— Хочешь, я тебе «Семеновну» спою? — спросила Галинка и, не дожидаясь согласия, запела.
Галинка пела, и вроде усталость у меня стала проходить. Нет, не от частушек, просто я подумал, что Галинка тоже работала целый день в поле, а поет, словно она и не устала.
Древним бердышом прорезала в тучах прореху луна и осветила мокрую дорогу, лес, к которому мы подходили. Все было в пепельном неживом свечении. Галинка смолкла. Видно, она боялась леса.
— Пой, — сказал я.
— А вдруг кто услышит и прибежит?
— Пой! — повторил я. — И я буду петь.
И мы запели. Сначала голос у меня подрагивал, как у девяностолетней старухи, но потом ничего, окреп. Пели все, что помнила Галинка, что знал я. Когда я не знал слов, то орал припев. Главное — это не дать страху подавить себя. Тогда будет вовсе невмоготу. А сейчас хоть и боязно оглядываться — вдруг кто сзади следит, — но шагается бодрее. Луна опять скользнула за тучу. Хорошо, что кончился лес, и мы вышли к какой-то деревне. И не к какой-то. Это было село Липово. Восемь километров позади. Еще немного — и половина.
— Эй, кто такие? — послышался неприветливый мальчишеский голос.
— Коробовские, — сказал я.
Судя по голосам, под навесом у сарая толпилось много подростков. А больше кому? Мужчин в деревнях почти нет, женщины возятся по хозяйству. Такие мальчишечьи компании страшны. Чтобы выхвалиться друг перед другом, парни начнут вытворять всякую всячину. Мне они, конечно, ничего не сделают. Ну побьют, а Галинке могут наговорить разного, будут приставать. Я крепче взял Галинку за руку, ловчее перехватил посох. В крайнем случае ударю, и мы побежим.
— Эй, коробовские, не у вас ли шти лаптем хлебают? — крикнул один.
Началось! Видно, тот же подскочил к нам, разглядел, кто идет, заорал нескладуху:
А ты куда ее ведешь,
Такую молодую?
И под гогот закончил:
По ту сторону реки
Иди, не разговаривай.
— Мы брата идем провожать. Он на фронт утром уезжает! — крикнул я с накипающей обидой в голосе.
— Ишь ты, брата!.. — подхватил тот же зубоскал, что пел нескладуху.
Но его оборвал стариковский голос:
— Не надо, парни, люди торопятся. Идите, да только не бойтесь, лошадь у нас сегодня сдохла, лежит за деревней поперек дороги.
Мы пошли дальше, держась обочины, чтоб не споткнуться о дохлую лошадь.
Когда выбрели на широкую дорогу, мне опять нестерпимо захотелось спать. Я вдруг сунулся в какой-то куст и мгновенно задремал. Ах, как сладко спать!
— Паша, где ты? — обеспокоенно спрашивала Галинка, а мне не хотелось откликаться.
Спать, только спать. Но я встал и, шатаясь, опять побрел, пока не заметил что-то вроде стога.
— Спать хочу! — жалобно сказал я. — Всего часик, всего, — и, не дожидаясь Галинкиного согласия, выгреб из стога охапку сена, сунулся в душную, мягкую яму.
Не знаю, спала ли Галинка. Наверное, она сидела рядом и стерегла меня. А я постыдно спал. Я чувствовал эту вину даже во сне, поэтому, услышав голос Галинки, сразу же вскочил на ноги.
— Пойдем, Паша, пойдем. Вон уже слышно, как паровозы гудят. Вдруг это Андрюша едет.
Зато потом, в душном помещении вокзала, где нам удалось занять место на диване, я сидел, боясь шелохнуться, потому что Галинка спала, положив голову на мое плечо. Я стерег ее сон. Я вновь проникся такой нежностью к ней, что мог просидеть целые сутки, если она, конечно, все это время будет спать. Пусть, пусть спит, а я даже не пошевелю плечом, хотя оно затекло. Пусть сердито косятся на меня сварливые тетки, пусть умиляются моей терпеливостью те, что подобрее.
Я всегда помнил это сидение на вокзале, хотя ничего тут особенного не было: просто Галинке, уставшей от ночной ходьбы, не на что было положить свою голову.
Я сидел с ней на вокзальном диване совсем-совсем рядом. Мне казалось, что Галинка спит, а она при каждом хлопке двери открывала глаза. Заходили разные люди с поездов, были мимоезжие военные, а Андрюха все не появлялся, и мы не знали, когда он появится. Не спросишь ведь: воинский эшелон идет по своему расписанию, о котором нельзя справляться. Спросишь — могут за шпиона принять. Да и откуда точно идет Андрюхин поезд, мы не знали.
Время тянулось медленно-медленно. Я прочел все приказы и запрещения, висящие над кассовым окошком, рассказал Галинке «Маленького оборвыша» и «Педагогическую поэму», потом «Принца и нищего», а Андрюха все не приезжал. Мы, стыдясь, съели травяные лепешки, которые захватила Галинка из дому, потом ярушник, посланный Ефросиньей, а есть все хотелось. В торбочке были пироги, ватрушки и желтая бутылка топленого масла. Это Андрюхе. Это есть нельзя. Чтоб немного утолить голод, я наломал в лесочке за станцией кислящей рябины. Скулы сводило, а мы все равно ее ели.
И на второй день не было Андрюхи. Просмотреть мы его не могли, потому что по очереди выходили к каждому составу. Вместе выходить было нельзя: займут место, тогда стой или садись на заплеванный, грязный пол. Галинка с таким радостным нетерпением встречала эшелоны и с такой тоской во взгляде провожала, что я стал сердиться на Андрюху. Что ж он не едет и не едет? Мы так тут с голоду помрем.
