Пригласила к себе дедушку и меня Агаша Степиха. В наших местах всех замужних женщин называют по имени мужа: Степиха, Петиха, а детей как придется: и по отцу, и по матери — Санко Иванов, Иван Степанидин, Галина Митриева, а о фамилии даже не вспоминают. Да и что фамилия даст, если почти во всей деревне она одна — Коробовы.
Агаша Степиха, жена бывшего председателя нашего колхоза Степана Коробова, позвала нас к себе, во-первых, потому, что была родственницей моей мамы, а во-вторых, и это, конечно, основное, из-за того, что предложила дедушке починить гармонь, которую выменяла сыну Ванюре за полпуда муки. Ванюра, скуластый, черноглазый парень, был мой одногодок, и не только одногодок, а родились мы с ним почти в один час, и нас, новорожденных, мыли в одной бане, так что и тут мы с ним были в какой-то родственной близости. Когда видели нас вместе, всегда напоминали об этом.
Ванюра, пока я его не видел, повзрослел. Заматерел, как говорила Агаша. Он ходил враскачку, охальнова-то, по-мужичьи, пошучивал и работал будто бы совсем как взрослый: носил на току мешки-пятерики. Меня бы от таких мешков, как таракана, к земле прижало, а он только покрякивал.
Раным-рано забежал за мной Андрюха. Он уже и выспался, и позавтракал, и выглядел по-отпускному: сандалии на босу ногу, майка. Ванюры уже давно не было. Я слышал сквозь сон, как стучал он в сенях кнутовищем, поругивался, что, не выспавшись, пришлось ему идти на поле. Вчера и правда со встречей засиделись долго. Я как забрался на полати, так сразу уснул.
Мы с Андрюхой пошли туда, откуда доносился стрекот жнейки. Ванюра докашивал ржаной клин у Елагиной пустоши. Кружились грабельцы, сбрасывая на полотно тяжелые стебли. Ванюра задерживал их палкой и, накопив до размеров снопа, сталкивал на землю. Лошадью правил совсем малыш, Ефросиньин Колька, парнишка лет девяти. Он сидел верхом с вицей в руке.
Следом за жнейкой шли женщины, вязали снопы, ставили бабки. Веселым, людным становилось поле от этих бабок. Будто в одинаковых сарафанах собралась на нем целая толпа женщин. Видно, оттого и зовут бабками составленные так снопы.
Завидев нас, Ванюра велел остановить лошадь. Слез и солидно подошел, подав руку. Он достал жестяную коробку с табаком, предложил Андрюхе, потом мне. Я курить не стал, а Андрюха завернул цигарку.
— Ну, дак воевать, значит? — сказал Ванюра, хотя знал, что у Андрюхи есть повестка. Но так уж иногда спрашивают о том, что и сами знают.
Ребята курили, а женщины послушно ждали. Колька тут же привалился к шее лошади и задремал. Не мешало даже то, что лошадь, гоняя длинным хвостом слепней, попадала по нему. Веснушчатое лицо было измученным. Видно, Колю подняли тоже ни свет ни заря.
— Дай-ка я проедусь, — предложил вдруг Андрюха и забрался на железное, мисочкой, сиденье.
— А ну, Коля, припужни мерина.
Коля встрепенулся, и жнейка бодро застрекотала. Андрюха не впервой работал: получалось у него сноровисто и легко. Колю он веселил, не давая дремать:
— Ну-ну, всего три кружочка, держись, не спи, племянничек, я тебе гостинцев привез.
— Давай в деревню пойдем, — сказал мне Ванюра, довольный тем, что его заменили. — Может, дедко твой гармонь к вечеру успешит?
Притащив из клети перевязанную мочальной веревкой гармонь, Ванюра нерешительно спросил дедушку:
— Как, Фаддей Авдеич, в печь ее сразу надо или можно что сделать?
Дедушка отложил свой ощерившийся гвоздями ботинок, который, видно, собирался чинить, взял уважительно гармонь, развязал веревку.
— Досталось ей, бедной, — пожалел он, — да вроде можно подправить. Не пропащий еще инструмент.
Ванюра заулыбался.
— Значит, можно?
Мой дедушка везде чему-нибудь учился. В молодости он купил себе гармонь-тальянку. Играл не так лихо, как другие, но зато всю гармонь до последней планочки рассмотрел и научился определять, где у нее дефект, как ее можно починить.
Таким же образом он научился ремонтировать часы, примусы. Ему доставляло удовольствие целыми часами колдовать над механизмами. В германском плену один поляк, прямо в бараке переплетавший по распоряжению начальства лагерные документы, обучил дедушку этому делу. Дедушка сам вызвался ему помогать, как только увидел переплетные зажимы на деревянных винтах. Ему давно хотелось научиться такому ремеслу.
А уж о столярном или плотницком деле и говорить нечего. В нашей стороне каждый мужик был мало-мальски плотником. Дедушка тут многих превзошел.
Он был отменный гармонный мастер. Мог не только ремонтировать гармони, но и делать новые. Как-то по зиме собственноручно сделал такую, что она на базаре в горластом гармонном ряду заглушила своим певучим басом все остальные. Усатый старшина сразу выложил запрошенную цену.
Что такое гармонный мастер? Это и столяр, и слесарь, и переплетчик, и, если хотите, портной — все сразу. Вот кто гармонный мастер! Да еще слух у него должен быть да и художническая натура. Ведь не кто иной, а он делает настройку инструмента, инкрустирует наборной костью да обломками гребешка корпус, подбирает мехи такие, чтоб были ярки, как радуга или русский сарафан.
