— В деревне, Фаддей Авдеич, вылечишься, — уверял дедушку Андрюха.
И дедушка полон был надежды, что его оздоровит и оживит родная сторона.
Через стадиончик мы прошли на всполье. Здесь в полосатых халатах и тюбетейках с винтовками наперевес бегали узбеки-новобранцы. Видимо, они не могли привыкнуть к военной форме или просто ее не хватило, но так, в своих полосатых халатах и тюбетейках, они и учились военной премудрости.
— Эх, через четыре денечка и я так потопаю! — с грустноватой удалью сказал Андрюха и крикнул новобранцам: — Салям алейкум!
— Алейкум! Алейкум! — загалдели те, радостным взглядом провожая Андрюху.
Потолкавшись с час на устланном человеческими телами вокзале, мы поняли, что до прихода вечернего рабочего поезда никуда нам не уехать, что один из четырех Андрюхиных дней так и пропадет в бесполезной суете.
Настырно совавшиеся, горбатые от мешков женщины и подростки, полные желания как можно быстрее сесть в какой-то свой поезд и ехать, тоже в конце концов понимали наивность затеи и опускались на пол. В зале становилось все теснее.
Дедушка присел на сумку с инструментом, откуда-то достал томик Даля. Он всегда читал, когда была свободная минута, читал даже при коптилке по вечерам. А теперь предстояло сидеть до самого вечера. Много он сможет прочесть. Не одну книгу взял с собой.
Наступало оживление только тогда, когда в кассовой амбразуре раздавался суливший какую-то надежду деловитый щелчок. Но это открывалось окошко для шагающего через тела военного. Мы же были досужие, не идущие в счет люди.
На перрон никого не пускали. Через вокзальное окошко были видны исхлестанные в щепу вагоны, попавшие под бомбежку, счастливо сохранившиеся полувагоны с ничем не прикрытыми станками. Прямо у этих станков сидели закопченные люди. Видимо, с тех, эвакуировавшихся заводов. Им уже пригляделись вокзалы и города. И наш ничем не выделяющийся среди других город пригляделся.
Подкатывали запыленные поезда с забинтованными ранеными, которых выгружали решительные санитарки и сандружинницы. Были и поезда с танками в брезентовых попонах, с зачехленными пушками. Эти шли на запад.
В пассажирские поезда пускали людей по строгим бумагам. У нас не было никаких бумаг. Нам полагалось ждать свой медлительный рабочий поезд.
Однако Андрюха сидеть не хотел и ждать не хотел. Он потолкался около дверей, сунулся на перрон, но его не пустили. Он не смутился. Отошел к бачку с водой и, поставив меня перед собой, велел изображать непринужденность. Будто я стою и стою. Просто так. Сам же он, поглядывая по сторонам, начал отламывать от цепи изжученную алюминиевую кружку. Тоже польстился на что.
— Зачем тебе такая? — хотел я разговорить его.
— Стой, тебе говорят! — злым голосом приказал Андрюха.
Я вспотел от напряжения. Мне казалось, что сонный милиционер сквозь меня видит, как Андрюха отламывает кружку, а сухорукий мужик с нервным лицом сутяжника вот-вот подойдет напиться и закричит: «Держите! Они кружку хочут увести! Они…»
Наконец Андрюха отломал кружку и, спрятав ее в карман, потащил нас через черные от угля и шлака дворы, через ржавые железнодорожные пути с теплушками, в которых жили люди. Неожиданно мы оказались на деревянном просторном перроне, к которому только что подошел пассажирский поезд.
Андрюха нам отдал свою котомку, приказал пролезть под вагонами и ждать его на другой стороне поезда. Он откроет дверь, и мы поедем.
Сам он сунул в карман свою кепку, налил в кружку кипятку и, обжигаясь, покрикивая на ходу: «Эй, расступись, эй, сидора, ошпарю!» — бросился к вагону.
И люди расступались и пропускали его. Даже щеголеватая проводница повиновалась нахальному окрику Андрюхи и посторонилась, освобождая ступеньку на подножке. Видно, решила деваха, что из ее вагона этот балагур с кипятком.
— Приходи чаек пить, дорогуша! — крикнул ей Андрюха.
«Ну и Андрюха! Что тебе артист!» — думал я с восторженным замиранием. Прошел ведь в вагон.
Мы стояли с дедушкой у глухой зеленой стены эшелона, побаивались часового, замершего на площадке товарняка, и ждали, когда Андрюха откроет дверь.
— Не положено ведь в таком-то поезде, уехали бы к вечерку, — запоздало уговаривал меня дедушка.
Я успокаивал его, доказывал, что Андрюхе надо ехать через три дня обратно, нельзя терять время.
Каким решительным и смекалистым стал он у нас! Такой и на фронте не растеряется. А ведь еще два года назад, когда приехал он в город, всего боялся.
«Вдруг Андрюху арестовали там? — подумал я. — Где мы будем его искать? Не придется тогда нам ехать в деревню».
Дедушка любил, чтобы все было сделано по доброму порядку и согласию, поэтому отговаривал меня ехать в этом поезде.
— Напрасная затея.
— Но ведь Андрюха сказал.
Вдруг у одного из вагонов приотворилась дверь, и Андрюха замахал нам руками. Вот мы около подножки. Дедушка тяжело дышит, хватаясь за грудь, а я с торопливой радостью сую Андрюхе его котомку, дедушкину сумку с инструментами. Нам бы только дедушку в тамбуре устроить, а сами мы на буферах или на подножке. Нам такое нипочем.
