Главной особенностью нового жанра для Сумарокова был размер: он потому создал так называемый анакреонтический стих — четырехстопный хорей или трехстопный ямб с женским окончанием без рифм. Опыт Сумарокова получил признание, и «анакреонтическим стихом» стали писать его последователи — Херасков, Ржевский, Богданович и другие поэты. Создаваемая им анакреонтическая ода была далека от подлинного Анакреона. Следуя за французской и немецкой анакреонтикой, поэты, особенно Ржевский и Богданович, превратили эту оду в легкое, эротическое стихотворение, отдаленно связанное с одами греческого поэта лишь стиховым размером.
В эпоху сентиментализма анакреонтическая ода начала осваиваться для нужд нового направления. Легкий жанр, противопоставленный высокому — торжественной оде, — он стал служить для выражения интимных чувств и переживаний поэта. Анакреонтическая ода у поэтов-классицистов безлична, это изысканно-шаловливое рассуждение на эротическую тему. Анакреонтическое стихотворение у сентименталистов субъективно, окрашено автобиографизмом, в нем пытались запечатлеть реальное живое чувство, чаще всего любовное, но не всегда радостное.
В 1780—1790-е годы отношение к Анакреону изменилось, стало определяться новое понимание его поэзии. Связано это было с общеевропейским обостренным интересом к античности. Важным моментом этого обращения к искусству и литературе Греции и Рима явился спор о характере использования художественного опыта древности. Повод к спорам подала книга немецкого искусствоведа Винкельмана «История искусства древности» (1764). Классицисты, верные своей поэтике, объявили античное искусство образцом для подражания. Противники классицизма (прежде всего Дидро и Лессинг) утверждали, что обращение к совершенным произведениям Греции и Рима необходимо для того, чтобы учиться у них быть верными природе.
Спор этот отражал насущные вопросы эпохи «революции в искусстве»: борьбы с классицизмом и формирования новых направлений — реализма и сентиментализма. Вот почему идеи Дидро и Лессинга, получив широкое распространение, оказались актуальными и для России.
В этой атмосфере и родился замысел Николая Львова дать русской поэзии подлинного Анакреона: он занялся переводом его од и в 1794 году выпустил их отдельной книгой. Не зная греческого языка, он работал по специально сделанному для него прозаическому переводу оригинала, обращаясь для сравнения к французскому, немецкому и итальянскому переводам. Особое значение имело специально написанное им предисловие к сборнику о поэзии Анакреона. В нем он стремился освободить образ прославленного поэта от того искажения, которому он подвергался и на Западе и в России. Его слава, утверждал Львов, не в том, что он писал только «любовные и пьянственные песни», как думал Сумароков. Анакреон — философ, учитель жизни, в его стихах рассеяна «приятная философия, каждого человека состояние услаждающая». Он не только участвовал в забавах двора тирана Поликрата, но и «смел советовать» ему в делах государственных. Так Львов поднимал образ Анакреона до уровня просветительского идеала писателя — советодателя монарху.
Интересны и примечательны были определения особенностей поэзии Анакреона. Главный тезис Львова: Анакреон — оригинальный поэт. Нарисованные им в одах «картины» — это «самое живое и нежное впечатление природы, кроме которой не имел он другого примера и кроме сердца своего другого наставника». Два «наставника» — природа и сердце — и обусловили оригинальность Анакреона. Вот почему нельзя ему подражать, но у него следует учиться быть оригинальным, быть верным в изображении русской природы и в раскрытии жизни сердца русского поэта, учиться точности изображения нравов, быта и верований своего народа, как это делал Анакреон в своих одах-песнях.
Львов подчеркивал не только объективность картин Анакреона, но и близость его од к народным песням. «Русский Анакреон», учась оригинальности у греческого поэта, должен был учитывать художественный опыт русской народной песни. Фольклорные искания Львова и других поэтов конца века сближались с работой по освоению эстетического опыта античности. Анакреонтическая ода обретала новую жизнь, сближалась с песней.
Выход сборника Львова «Стихотворения Анакреона Тисского» с предисловием и обстоятельными примечаниями — важнейшая веха в развитии русской поэзии, в становлении русской анакреонтики. Он способствовал расцвету могучего таланта Державина, ставшего с 1795 года писать анакреонтические стихотворения, названные им «песнями». В 1804 году он издал их отдельной книгой, назвав ее — «Анакреонтические песни».
Анакреонтические песни Державина были новым этапом в его творчестве. Он отказался от дальнейшего освоения жанра торжественной оды. Несмотря на осуществленные им еще в 80-е годы обновления оды, она сковывала поэта в выражении новой темы. Отвергаемые правила часто оказывали свое влияние, порождая «невыдержанность» — риторичность и условность образов. Обратившись к анакреонтике, Державин новаторски изменил старый жанр и в стихи, утверждавшие право человека на счастье, радость и наслаждение, вдохнул новую жизнь. Автобиографическая тема получила новые широкие возможности для своего поэтического воплощения. В своих «песнях» Державин по-прежнему рассказывал о себе. Но личность Державина — это прежде всего личность поэта. Воспевая право человека на счастье и радость, он утверждал еще и его право на независимость от власти. А так как этим человеком был поэт, то анакреонтическая поэзия изменилась кардинально, в самой своей сути — ее героем, сделался не частный, жаждущий наслаждения человек, но свободный, независимый поэт. Державинская анакреонтика стала гражданской поэзией.
