«Петербургская повесть», как назвал Пушкин эту поэму, описывает страшное наводнение 1824 года. Каждую осень многоводная Нева сталкивается в устье с сильным встречным западным ветром и начинает быстро подниматься в берегах. Низкие места, особенно острова, да и весь город, построенный «под морем», оказываются под угрозой большего или меньшего затопления, раз в несколько лет исполняющейся. В так называемом петербургском мифе, в мифе о городе, с самого своего основания подпавшем под проклятие «быть пусту», этим наводнениям отводится существеннейшая роль.
Уже первый читатель поэмы, а именно царь Николай, воспринял ее как сочинение историческое, политическое и идейное. Столкновение между императором, основателем столицы, «грозным преобразователем» – и одним из миллионов его подданных, безвестным горожанином, неодолимо притягивая читающую публику, с самого начала, то есть уже 150 лет, отклоняет ее симпатии к тому или другому полюсу магнита, к Петру или к Евгению. Для одних – великий муж, творец истории, ради славы страны, ради мощи государства приносит в жертву бунтующего эгоиста. Для других – на вид забитый и никчемный, но свободного духа человек восстает, пусть обреченно, против рабства, назначенного ему властелином-самодержцем. Самое распространенное заключение у читателей, как раньше говорили, «чувствующих стихи», – Петр прав, но Евгения жалко; у людей, от поэзии далеких, – маленький человек погибает под копытами исторической необходимости, олицетворенной в Памятнике.
Но к последнему можно прийти и не читая «печальной повести»: «Медный всадник» – не иллюстрация общих мест и идей. Что же касается раздвоенности читательского впечатления, противоречия между умственным признанием правоты одного и душевным сочувствием к другому, то, как во всех случаях, когда наше понимание правды и наша любовь действуют порознь друг от друга, это знак того, что вещь в целом воспринята нами не до конца. То, что поэма едина, бесспорно: ее единство усваивается при чтении инстинктивно. И на этом фоне сама расколотость сознания, раскачивающего наши симпатии между двумя героями, свидетельствует о том, что из рассуждений о ней ускользает что-то в ней прочитанное.
В «Медном всаднике» три главных героя: Петр, Нева и Евгений. В пяти строчках зачина первые два названы открыто и определены во всей полноте, третий обозначен через образ:
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По существу, это ядро поэмы, здесь всё, во что это пятистишие, раскрываясь, развернется в следующих пятистах строках. Внутреннее созвучие полустиший в двух начальных стихах: «на берегу» – «стоял Он, дум» – придает им неколеблемую изваянность, статуарность, предвосхищающую тот Памятник, в который «Он», Петр, превратится на этом самом месте через 80 лет. Смысловое противопоставление «пустынных» и «полн», наоборот, включает их в безостановочное движение «по восьмерке». Идеальное равновесие, равно фонетическое и смысловое, полустишия «И вдаль | глядел» охватывает всю функциональную значимость фигуры Петра в дальнейшем развитии поэмы. С той же полнотой и определенностью безымянно представлена далее Нева. Чёлн, с тем же эпитетом «бедный», что впоследствии помешавшийся герой, заявлен как образ одиночки Евгения и одновременно как конкретная лодка, которая повезет его к месту трагедии.
Петр и Евгений сталкиваются в поэме по сюжету, реально – на площади и фантастически – в воображении безумца. Но между реальностью и фантазией нет границы, нет швов: оживший памятник и ночное преследование не воспринимается как вымысел. И обеспечивается достоверность этой сцены не только выразительностью ее описания. Третий герой, героиня, – Нева – к этому времени успела приготовить читателя к ощущению происходящего неразрывно в двух планах: документальном и поэтическом.
Уже «река неслася» в четвертой строке «Вступления» читается и как сообщение «стремительно текла», и – особенно после «стоял Он» – как одушевленный образ. Натурные зарисовки «бег санок вдоль Невы широкой», «мосты повисли над водами» чередуются с видениями реки как живого существа, антропоморфной: «в гранит оделася», «взломав свой синий лед, / Нева к морям его несет / И, чуя вешни дни, ликует». С начала первой части это уже только одушевленная стихия с четко выписанным характером и поступками, которая, впрочем, остается и материальной рекой с плавучими мостами, поднимающимся уровнем воды и рядами волн.