В третий день мы ели только рябину да пили воду из бачка. Особенно было нестерпимо переносить голод, когда рядом ели люди. Один дядька при нас умял чуть ли не полбуханки белого хлеба с настоящей колбасой.
— Может, отломить кусочек шанежки? — предложил я Галинке.
В глазах у Галинки стоял почти суеверный страх: нельзя, это Андрюше. Я придумал, что Андрюха не любит морковные пироги, хотя он ел всякие, только давай побольше, и Галинка согласилась разломить постряпушку. После этого я заснул.
Мне приснилось, что Андрюха приехал и страшно рассердился на нас из-за этого морковного пирога. Мне хотелось оправдаться перед ним и сказать, что он сам виноват, раз не приезжал четыре дня. Но, оказывается, это был не Андрюха, а железнодорожный милиционер, старый седобровый дядька. Он проверял документы и выгнал нас с вокзала, потому что у нас не было даже самой плохонькой справочки.
— Уходите, да побыстрее, пока для выяснения личности я не арестовал вас.
На улице мы изрядно промерзли. Стояла глухая ночь, и дул знобящий северный ветер.
— Наверное, он не приедет, — сказал я. — Ведь уж и срок прошел.
— Нет, что ты! Он должен приехать. Ведь он обещал, — не согласилась со мной Галинка. Она так верила в Андрюхино письмо, что ее невозможно было переубедить.
Когда милиционер ушел, мы снова пробрались в теплый и душный зал ожидания. Только теперь нам пришлось стоять, спрятавшись за печку-голландку. На улице у меня зуб на зуб не попадал, и Галинка вся посинела от холода. Ждать, конечно, было напрасно, но Галинку разве переубедишь? Ничего, побудем до утра, а там — домой.
Часа через четыре опять зашел седобровый милиционер и, увидев нас, поднял крик. Галинка вся покраснела от обиды, а мне было все равно, потому что до меня почти не доходил смысл его слов. «Это, наверное, с голодухи», — объяснил я себе.
Милиционер на этот раз не успокоился, пока не проводил нас за вокзал, где уж не было никаких построек и ветер гулял во всю волю.
— Дяденька, брат у нас на фронт мимо станции проезжает, его ждем, — сказала жалобно Галинка.
— Знаю я, «брат»! Смекаете тут, что плохо лежит. Еще раз увижу, арестую.
Самое лучшее было идти в Коробово, но Галинка, заслышав стук подходящего поезда, начала упрашивать меня подождать его прихода. Вдруг это Андрюшин. К вокзалу подойти нам было нельзя, и мы побежали к эшелону. Вернее, бежала Галинка, а я плелся за ней. Эшелон мы прошли почти полностью, спрашивая у красноармейцев, не едет ли с ними Андрей Коробов.
— Зачем тебе Коробов, черноглазая? — весело откликались военные. — Иди к нам, у нас Сундуков есть.
У последнего вагона вдруг произошло чудо — нас догнал запыхавшийся милиционер и закричал:
— Чего вы тут носитесь, на вокзале вас сержант ищет! Хорошо, что я заметил, куда вы побежали!
— Ой, дяденька, какой вы хороший! — пропела Галинка, хотя этого милиционера надо было обругать: он же сам нас выгнал с вокзала.
Через рельсы, слепящие глаза, шагал к нам навстречу Андрюха, совершенно не похожий на себя прежнего. Он был в шинели с ремнями, в каске. И шел он по-солдатски размахивая руками в такт шагам. Вид у него был озабоченный, серьезный. Галинка смотрела на него, как тогда у сосны, и Андрюха смотрел на нее не отрываясь, как тогда. А потом он обнял ее. Я отвернулся. Потом вспомнил, что мы сбили для Ефросиньи печь, и протянул Андрюхе торбочку с гостинцами. Он и меня обнял, и так мы стояли, пока не двинулись вагонные колеса. Под учащающийся их постук Андрюха говорил и говорил что-то Галинке, пока не подплыл последний вагон. Андрюха стиснул меня, поцеловал.
— Дедушке кланяйся! — крикнул он, прыгая на подножку.
Поезд ушел, и мы остались совсем одни среди сверкающих на восходящем солнце рельсов. Пока мы ждали Андрюху, казалось мне, что я ему о многом-многом расскажу. А я не успел ничего сказать, совсем ничего, только увидел его. Потом я подумал, что обо всем можно написать. А вот то, что он с Галинкой повстречался, — это самое главное. Ведь она любит его, а он ее. И сейчас они об этом еще раз сказали, теперь на душе у Андрюхи будет легче и светлее.
А Галинка вдруг повзрослела, прямо у меня на глазах. Она взяла меня за руку и повела через пути. Я руку вырвал. Что она ведет меня как маленького?
— Пойдем быстрее. Вон маневровый, — сказала она и опять схватила меня за руку.
Какая-то она была другая, не только повзрослевшая, но и просветленная, что ли. И холод ей был нипочем, хотя на веретеях так хлестал ветер, что, казалось, пробирал до самых печенок. Меня бил озноб, я сгибался чуть не до земли, а теплее мне не было.
Я толком не помню, как мы добрались до Коробова, потому что вся дорога казалась мне полуявью и полусном. В каком-то ельнике Галинка сняла с себя теплый платок и хотела закутать в него меня, я отбивался, но все было напрасно. А когда полил холодный дождь, Галинка затащила меня в скирду и прижала к себе, пытаясь согреть. Но я уже не мог согреться даже в Липове, где мы попросились в избу.