В его «Анакреонтических песнях» мы видим две тенденции освоения греческой поэзии. Одна из них — переводы и переделки стихов Анакреона, Сафо и других; задачей таких стихов было создание античного колорита («Старик», «Анакреоново удовольствие» и др.), проникновение в дух эпохи и создания объективного образа поэта, передача его поэтической манеры. Так закладывались основы русского антологического стихотворения. Говоря об антологической поэзии, развивавшейся в XIX столетии, Белинский писал: «У эллинской поэзий заимствует она и краски, и темы, и звуки, и образы, и формы, даже иногда самое содержание. Впрочем ее отнюдь не должно почитать подражанием… Когда поэт проникается духом какого-нибудь чуждого ему народа, чуждой страсти, чуждого века — он без всякого усилия, легко и свободно творит в духе того народа, той страны или того века». Приводя примеры из некоторых антологических пьес Державина, критик давал им высокую оценку.
Но главным в «Анакреонтических песнях» был изображенный Державиным русский мир, русская жизнь, русские обычаи и нравы, русский характер, переданный живописно и пластично. При этом Державин сохранял свойственную ему «шуточную» манеру рассказа, свободно обращался к фольклору, черпая из него образы, поэтическую лексику, лукавую манеру изъяснять свою мысль («Охотник», «Шуточное желание», «Русские девушки» и др.). Дальнейшим, после выхода сборника «Анакреонтические песни», развитием державинских принципов поэтического изображения окружающего его мира явились такие шедевры лирики, как «Снигирь» (посвящен памяти Суворова), «Цыганская пляска», «Лебедь» и дружеское послание «Евгению. Жизнь Званская».
В «Жизни Званской» не только отстаивалась независимость поэта от двора, власти царя и вельмож. Это первая попытка создания романа в стихах, оказавшая большое влияние на Пушкина. Предметом поэзии здесь стала жизнь обыкновенного человека. Его интересы, мысли и занятия, описанные за один день — с утра до позднего вечера, — стали поэзией, интересной читателю. Точное и красочное описание быта не делало поэзию низкой. Державин учил: нет низких и высоких тем, низких и высоких предметов, низких и высоких слов. Есть человек и мир. Человек — хозяин мира. Его стремление к счастью, труду, наслаждениям естественно, и все в земном мире должно служить этому. «Жизнь Званская» — вершинное произведение зрелого Державина, итог его творчества и завещание поэта.
Державин открыл русским поэтам новые возможности художественного изображения действительности, помогал обнаруживать поэтическое в обыкновенном, учил изображать реального человека, раскрывая его как неповторимую личность. Освоение опыта Державина помогло быть оригинальным: предметом поэзии становилась неисчерпаемо богатая, живая жизнь и человек со своим индивидуальным характером и духовным миром. Художественные открытия и поэтические достижения Державина и были усвоены молодыми поэтами нового века — Давыдовым, Батюшковым и Пушкнным-лицеистом. Так складывалось, организационно не оформленное, но живое, державинское направление в поэзии начала века Именно тогда стала ясна та роль Державина, в творчестве которого, как в фокусе сосредоточились итоги поэтического развития XVIII века, и то его место в литературном движении 1800-1810-х годов, которое Белинский определил лаконично и точно — «отец русских поэтов».
Г. Макогоненко
А. КАНТЕМИР
САТИРЫ
Сатира IНа хулящих учениеК уму своему[5][6][7][8]
1 Уме недозрелый плод недолгой науки![9]
Покойся, не понуждай к перу мои руки:
Не писав летящи дни века проводити
Можно, и славу достать, хоть творцом[10] не слыти.
5 Ведут к ней нетрудные в наш век[11] пути многи,
На которых смелые не запнутся ноги;
Всех неприятнее тот, что босы проклали
Девять сестр[12]. Многи на нем силу потеряли,
Не дошед; нужно на нем потеть и томиться,
10 И в тех трудах всяк тебя как мору чужится,
Смеется, гнушается. Кто над столом гнется,
Пяля на книгу глаза, больших не добьется
Палат, ни расцвеченна марморами саду[13];
Овцу не прибавит[14] он к отцовскому стаду.
15 Правда, в нашем молодом монархе[15] надежда
Всходит музам[16] немала; со стыдом невежда
Бежит его. Аполлин[17] славы в нем защиту
Своей не слабу почул, чтяща свою свиту
Видел его самого[18], и во всем обильно
20 Тщится множить жителей парнасских[19] он сильно.