На протяжении всей драмы Нева агрессивна. Но то, что она враждебна к Евгению, улавливается читателем непосредственно и потому заслоняет то, что она враждебна и к Петру. Заклинание, произносимое в конце «Вступления»:
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра! –
только подчеркивает постоянно исходящую от нее опасность для самой сути его дела, для его величия и его «града». Заклинание не помогает, в момент катастрофы она «как зверь остервенясь, / На город кинулась»: «Осада! приступ!». Нева разрушает воплощенные – государственные – замыслы Петра и готовые осуществиться – личные – Евгения. И тому и другому остается лишь бессильно наблюдать ее триумф, и тот и другой принимают удар судьбы с одинаковым, по крайней мере внешне, достоинством. В эту минуту они равны, оба – статуи, оба – всадники, неприступные и непреклонные:
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
Вместе с тремя главными действующими лицами, не впрямую соответствуя им, в драме принимают участие три второстепенных, так сказать, бездействующих: это царь Александр, Город и Автор. Город, Петроград, Петрополь, ни разу не названный официальным именем Петербург, предстает лишь точкой приложения сил, полигоном амбиций – и Петра, и Евгения, и Невы. Он сам ничего не творит, он – только «творенье», «тритон», который всплывает и погружается, всплывает и погружается. «Живость» ему придает Автор, «я», словно бы для одного этого и выходящий на сцену, а далее выступающий чуть ли не как бесстрастный резонер, строго, почти академически комментирующий действия главных героев. «Покойный царь» появляется в поэме, чтобы отдать команду о спасении людей и произнести единственную фразу – «с Божией стихией царям не совладеть», или в черновом варианте – «с Божией стихией царям не сладить». Фраза, просто с покорностью констатирующая факт – и в то же время ключевая для поэмы!
Стихия бушующей природы написана с неотразимой наглядностью. На фоне этой картины не сразу замечаешь, что чувства, бушующие в помраченной душе Евгения, – та же стихия. Параллель возникает уже в начале:
Нева металась, как больной
В своей постели беспокойной –
и в это же время герой, в своей постели,
…заснуть не мог,
В волненье разных размышлений.
После наводнения он и ведет себя как только что вела себя река: спит на пристани, скитается по улицам, не разбирает дороги. «Мятежный шум / Невы и ве́тров раздавался / В его ушах». «Насытясь разрушеньем / И наглым буйством утомясь, / Нева обратно повлеклась», а Евгений – «Прошла неделя, месяц – он / К себе домой не возвращался». Избыток этой стихии он передает в сцене бунта и Всаднику, от которого бежит потом «по площади пустой», по тем же улицам, по которым только что «всё побежало, всё вокруг / Вдруг опустело» перед преследующей Невой, по той же мостовой, которая открылась, только когда Нева прекратила свою погоню.
На топких берегах несущейся реки, снеся чернеющие здесь и там избы, Петр построил строгий, стройный город и так же строго и стройно регламентировал жизнь его граждан. Евгений, как и его тезка и предобраз из поэмы «Езерский», «просто гражданин столичный», «довольно смирный и простой», коллежский регистратор, который служит всего два года, но рассчитывает, что «пройдет, быть может, год-другой – / Местечко получу» и тогда «Параше / Препоручу хозяйство наше / И воспитание ребят…». Это отточие в конце соответствует «и так далее», то есть означает, что далее все известно наперед, что место в жизни назначено герою раз и навсегда, как место в чиновничьей табели о рангах, как место, на которое он, приходя домой, привычно вешает шинель. «И станем жить, и так до гроба / Рука с рукой дойдем мы оба, / И внуки нас похоронят…».
Но «злые волны, / Как воры, лезут в окна. Чёлны / С разбега стекла бьют кормой» и так далее. «Гроба с размытого кладбища / Плывут по улицам! Народ / Зрит Божий гнев…». И вот уже то, что «думал Он», «строитель чудотворный», исчезло, как и сам «град Петров» –
Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
И так же, как царь Александр оказался бессилен перед Божией стихией наводнения, так царь Петр не смог усмирить Божией стихии свободного духа. Человек сперва выпал из его стройной, строгой системы, стал «ни то ни сё, ни житель света, / Ни призрак мертвый», а потом и восстал. На непререкаемый, выраженный с фонетической агрессивностью приказ и вызов царя: «Здесь будет город заложён», – Евгений отвечает равным по силе выпадом неповиновения: «Ужо тебе!..» Называя Евгения «героем», автор не сводит это слово только к литературному термину, но оставляет ему и прямое значение.
Вообще, в кульминационной точке трагедии и всей поэмы трудно отделаться от впечатления, что действие происходит в прос