Дедушка сразу определил, что Ванюрину хромку починить можно. И пояснил, что ливенки и тальянки у нас «абсолютно вывелись», а саратовские с необъятным мехом отчего-то не прижились. Хромки же теперь у всех в ходу.
Надо определить хворь. Дедушка снял фанерные, бесхитростно выпиленные крышки. Похожие на башмаки планки на тонких проволочках-ножках начали притопывать, открывая круглые отверстия. Гармонь астматически сипела, попискивала и мелодию вести не могла.
Наклонившись ухом к гармони, дедушка прошелся пальцами по пуговкам. Хоть играл он веселую песню «Во саду ли, в огороде», никто не улыбался и не смеялся, как не смеются на приеме у врача.
Найдя хворь, дедушка достал кожаный мешочек с напильниками, щипцами, игрушечной носатой наковаленкой и погрузился в свою работу, словно забыл о нас. Просто занятие это требовало усиленного внимания. Мех заклеить, дыру в нем заделать нетрудно, а вот голоса — это дело тонкое и возни с ними полно. Всякий надломленный голос всегда издает другой звук, гораздо ниже нормального. Такой голос — не жилец, его не настроишь, надо менять.
Бывает, что голоса чуть-чуть расходятся по тонам. Тут поможет напильничек. Он утоньшит кончик голоса до нужного звучания.
В общем, трудная это работа. Да еще с дедушкиной одышкой. Чтобы вновь поставленные искусственного серебра мельхиоровые голоса или стальные зазвучали в нужном тоне, надо не раз и не два, как в губную гармошку, поиграть на резонаторах. Потом снова браться за напильник.
И дедушка горбился над гармонью, а мы сидели с Ванюрой, ожидая чуда, когда она заиграет.
Вдруг в сенях раздался топот, и влетел в избу Сан. Он теперь был не бригадиром, а председателем. Живой глаз смотрит измученно.
— Дак это как же надо понимать, Иван Степанович, — сказал он Ванюре, — жнейку, выходит, бросил? Без ножа ведь режешь! Погода пока стоит, жать надо. Жа-ать!
Ванюра тоже озлился:
— Жать да жать, часу посидеть не дадут! Хоть бы дож.
— Ну-ну, — угрожающе произнес Сан. — Я те дам дож!
— Да там ведь Андрюха жнет, — вмешался я.
Дедушка оторвался от гармони.
— Ты иди, Ванюрушка, иди. А то ведь Андрюше отдохнуть надо. У него впереди много тягот.
Сан был человеком умным. Поняв, что жатка не брошена, он сменил тон.
— Иду по деревне, гляжу — Иван Степаныч дома посиживает. Ну и забрало меня. А Иван у нас работящий, — с похвалой сказал он. — Но время такое, надо еще лучше. Лучше еще надо, Иван Степанович.
А нам, когда Ванюра нехотя вышел, объяснил:
— Такой парень уросливый! Не похвалишь, ни в жисть не станет работать. Вот и хвалю.
Ванюра, оказывается, не ушел. Он вдруг возник у окошка и поманил меня пальцем.
— Ты деду скажи, вечерка у нас будет. Может, уделает гармонь.
И я сидел около дедушки, выпытывая, сумеет ли он отремонтировать инструмент.
— Надо бы успешить. Ведь у Андрюши всего три дня до отправки. Надо бы.
Сославшись на то, что у нее гости, прибежала с поля хозяйка — Агаша.
У маленькой хлопотливой Агаши на языке была прорва ласковых слов. Но потом я понял: чем больше этих ласковых слов, тем хуже.
Суетясь около печи, она как будто отговаривала дедушку от спешной работы:
— Ты отдыхай, кум, отдыхай, сходи хоть на свою одворицу погляди. Яблони ноне отошли у вас. Ух, как цвели! Белым-бело.
Но я знал Агашу, понимал ее притворные вздохи, потому что тут же она говорила, как ждет молодежь нынешнюю вечерку. Ведь в деревне только балалайка. Разве от нее веселье? И гармонь была бы как раз ко времени. И дедушка спешил починить гармонь.
Чтобы меня не осудила языкастая Агаша и не назвала городским лодырем, я взял в сенцах зацепленный за бревно верхнего венца серп и отправился на Агашину одворицу жать ячмень. Вроде когда-то учила меня моя мама жать. Одной рукой забираешь упругие стебли и подрезаешь. Но у меня теперь это не получалось. Серп отчего-то не резал стебли, как мне хотелось, да и снопы я вязать не умел. Тихонько положив обратно серп, я сел обрезать сваленный в сенях лук. Тут большой науки не надо. Раз, два — и луковица чистая. Глазастая Агаша углядела, что я пробовал жать ячмень, и тут же мне посочувствовала:
— Да что ты, Пашенька, без навыку-то тяжело.
А я уж знал, что соседке у прясла она скажет обо мне с осуждением: смотри-ка, кумуш, надолго ли в город уехали, а парень-то уж и не знает, как серп в руке держать.
Обрезать лук тоже было занятие муторное. Сидишь в сумеречных сенях, обрезаешь мочки и перо, а луковицы бросаешь в плетюху уж чистыми, отливающими золотом. Но куча не убывает, а тебе страсть как охота к своему усачевому пруду или к нашему заколоченному досками дому — посмотреть, что там делается.
Две плетюхи луку я все-таки нарезал. Агаша из одной сразу же высыпала лук в кадку с водой, подмигнув мне.
— Помокнет да тяжельше станет, Степан дороже возьмет.