Но та беда: многие в царе похваляют
За страх то, что в подданном дерзко осуждают.
«Расколы и ереси[20] науки суть дети;
Больше врет, кому далось больше разумети;
25 Приходит в безбожие[21], кто над книгой тает, —
Критон с четками в руках ворчит[22] и вздыхает,
И просит, свята душа, с горькими слезами
Смотреть, сколь семя наук вредно между нами;
Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,
30 Праотческим шли следом к божией проворны
Службе, с страхом слушая, что сами не знали,
Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;
Толкуют, всему хотят знать повод, причину,
Мало веры подая священному чину;
35 Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,
Не прибьешь их палкою к соленому мясу;
Уже свечек не кладут, постных дней не знают;
Мирскую в церковных власть руках лишну чают,[23]
Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,
40 Поместья и вотчины весьма не пристали».
Силван другую вину[24] наукам находит.
«Учение, — говорит, — нам голод наводит;
Живали мы преж сего, не зная латыне,
Гораздо обильнее, чем мы живем ныне;
45 Гораздо в невежестве больше хлеба жали[25];
Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.
Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину,
Ни связи, — должно ль о том тужить дворянину?
Довод, порядок в словах[26] — подлых то есть дело,
50 Знатным полно подтверждать иль отрицать смело.
С ума сошел, кто души силу и пределы[27]
Испытает; кто в поту томится дни целы,
Чтоб строй мира и вещей выведать премену
Иль причину,[28] — глупо он лепит горох в стену.
55 Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящик
Хотя грош? Могу ль чрез то узнать, что приказчик,
Что дворецкий крадет в год? как прибавить воду
В мой пруд? как бочек число с винного заводу?
Не умнее, кто глаза, полон беспокойства,
60 Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства,[29]
Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди —
Можно знать различие злата, сребра, меди.
Трав, болезней знание[30]— голы все то враки;
Глава ль болит — тому врач ищет в руке знаки;[31]
65 Всему в нас виновна кровь, буде ему веру
Дать хочешь. Слабеем ли — кровь тихо чрезмеру
Течет; если спешно — жар в теле; ответ смело
Дает, хотя внутрь никто видел живо тело.[32]
А пока в баснях таких время он проводит,
70 Лучший сок из нашего мешка в его входит.
К чему звезд течение числить[33], и ни к делу,
Ни кстати за одним ночь пятном[34] не спать целу,
За любопытством одним лишиться покою,
Ища, солнце ль движется, или мы с землею?[35]
75 В часовнике можно честь на всякий день года
Число месяца и час солнечного всхода.
Землю в четверти делить без Евклида смыслим,[36]
Сколько копеек в рубле — без алгебры[37] счислим».
Силван одно знание слично людям хвалит:
80 Что учит множить доход и расходы малит;
Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,
Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.
Румяный, трожды рыгнув, Лука[38] подпевает:
«Наука содружество людей разрушает;
85 Люди мы к сообществу божия тварь стали,[39]
Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.
Что же пользы иному, когда я запруся
В чулан, для мертвых друзей[40] — живущих лишуся,
Когда все содружество, вся моя ватага
90 Будет чернило, перо, песок да бумага[41]?
В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:
И так она недолга — на что коротати,
Крушиться над книгою и повреждать очи?
Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?
95 Вино — дар божественный[42][43], много в нем провору:
Дружит людей, подает повод к разговору,
Веселит, все тяжкие мысли отымает,
Скудость знает облегчать, слабых ободряет,
Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,
100 Любовник легче вином в цель свою доходит.[44]
Когда по небу[45] сохой бразды водить станут,
А с поверхности земли звезды уж проглянут,
Когда будут течь к ключам своим быстры реки
И возвратятся назад минувшие веки,
105 Когда в пост чернец одну есть станет вязигу, —
Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».
Медор[46] тужит, что чресчур бумаги исходит
На письмо, на печать книг, а ему приходит,
Что не в чем уж завертеть завитые кудри;[47]
110 Не сменит на Сенеку[48] он фунт доброй пудры;
Пред Егором двух денег Виргилий[49] не стоит;
Рексу — не Цицерону[50] похвала достоит.
Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши;
Вот для чего я, уме, немее быть клуши
115 Советую. Когда нет пользы, ободряет
К трудам хвала[51], — без того сердце унывает.
Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!
Трудней то, неж пьянице вина не имети,
Нежли не славить попу святую неделю,
120 Нежли купцу[52] пиво пить не в три пуда хмелю.
Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,
Что трудно злонравному добродетель славить,
Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны
Науку должны хулить, — да речи их злобны
125 Умным людям не устав, плюнуть на них можно;
Изряден, хвален твой суд[53]; так бы то быть должно,
Да в наш век злобных слова умными владеют.
А к тому ж не только тех науки имеют
Недрузей, которых я, краткости радея,
130 Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелея.
