[39], принадлежавший Марку де Лучеку, где в 1993 году сделает свой единственный альбом «жестокого романса» «Кабаре Рюс». На обложке диска она напишет два посвящения.
Первое звучит так: «В память о злачно-роскошных кабаре рюс Парижа и Сингапура, Цюриха и Сен-Моритца, Лос-Анджелеса и Нью-Йорка, где я имела счастье и несчастье петь эти песни».
Жаль, не успела Наталия Георгиевна рассказать о своих путешествиях по загадочной Азии…
Нашлось место на конверте пластинки и словам в адрес «Писателя», звучащим так искренне, по-домашнему тепло: «Моему Лимонову, мужу, за блины, которые он пек мне, когда я прибегала из „Распутина“ в три часа ночи!»
Диск вышел в 1994 году, когда их отношения уже заканчивались. Большое чувство всегда стремится к саморазрушению. Их союз не стал исключением. Эдуард Вениаминович откликнется на те события книгой «Укрощение тигра в Париже», а Медведева будет отстаивать свою точку зрения в романе «У них была страсть…»
Последние двенадцать лет актриса жила в России: много печаталась, экспериментировала в музыкальном творчестве, появлялась на ТВ. Однако стать частью нашего шоу-бизнеса, получить широкое признание ей не удалось. Она так и осталась одинокой «Белой Медведицей» в пустыне, непонятой и пугающей обывателя своей внутренней свободой. «Мне иногда кажется, что я не отсюда, что я как посланный наблюдатель. Я не вписываюсь ни в литературное, ни в музпространство, ни в само пространство», — напишет Наталия Георгиевна в мемуарах «Ночная певица».
Ровно за год до ее внезапной смерти я приехал на окраину Москвы в маленький, как футляр для драгоценностей, театр песни «Перекресток» послушать Медведеву.
Она выглядела болезненно — поражала нереальная, как из военных кинохроник, худоба, — но была приветлива, с удовольствием подписала книжку, кассету.
Попросил сфотографировать ее — согласилась. Попросил сняться вместе с ней — отказ…
Мне показалось — она слегка кокетничала, капризничала… Может, я просто перечитал Лимонова? Настаивать было неловко, я поблагодарил и простился. Рядом топтался огромный по сравнению с ней, как «орк» рядом с «эльфом», музыкант Сергей Высокосов — ее последняя любовь.
Через каких-то триста дней, в очень-очень холодный февральский день, я пришел на работу и включил компьютер. Все «точки ру» сообщали: «Умерла Наталия Медведева».
Показалось, холодный снег пошел прямо в комнате…
Так же неожиданно в ноябре 2004-го я получу известие о смерти Алексея Хвостенко.
Звонок. И не представившись, крайне расстроенный Михаил Гулько произносит в трубку: «Сегодня у вас в Москве, в больнице, умер Хвост».
Пластинку «Прощание со степью» и вообще имя Алексея Хвостенко я впервые тоже услышал от Гулько лет за пятнадцать до рокового звонка.
— Ты слышал это? — Гулько протягивает мне огромный конверт винилового диска.
— Нет, дядя Миша.
— Зря! Это настоящий парень. Он сейчас в Лондоне или в Париже. Это Хвост.
Признаться, привыкший к брайтонскому «саунду» и репертуару, в двадцать лет я «Степь» не понял, как не понял и «Фонарики ночные» и «Смерть ювелира». Ведь он даже «блатняк» пел иначе, абсолютно вне традиций жанра. «Одесские куплеты» Хвост подавал отстраненно, словно паря над текстом, не расставляя ни голосом, ни звуком каких-либо акцентов, не манерничая и не добиваясь дешевых эффектов. Так может делать «песни улиц» только блестяще образованный, тонко чувствующий меру человек. Словно сиятельный князь в 1913 году развлекает барышень в беседке у пруда чуть фривольными, но такими смешными рифмами.
Сам он будет вспоминать предысторию «Последней малины» так: «Эти песни я распевал будучи еще совсем подростком, когда еще сам не сочинял. Отчасти почерпнул от своего отца, который тоже любил их петь, ну, и на улице — вот так они ко мне пришли».
Замечательный рассказ об исполнении «Мурки»… Иосифом Бродским приводит в книге-исследовании «Певцы и Вожди» Владимир Фрумкин:
«Осенью 1963 года 23-летнего Иосифа Бродского пригласили на ужин с тайным намерением записать стихи молодого поэта. Когда всё было выпито и съедено, а магнитофон включен, Бродский читать наотрез отказался, но выразил желание спеть и, усадив меня за пианино, неожиданно начал:
Я и Рабинович раз пошли на дело…
После „Мурки“, спетой с необычайным напором и страстью, хотя и не без иронии, Иосиф переключился на песни своего друга Глеба Горбовского (автора известных стихов „Когда фонарики качаются ночные“, „У павильона пиво-воды“, „Он вез директора из треста“, „На диване“ и т. д.).
Пел Бродский как-то по-особенному: он шел за словами, смаковал их, выделяя удачные поэтические находки, радовался отступлениям от осточертевшего официального языка».
Практически все упомянутые В. Фрумкиным песни-стихи того вечера выйдут двадцать лет спустя на альбоме друга Иосифа Бродского — Алексея Хвостенко. Не он ли его и «заразил» этим репертуаром в 60-х?