— Иди, дедушка, сюда иди, — зашептал я.
Но в это время дверь распахнулась, и я увидел перед собой крепкие ноги щеголеватой проводницы, обутые в ловкие кирзовые сапожки.
— А ну, кыш! — с привычной небрежностью сказала она и оттолкнула меня от подножки.
Я поскользнулся и упал.
Чего-чего, а такого я не ожидал. Ослепленный обидой, я вскочил и вновь бросился к вагону, но вновь проводница оттолкнула меня.
— Как вам не стыдно! Ведь вы женщина. Зачем так! — задыхаясь, уговаривал проводницу дедушка. — Мы уйдем, уйдем. Скажите разумным словом, а не так. Мы уйдем… Пойдем, пойдем, Паша. Не надо, — уговаривал меня дед.
Но я опять бросился на подножку. Проводница захлопнула дверь. Я забарабанил кулаками в глухое железо, постепенно понимая, что все это напрасно. Тем более, что прямо к вагону шел военный командир. Он нас отгонит от поезда или даже арестует. Я слез на землю. Дедушка гладил меня по вихрам.
— Ведь я тебе говорил. Вот видишь. Уж лучше вечером уедем. Пойдем, Паша, пойдем.
Размазывая злые слезы, я упирался и не хотел уходить, пусть даже меня арестует этот военный командир.
В командире было что-то знакомое. Горбоносое худое лицо. Сергей Антоныч! Я спрятался за дедушку. Надо быстрей юркнуть под вагон.
— Павел! Беглец! Куда это ты? — положив мне на плечо руку, спросил Сергей Антоныч.
В фуражке, в военной форме, он совсем не походил на прежнего плешивого мешковатого раненого костыльника. Бравый, подтянутый, командир как командир. Вот что делает с человеком одежда.
Дедушка что-то стал объяснять Сергею Антонычу про Андрюху, про печь для Ефросиньи. Не знаю, понял ли его Сергей Антоныч, только он вскочил на подножку, вынул из кобуры пистолет и, приспособив дуло к замочной скважине, повернул. Ствол пистолета как раз подходил к треугольному сердечнику запора. Дверь открылась.
Та же щеголеватая проводница, с тем же злым выражением на красивом тонкобровом лице смотрела на нас.
— Что еще? — спросила она.
— Это я открыл, — сказал Сергей Антоныч, поднимаясь в тамбур. — Что же это ты, подруженька, молодая, красивая, кровь с молоком, а такая сердитая? Над людьми издеваешься.
Проводница с презрением лузгнула семечко, скорлупка пристала к пухлой губе. Эту деваху нелегко было сбить с привычного тона.
— По законам военного времени обязана не пускать. Что я не так сделала?
— Не пускать? Это одно. А толкаться кто позволил, тоже военное время? — спросил Сергей Антоныч.
— А если слова не понимают? Много их шляется. Всех не посадишь. А вы, спрашивается, как вагон открыли? Ну-ка, товарищ капитан! — вновь набравшись строгости, выкрикнула проводница.
Сергей Антоныч вынул какую-то бумагу.
— Проходите, — разрешила ему проводница.
— А они со мной проедут километров сорок, — сказал он.
— А их я не пущу. По закону военного времени… — с деревянным упорством стояла на своем проводница.
— Правильно, правильно, товарищ капитан, — вдруг из забитого людьми прохода послышался голос Андрюхи. — Вон старичок еле дышит, а парнишка весь уревелся.
— А ты тут, чаек-кипяток? Вот я еще разберусь. Вроде не парень, а ты дверь-то открыл. Вот позову начальника поезда, трибунал по тебе заплачет.
— Вот испугался! Да я, может, через три дня военный, — откликнулся весело Андрюха.
Не обращая внимания на проводницу, Сергей Антоныч и Андрюха помогли забраться в тамбур дедушке. Я прыгнул на подножку уже на ходу. Проводница выхватила флажок. Видимо, хотела остановить поезд, но из глубины вагона загудели голоса:
— Эй, не задерживай по пустякам!
— А что, она имеет право. Время военное, — заступился за нее какой-то сторонник чистой формы.
Но большинство было за нас. Мы уже ехали.
Проводница не пыталась сигналить, а только грозилась, что вот придет начальник поезда, и тогда…
— Сорок верст ведь, барышня. Мы бы и билет купили по истинной доброй воле, законно поехали, да не продают, а человек на солдатскую службу опаздывает, — пытался объяснить ей дедушка.
— Ничего, — успокоил его Сергей Антоныч, — сделает она одно доброе дело, десять злых снимется.
Проталкиваясь после этого мимо нас, грозная проводница не была уже такой грозной, и даже какую-то виноватость заметил я в ее лице. И у меня злость, заклинившая горло, стала пропадать. Может быть, и доедем мы. Да, точно доедем!
Сергей Антоныч угостил дедушку целой папиросой, и дедушка вовсе отмяк, все благодарил его.
— Павлика вашего я знаю. Увидел вас с той стороны и подошел, — объяснил Сергей Антоныч и положил мне руку на плечо. — Эх, Павлик, Павлик!
То ли он опять о сыне вспомнил, то ли меня жалел.
Дедушка любил разговаривать с понимающими людьми о политике, о литераторах российских, об истории. Худое, с впалыми щеками лицо его преображалось, голубые детские глаза смотрели пытливо и уже не так грустно. Сейчас, забыв о том, как го