Полно ль того? Райских врат ключари святые[54],
И им же Фемис вески вверила златые,[55]
Мало любят, чуть не все, истинну украсу.[56]
Епископом хочешь быть[57] — уберися в рясу,
135 Сверх той тело с гордостью риза полосата[58]
Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,[59]
Клобуком покрой главу, брюхо — бородою,[60]
Клюку пышно повели везти пред тобою;[61]
В карете раздувшися, когда сердце с гневу
140 Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.[62]
Должен архипастырем всяк тя в сих познати
Знаках, благоговейно отцом называти.
Что в науке? что с нее пользы церкви будет?
Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,[63]
145 От чего доходам вред; а в них церкви пра́ва
Лучшие основаны, и вся церкви слава.
Хочешь ли судьею стать — вздень перук с узлами,[64]
Брани того, кто просит с пустыми руками,[65]
Твердо сердце бедных пусть слезы презирает,
150 Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.
Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,
Иль естественный закон, иль народны правы[66] —
Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну,
Налагая на судей ту тягость несносну,
155 Что подьячим должно лезть на бумажны горы,[67]
А судье довольно знать крепить приговоры.
К нам не дошло время то,[68] в коем председала
Над всем мудрость и венцы одна разделяла,
Будучи способ одна к высшему восходу.
160 Златой век[69] до нашего не дотянул роду;
Гордость, леность, богатство — мудрость одолело,[70]
Науку невежество местом уж посело,[71]
Под митрой[72] гордится то, в шитом платье ходит,
Судит за красным сукном,[73] смело полки водит.
165 Наука ободрана, в лоскутах обшита,
Изо всех почти домов с ругательством сбита;
Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы,
Как, страдавши на море, корабельной службы.
Все кричат: «Никакой плод не видим с науки,
170 Ученых хоть голова полна — пусты руки».
Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает,
Танцует, на дудочке песни три играет,[74]
Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы,
Тому уж и в самые молодые леты
175 Всякая высша степень — мзда уж невелика,
Семи мудрецов[75] себя достойным мнит лика.
«Нет правды в людях, — кричит безмозглый церковник, —
Еще не епископ я, а знаю часовник,[76]
Псалтырь и послания[77] бегло честь умею,
180 В Златоусте не запнусь,[78] хоть не разумею».
Воин ропщет, что своим полком не владеет,
Когда уж имя свое подписать умеет.
Писец[79] тужит, за сукном что не сидит красным,
Смысля дело набело списать письмом ясным.[80]
185 Обидно себе быть, мнит, в незнати старети,
Кому в роде семь бояр[81] случилось имети
И две тысячи дворов за собой считает,
Хотя в прочем ни читать, ни писать не знает.
Таковы слыша слова и примеры видя,
190 Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.
Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,
Кто в тихом своем углу молчалив таится;
Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,[82]
Весели тайно себя, в себе рассуждая
195 Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,
Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.
1729
Сатира IIНа зависть и гордость дворян злонравныхФиларет и Евгений[83]
1 Что так смутен, дружок мой? Щеки внутрь опали,
Бледен, и глаза красны,[84] как бы ночь не спали?
Задумчив, как тот, что, чин патриарш достати[85][86]
Ища, конный свой завод раздарил некстати?
5 Цугом ли запрещено ездить,[87] иль богато
Платье носить, иль твоих слуг пеленать в злато?[88]
Карт ли не стало в рядах[89], вина ль дорогого?[90]
Матерь, знаю, и родня твоя вся здорова;
Обильство сыплет тебе дары полным рогом;[91]
10 Ничто тебе не претит[92] жить в покое многом.
Что ж молчишь? Ужли твои уста косны стали?[93]
Не знаешь ли, сколь нам друг полезен в печали?
Сколь много здравый совет полезен бывает,
Когда тому следовать страсть не запрещает?
15 А, а! дознаюсь я сам, что тому причина:
Дамон[94] на сих днях достал перемену чина,
Трифону лента дана,[95] Туллий деревнями
Награжден — ты с пышными презрен именами.
Забыта крови твоей и слава и древность,
20 Предков к общества добру многотрудна ревность
И преимуществ твоих толпа неоспорных, —
А зависти в тебе нет, как в попах соборных.[96]
Часть ты прямо отгадал; хоть мне не завидно,
Чувствую, сколь знатным всем и стыд и обидно,
25 Что кто не все еще стер с грубых рук мозоли,
Кто недавно продавал в рядах мешок соли,
Кто глушил нас: «Сальные, крича, ясно свечи
Горят», кто с подовыми горшком истер плечи,[97] —
Тот, на высоку степень вспрыгнувши, блистает,
30 А благородство мое во мне унывает
И не сильно принести мне никакой польги.[98]
Знатны уж предки мои были в царство Ольги[99][100]
И с тех времен по сих пор в углу не сидели —
Государства лучшими чинами владели.
