, приговаривая:
— Да што вы, родимые, я ведь колоски-то не обрезала, а на убранном поле нашла. У меня и ножа нету. Отпустите меня.
Теперь я понял все: Степан поймал тетку Дарью на поле и заставляет Сана, чтоб тот вызвал милиционера или подписал акт, а Сан не хочет. Да и как он может это сделать? Нельзя этого делать. Ведь тетку Дарью даже за то, что она собирала колоски, могут арестовать. По закону военного времени. Нельзя брать колхозный хлеб.
Меня тоже поймал в прошлом году объездчик в пригородном совхозе, когда я рвал турнепс, и хотел отправить в милицию. Хорошо, что вечером пришел директор, однорукий дядька. Он сразу понял, почему я сижу в конторе под охраной объездчика, и, скривившись, махнул своей левушкой: «Беги, а если еще поймаем — в колонию попадешь».
Если тетку Дарью, такую старую и больную, посадят в тюрьму, она там умрет.
Но Галинка вдруг шагнула к Степану и сказала прерывистым голосом, какого я ни разу не слышал у нее:
— Я прошу вас, отпустите маму! Она никогда больше не будет. Я ручаюсь, честное комсомольское, ручаюсь. Да я, я, Степан Силантьич, Александр Иваныч, я всю осень работать стану бесплатно, зернышка не попрошу.
Она прижала руки к груди и с мольбой смотрела на Степана.
Тот насупился еще больше.
— Я чо, я, конешно, дак ведь закон военного времени. Люди воюют, — уже неуверенно продолжал Степан.
У него-то в семье никто не воевал, и сам он работал на заводе.
Тетка Дарья вдруг встрепенулась:
— Да у меня два сына воюют! Один командир. Может, поглавнее тебя, а ты меня за колоски поймал. Они бы мне своего хлебушка дали. Я их родила и выпоила. От травы я пухну, нутро у меня больное. Я и так подохну скоро. А ты вон какую рожу наел.
Я вдруг как-то по-иному, чем обычно, взглянул на забитую тетку Дарью. Ведь действительно она всех воспитала: и Галинку, и Феню, и парней. Не Арап ведь, который всех держит в страхе. И ей ведь мясо, которое приносит Арап, есть нельзя. Это я слышал, но думал, что тетка Дарья просто так говорит. Кто в войну откажется от мяса, если это даже обрезь, которую, по словам Арапа, до войны за мясо не считали.
Галинка подбежала к матери, взяла ее за плечо, закричала:
— Молчи! Не слушайте ее. Молчи, мама!
Она, видимо, боялась, что тетка Дарья рассердит Степана и тогда уже ничем нельзя будет помочь.
Степан и вправду осерчал:
— Народу только поблажку дай, он наделает делов! А ты, Сан… Разве так дела делаются!
Теперь уж осерчал Сан:
— Ты чо говоришь-то! Народ недосыпает, недоедает, работает, а ты… Эх, ты!.. — Сан с досадой махнул рукой и, заканчивая тяжелый разговор, обратился к нам: — Идите домой, ребята! Идите. А я пойду в сельсовет, с уполномоченной товарищ Сокол поговорю. Может, минует беда.
Мы шли обратно понурые, не замечая, что нас мочит дождь. Галинка всхлипывала. Слезы перемешались с дождевыми каплями. Я еще ни разу не видел, чтобы она плакала. Бедная Галинка! Хорошо, что Сан — председатель. Степан бы обязательно тетку Дарью упек в тюрьму. Он такой! Видно, стало обидно Степану, что никто его теперь не признает, вот и показывает себя.
Тетка Дарья по привычке что-то бормотала, не заботясь о том, что ее никто не слушает.
— Отцу-то, Галь, не говори мотри. А ты, Пашенька, дядюшке Митрию не сказывай и дедку своему не говори. Заполыснет меня Митрий, заполыснет. А у меня нутро болит. Помру я, и так помру скоро.
Неприятный был этот день. Картошку мы перебирали с Галинкой молча. Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее-хорошее, чтоб она хоть немного развеселилась. Она ведь все равно лучше всех.
Уже в сумерках вновь зашел Сан. Ни на кого не глядя, с облегчением сказал:
— Вроде пронесло грозу, — и вытер со лба рукавом то ли пот, то ли дождевые капли.
Тихий-тихий, а все-таки упорный и умный был наш Сан.
8
Ефросиньина изба накренилась, как бедствующий корабль, но окна веселые. На подоконниках жарко краснеет герань, пузатые, как поросята, греют свои бока на скупом сентябрьском тепле оранжевые огурцы — семенники.
Дому нужны трудолюбивые дедушкины руки. Это видно сразу. И мы пришли сюда с дедушкой.
Как я помню, он никогда не сидел без дела. Если не чинил гармонь, так занимался ремонтом стульев для госпиталя, обломки которых привозили ему прямо на дом, подшивал валенки или мастерил бурки из шкуры белого медведя.
В первые военные месяцы откуда-то с самого Севера завезли в наш город эти нарядные, отливающие полярным снегом меха. В совершенно пустом гулком магазине распластались на прилавках шубы белых медведей, снятые с них прямо с когтями. И вот мохнатое желтовато-белое чудо появилось в нашей комнате. Я расстелил шкуру на полу, катался на ней, чихая от формалина, представлял себя охотником или очень богатым человеком, графом Монте-Кристо, у которого под ногами лежит эта мягкая благодать.
Большую пользу принес мишка нашей семье. Дедушка раскроил необычайно прочную шкуру и сшил нам бурки мехом внутрь. Медведь уберег нас в ту ледяную зиму от холода.