Наверняка теперь уже не узнать.
После получения Нобелевской премии часть средств Бродский на паях с Михаилом Барышниковым и Романом Капланом вложил в русский клуб «Самовар» на Манхэттене, в Нью-Йорке. Некоторое время там пела легендарная Женя Шевченко. Во время дружеских вечеров в узком кругу Иосиф Бродский любил исполнять веселые «одесские» песни. В архивах близкого окружения поэта сохранилось видео с таких кулуарных посиделок.
Биография «последнего битника» — воплощенная мечта поколения «шестидесятников». Ему удалось многое, почти всё. Цельный, абсолютно самодостаточный человек, он блестяще реализовался в самых разных областях искусства: поэзия, скульптура, живопись, театральные постановки… Всё было подвластно ему. Легко, словно походя, шутя, он создает шедевры авангарда, удивляя и привлекая простотой решений и сложностью подтекста. Какова же история «явления» современной русской культуры «АЛЕКСЕЙ ЛЬВОВИЧ ХВОСТЕНКО»?
Алексей Хвостенко
В незаконченном автобиографическом романе он пишет:
«Историю же своей семьи я знаю совсем плохо.
Деда своего я знаю только по рассказам своей бабушки. В 37-м году, во время Великого Террора, он был ликвидирован как „враг народа“. Основанием к такому определению послужило то, что он со всей своей семьей провел почти двадцать лет в эмиграции. Дед был по образованию горный инженер и, кроме того, выдающийся оперный певец. Как он совмещал эти свои занятия в дореволюционной России, я не знаю. За границей он вел исключительно жизнь профессионального артиста. Бабка тайком показывала мне чудом сохранившиеся афиши его выступлений в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и других городах Нового и Старого Света. Он был другом Шаляпина и его пламенным поклонником. Своими выступлениями он мог кормить семью».
Будущий «гражданин мира» Алексей Хвостенко родился в 1940 году в Свердловске.
Мама умерла рано, он ее практически не помнил. Отец — поэт и переводчик Лев Васильевич Хвостенко.
«С самого раннего детства я жил в окружении книг… — вспоминал художник.
— В отцовской библиотеке было много иллюстрированных томов, по которым я изучал культуру средневековья и Ренессанса. В литературе мне интересен период, начиная с трубадуров и заканчивая Данте. А потом, конечно, Шекспир.
Поэзия трубадуров близка мне удивительной свободой импровизации и абсолютным владением темой. Если поэт хвалит патрона, то делает это мастерски.
Впрочем, не будем забывать, что в этой области блистали и восточные поэты, особенно в жанре касыды. Это такой специальный жанр, когда поэт восхваляет владыку и просит что-то для себя. Однажды в шутку мы с Анри Волохонским[40] сочинили касыду министру культуры Фурцевой. Не знаю, получила ли она ее. Учился я в привилегированной английской школе. Поэтому язык знаю неплохо, у нас в семье говорили на английском. Мой отец родился в Англии — его семья эмигрировала сразу после революции. В девятнадцать лет отца не стало.
Я остался сиротой».
Молодой человек учится в Высшей школе искусств, поступает в Театральный институт. Появляются первые песни, картины — Хвост вливается в питерскую тусовку культурного подполья, приобретает известность. В начале 60-х завязывается их дружба с Иосифом Бродским: «Он очень часто приходил ко мне поутру и первому читал свои новые стихи». Имена неразлучных товарищей мелькают в едких фельетонах «о лодырях и бездельниках». Первым, по статье «тунеядство», на скамье подсудимых оказывается Алексей, и друг Иосиф бегает выручать его.
«Потом меня два раза еще арестовывали по тунеядству, но до суда дело не доходило, а отправляли в психушку и там держали. В первый раз, на Пряжке, я попал на койку, на которой лежал до меня Бродский, и там я провел целый месяц. Второй раз мне еще больше „повезло“: я полгода провел в Ленинградской областной психиатрической больнице, где попал на инсулиновую шокотерапию — за то же самое, за тунеядство,» — вспоминал поэт в последнем интервью известному журналисту Вадиму Алексееву. В дальнейшем их пути разойдутся, но приятельские отношения сохранятся. Эпизодически, оказываясь по другую сторону Атлантики, они иногда встречались.
В 1977 году Хвостенко эмигрирует во Францию, где полностью отдается творческому процессу: занимался рекламой, скульптурой, организацией выставок в сквотах (заброшенных помещениях, часто нелегально заселяемыех творческой богемой, пользующейся либерализмом европейских законов. — М. К.).
Вспоминает Михаил Гробман, поэт, художник:
«Несколько месяцев он жил у нас в доме в Израиле, и ему захотелось обратно в Париж. Самый дешевый билет стоил 200 долларов. И мы устроили ему концерт в клубе „Цавта“ в Иерусалиме. Это было в 70-х. Он дал несколько концертов, собрал денег и полетел в Париж через Лондон, где задержался на два года. Там он успел выпустить пластинку „Прощание со степью“ и подружиться с русской женщиной, у которой был английский муж и подвал, полный вина. Алеша там жил, пока не выпил все вино, запасов которого хватило на два года. Выпив последнюю бутылку, Хвост уехал в Париж».