35 Рассмотри гербовники[101], грамот виды разны,
Книгу родословную,[102] записки приказны:
С прадедова прадеда, чтоб начать поближе,
Думного, наместника[103] никто не был ниже;
Искусны в миру, в войне рассудно и смело
40 Вершили ружьем, умом не одно те дело.
Взгляни на пространные стены нашей салы[104] —
Увидишь, как рвали строй, как ломали валы.[105]
В суде чисты руки их: помнит челобитчик
Милость их, и помнит злу остуду обидчик.
45 А батюшка уж всем верх; как его не стало,
Государства правое плечо с ним отпало.
Когда было выедет — всяк долой с дороги
И, шапочку сняв, ему головою — в ноги.
Всегда за ним выборна таскалася свита,[106]
50 Что ни день рано с утра крестова[107] набита
Теми, которых теперь народ почитает
И от которых наш брат милость ожидает.
Сколько раз, не смея те приступать к нам сами,
Дворецкому кланялись с полными руками.[108]
55 И когда батюшка к ним промолвит хоть слово —
Заторопев, онемев, слезы у иного
Потекли с глаз с радости; иной, не спокоен,
Всем наскучил, хвастая, что был он достоен
С временщиком говорить, и весь веселился
60 Дом его, как бы им клад богатый явился.[109]
Сам уж суди, как легко мне должно казаться,
Столь славны предки имев, забытым остаться,
Последним видеть себя, куды глаз ни вскину.
Слышав я важну твоей печали причину,
65 Позволь уж мне мою мысль открыть и советы;
А ведай притом, что я лукавых приметы —
Лесть, похлебство[110] — не люблю, но сердце согласно
С языком: что мыслит то, сей вымолвит ясно.
Благородство, будучи заслуг мзда,[111] я знаю,
70 Сколь важно, и много в нем пользы признаваю.[112]
Почесть та к добрым делам многих ободряет,
Когда награду в себе вершенных[113] являет.
(Сыщешь в людях таковых, которым не дивны
Куча золота, ни дом огромный, ни льстивный
75 На пуху покой, ни жизнь, сколь бы ни прохладна, —
К титлам, к славе до одной всяка душа жадна.)
Но тщетно имя оно,[114] ничего собою
Не значит в том, кто себе своею рукою
Не присвоит почесть ту, добыту трудами
80 Предков своих. Грамота, плеснью и червями[115]
Изгрызена, знатных нас детьми есть свидетель —
Благородными явит одна добродетель.[116]
Презрев покой, снес ли ты[117] сам труды военны?
Разогнал ли пред собой враги устрашенны?
85 К безопаству общества расширил ли власти
Нашей рубеж? Суд судя, забыл ли ты страсти?[118]
Облегчил ли тяжкие подати народу?
Приложил ли к царскому что ни есть доходу?
Примером, словом твоим ободрены ль люди
90 Хоть мало очистить злых нравов темны груди?
Иль, буде случай, младость в то не допустила.
Есть ли показаться в том впредь воля и сила?[119]
Знаешь ли чисты хранить и совесть и руки?
Бедных жалки ли тебе слезы и докуки?
95 He завистлив, ласков, прав, не гневлив, беззлобен,
Веришь ли, что всяк тебе человек подобен?[120]
Изрядно можешь сказать, что ты благороден,
Можешь счесться Ектору или Ахиллу[121] сроден;
Иулий и Александр,[122] и все мужи славны
100 Могут быть предки твои, лишь бы тебе нравны.
Мало ж пользует тебя звать хоть сыном царским,
Буде в нравах с гнусным ты не разнишься псарским.[123]
Спросись хоть у Нейбуша,[124] таковы ли дрожжи
Любы, как пиво, ему, — отречется трожжи;
105 Знает он, что с пива те славные остатки,
Да плюет на то, когда не, как пиво, сладки.
Разнится — потомком быть[125] предков благородных
Или благородным быть. Та же и в свободных[126]
И в холопях течет кровь, та же плоть, те ж кости.
110 Буквы,[127] к нашим именам приданные, злости[128]
Наши не могут прикрыть; а худые нравы
Истребят вдруг древния в умных память славы,[129]
И, чужих обнажена красных перьев, галка[130]
Будет им,[131] с стыдом своим, и смешна и жалка.
115 Знаю, что неправедно забыта бывает[132]
Дедов служба, когда внук в нравах успевает,
Но бедно блудит наш ум, буде опираться
Станем мы на них одних. Столбы сокрушатся.[133]
Под лишним те бременем, если сами в силу
120 Нужную не приведем ту подпору хвилу
Светлой воды[134] их труды ключ тебе открыли,
И черпать вольно тебе, но нужно, чтоб были
И чаши чисты твои, и нужно сгорбиться
К ключу: сама вода в рот твой не станет литься.
125 Ты сам, праотцев твоих[135] исчисляя славу,
Признал, что пала она и делам и нраву[136]:
Иной в войнах претерпел нужду, страх и раны,
Иным в море недруги и валы попраны,
Иной правду весил тих, бегая обиды,[137] —
130 Всех были различные достоинства виды.
Если б ты им подражал, право б мог роптати,
Что за другими тебя и в пару не знати.
Потрись на оселку, друг,[138] покажи в чем славу
Крови собой — и твою жалобу быть праву.
135 Пел петух,[139] встала заря, лучи осветили
Солнца верхи гор — тогда войско выводили[140]
На поле предки твои, а ты под парчою,
Углублен мягко в пуху телом и душою,
Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли;
140 Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,
Тянешься уж час-другой, нежишься, сжидая
Пойло, что шлет Индия[141] иль везут с Китая[142];
Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком,
Там уж в попечении и труде глубоком,
145 Женских достойную плеч[143] завеску на спину
Вскинув, волос с волосом прибираешь к чину[144]:
Часть над лоским лбом[145] торчать будут сановиты,
По румяным часть щекам, в колечки завиты,
Свободно станет играть, часть уйдет за темя
150 В мешок. Дивится тому строению племя
Тебе подобных[146]; ты сам, новый Нарцисс, жадно
Глотаешь очми себя.[147] Нога жмется складно
В тесном башмаке твоя, пот с слуги валится,[148]
В две мозоли и тебе[149] краса становится;
155 Избит пол, и под башмак[150] стерто много мелу.
Деревню взденешь[151] потом на себя ты целу.
Не столько стало народ[152] римлянов пристойно
Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно
Сшить кафтан по правилам щегольства и моды[153]:
160 Пора, место и твои рассмотрены годы,
Чтоб летам сходен был цвет,[154] чтоб, тебе в образу,
Нежну зелень в городе не досажал глазу,
Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,
Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело,
165 Но знал бы всяк свой предел, право и законы,
Как искусные попы всякою дни звоны.
Долголетнего пути в краях чужестранных,
Иждивений и трудов тяжких и пространных
Дивный плод ты произнес. Ущербя пожитки,[155]
170 Понял, что фалды должны тверды быть,[156] не жидки,
В пол-аршина глубоки[157] и ситой подшиты,
Согнув кафтан, не были б станом все покрыты;[158]
Каков рукав должен быть, где клинья уставить,
Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;
175 В лето или осенью, в зиму и весною
Какую парчу подбить пристойно какою;
Что приличнее нашить: сребро или злато,
И Рексу[159] лучше тебя знать уж трудновато.
В обед и на ужине[160] частенько двоится
180 Свеча в глазах, часто пол под тобой вертится,
И обжирство тебе в рот куски управляет.
Гнусных тогда полк друзей тебя окружает,
И, глодая до костей самых, нрав веселый,
Тщиву душу и в тебе хвалит разум спелый.
185 Сладко щекотят тебе ухо красны речи,
Вздутым поднят пузырем,[161] чаешь, что под плечи
Не дойдет тебе людей все прочее племя.
Оглянись, наместников[162] царских чисто семя,
Тот же полк, лишь с глаз твоих — тебе уж смеется,
190 Скоро станет и в глаза: притворство минется,
Как скоро сойдут твоих пожитков остатки.
(Боюсь я уст, что в лицо точат слова сладки.)
Ты сам неотступно то время[163] ускоряешь:
Из рук ты пестрых пучки бумаг[164] не спускаешь
195 И мечешь горстью твоих мозольми и по́том
Предков скопленно добро. Деревня за ско́том[165]
Не первая уж пошла в бережную руку
Того, кто мало пред сим кормился от стуку
Молота по жаркому в кузнице железу.
200 Приложился сильный жар[166] к поно́сному резу,
Часто любишь опирать[167] щеки на грудь белу,
В том[168] проводишь прочий день и ночь почти целу.
Но те, что стенах твоей[169] на пространной салы
Видишь надписи, прочесть труд тебе немалый;
205 Чужой глаз нужен тебе и помощь чужая
Нужнее, чтоб знать[170] назвать черту, что, копая,[171]
Воин пред собой ведет, укрываясь, к валу;
Чтоб различить, где стены часть одна помалу[172]
Частым быстро-пагубных пуль ударом пала,
210 Где, грозно расседшися, земля вдруг пожрала;
К чему тут войска одна часть в четверобочник[173]
Строится; где более нужен уж спомочник[174]
Редким полкам[175] и где уж отмененны силы[176]
Оплошного недруга надежду прельстили.
215 Много вышних требует[177] свойств чин воеводы
И много разных искусств: и вход, и исходы,
И место,[178] годно к бою, видит одним взглядом;
Лишной безопасности[179] не опоен ядом,
Остр, проницает врагов тайные советы,
220 Временно предупреждать удобен наветы;
О обильности в своем таборе печется[180]
Недремительно; любовь ему предпочтется
Войска, чем[181] страшным им быть и вдруг ненавидим;
Отцом невинный народ[182] зовет, не обидим
225 Его жадностью, — врагам одним лишь ужасен;
Тихим нравом и умом и храбростью красен;
Не спешит дело начать; начав, производит
Смело и скоро — не столь бегло Перун[183] сходит,
Страшно гремя; в счастии умерен быть знает,
230 Терпелив в нужде, в бедстве тверд, не унывает.
Ты тех добродетелей, тех чуть имя знаний
Слыхал ли? Самых числу дивишься ты званий[184],
И в один все мозг вместить смертных столь мнишь трудно,
Сколь дворецкому не красть иль судье — жить скудно.
235 Как тебе вверить корабль?[185] ты лодкой не правил,
И хотя в пруду твоем лишь берег оставил,
Тотчас к берегу спешишь: гладких испугался
Ты вод.[186] Кто пространному морю первый вдался,
Медное сердце[187] имел; смерть там обступает
240 Снизу, сверху и с боков; одна отделяет
От нея доска,[188] толста пальца лишь в четыре, —
Твоя душа требует грань с нею[189] пошире;
И писана смерть[190] тебя дрожать заставляет,
Один холоп лишь твою храбрость искушает,
245 Что один он отвечать тебе не посмеет.
Нужно ж много и тому, кто рулем владеет,
Искусств и свойств, с самого укрепленных детства,[191]
И столь нужней те ему, сколь вящи суть бедства
На море, чем на земле. Твари господь чудну
250 Мудрость свою оказал, во всех неоскудну
Меру поставя частях мира и меж ними
Взаимно согласие; лучами своими[192]
Светила небесные, железце, немногу
От дивного камня взяв силу, нам дорогу
255 Надежную в бездне вод показать удобны;
Небес положение на земле способный
Бывает нам проводник и, когда страх мучит
Грубых пловцов, кормчего искусного учит
Скрытый камень миновать иль берег опасный,
260 И в пристань достичь, где час кончится ужасный.[193]
Недруга догнать, над ним занять ветр способный[194]
И победу исхитить, вступя в бой удобный, —
Труд немалый. На море, как на земле, те же
Прочи вождев должности: тебе еще реже
265 Снилась трубка и компас,[195] чем строй и осада.
За красным судить сукном[196] Адамлевы чада[197]
Иль править достоин тот, кому совесть чиста,
Сердце к сожалению склонно и речиста
Кого деньга[198] одолеть, ни страх, ни надежда
270 Не сильны, пред кем всегда мудрец и невежда,
Богач и нищий с сумой, гнусна бабья рожа
И красного цвет лица, пахарь и вельможа
Равны в суде, и одна правда превосходна;
Кого не могут прельстить в хитростях всеплодна
275 Ябеда и ее друг — дьяк или подьячий;
Чтоб, чрез руки их прошед, слепым не стал зрячий,
Стречись должен, и сам знать и лист и страницу,[199]
Что от нападения сильного вдовицу
Соперника может спасть и сирот покойну
280 Уставить жизнь, предписав плутам казнь достойну.
Наизусть он знает все естественны пра́ва,
Из нашего высосал весь он сок устава,[200]
Мудры не спускает с рук указы Петровы,[201]
Коими стали мы вдруг народ уже новый,
285 Не меньше стройный других, не меньше обильный,
Завидим врагу[202] и в нем злобу унять сильный.
Можешь ли что обещать народу подобно?
Бедных слезы пред тобой льются, пока злобно
Ты смеешься нищете; каменный душою,
290 Бьешь холопа до крови, что махнул рукою
Вместо правой — левою[203] (зверям лишь прилична
Жадность крови; плоть в слуге твоей однолична[204]).
Мало, правда, ты копишь денег, но к ним жаден:
Мот почти всегда живет сребролюбьем смраден,
295 И все законно он мнит, что уж истощенной
Может дополнить мешок; нужды совершенной
Стала ему золота куча, без которой
Прохладам должен своим видеть конец скорой.
Арапского языка[205] — права и законы
300 Мнятся тебе, дикие русску уху звоны.
Если в те чины негож,[206] скажешь мне, я, чаю,
Не хуже Клита носить ключ золотой[207] знаю;
Какие свойства его, какая заслуга
Лучшим могли показать из нашего круга?[208]
305 Клита в постели[209] застать не может день новой,
Неотступен сохнет он, зевая в крестовой,[210]
Спины своей не жалел, кланяясь и мухам,
Коим доступ дозволен к временщичьим ухам.
Клит осторожен — свои слова точно мерит,[211]
310 Льстит всякому, никому почти он не верит,[212]
С холопом новых людей[213] дружбу весть не рдится,
Истинная мысль его прилежно таится
В делах его. О трудах своих он не тужит,
Идучи упрямо в цель[214]: Клиту счастье служит, —
315 Иных свойств не требует,[215] кому счастье дружно;
А у Клита без того[216] нечто занять нужно
Тому, кто в царском прожить доме жизнь уставил,
Чтоб крылья, к солнцу подшед,[217] мягки не расплавил:
Короткий язык,[218] лицо и радость удобно
320 И печаль изображать — как больше способно
К пользе себе, по других лицу применяясь;
Честнее будет он друг,[219] всем дружен являясь;
И много смирение, и рассудность многу
Советую при дворе. Лучшую дорогу
325 Избрал, кто правду всегда говорить принялся,
Но и кто правду молчит[220] — виновен не стался,
Буде ложью утаить правду не посмеет;
Счастлив, кто средины той держаться умеет.
Ум светлый нужен к тому, разговор приятный,
330 Учтивость приличная, что дает род знатный;
Ползать не советую,[221] хоть спеси гнушаюсь; —
Всего того я в тебе искать опасаюсь.[222]
Словом, много о вещах тщетных беспокойство,
Ни одно не вижу я в тебе хвально свойство.
335 Исправь себя, и тогда жди, дружок, награду;
По тех пор забытым быть не считай в досаду:
Пороки, кои теперь[223] прикрывают тени
Стен твоих, укрыть нельзя на высшей степе́ни.
Чист быть должен, кто туды не побледнев всходит,[224]
340 Куды зоркие глаза весь народ наводит.
Но поставим, что твои заслуги и нравы
Достойным являют тя лучшей мзды и славы;
Те, кои оной тебя неправо лишают,
Жалки, что пользу свою в тебе презирают;
345 А ты не должен судить, судят ли те здраво,
Или сам многим себя предпочтешь неправо.
Над всем[225] же тому, кто род с древнего начала
Ведет, зависть, как свинье — узда, не пристала;
Еще б можно извинить, если знатный тужит,
350 Видя, что счастье во всем слепо тому служит,
Кого сколько темен род, столь нравы развратны,
Ни отечеству добры, ни в людях приятны;
Но когда противное видит в человеке,
Веселиться должен уж, что есть в его веке
355 Муж таков, кой добрыми род свой возвышает
Делами и полезен всем быть начинает.[226]
Что ж в Дамоне, в Трифоне и Туллие[227] гнусно?
Что, как награждают их, тебе насмерть грустно?
Благонравны те, умны, верность их немала,
360 Слава наша с трудов их[228] нечто восприяла.
Правда, в царство Ольгино[229] предков их не знали,
Думным и наместником деды не бывали,
И дворянства старостью считаться с тобою
Им нельзя; да что с того? Они ведь собою
365 Начинают знатный род, как твой род начали
Твои предки, когда Русь греки крестить стали.[230]
И твой род не все таков был, как потом стался,
Но первый с предков твоих, что дворянин звался,
Имел отца, славою гораздо поуже,
370 Каков Трифон, Туллий был, или и похуже.
Адам дворян не родил, но одно с двух чадо
Его сад копал, другой пас блеюще стадо;[231]
Ное в ковчеге с собой спас все себе равных
Простых земледетелей, нравами лишь славных;
375 От них мы все сплошь пошли, один поранее
Оставя дудку, соху,[232] другой — попозднее.
1730
Петербург.
Гравюра А. Зубова. 1727 г.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
ПИСЬМА
1 Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целых
Где вы лет тоскуете в тени[234] за ключами!
Жадно воли просите, льстите себе сами,
Что примет весело вас всяк, гостей веселых,[235]
5 И взлюбит, свою ища пользу и забаву,
Что могу и вам и мне достанете славу.
Жадно волю просите, и ваши докуки
Нудят меня дозволить то, что вредно, знаю,
Нам будет; и, не хотя, вот уж дозволяю
10 Свободу. Когда из рук пойдете[236] уж в руки,
Скоро вы раскаетесь, что сносить не знали
Темноту[237] и что себе лишно вы ласкали.
Славы жадность, знаю я, многим нос разбила;
Пока в вас цвет новости[238] лестной не увянет,
15 Народ, всегда к новости лаком, честь нас станет,
И умным понравится[239] голой правды сила.
Пал ли тот цвет? больша часть чтецов уж присудит,
Что предерзостный мой ум в вас беспутно блудит.
Бесстройным злословием назовут[240] вас смело,
20 Хоть гораздо разнится злословие гнусно
От стихов, кои злой прав пятнают искусно,
Злонравного охраня имя весьма цело.[241]
Меня меж бодливыми причислят быками:[242]
Мало кто склонен[243] смотреть чистыми глазами.
25 Другие, что в таком я труде упражнялся,
Ни возрасту своему приличном, ни чину,
Хулить станут; годен всяк к похулке причину
Сыскать, и не пощадят того, кто старался
Прочих похулки открыть. Станете напрасно
30 Вы внушать и доводить слогом своим[244] ясно,
Что молодых лет плоды вы не ущербили,
Ни малый мне к делам час важнейшим и нужным;
Что должность моя всегда нашла мя досужным[245];
Что полезны иногда подобные были
35 Людям стихи.[246] Лишной час, скажут, иметь трудно,[247]
И стихи писать всегда дело безрассудно.
Зависть, вас пошевеля, найдет,[248] что я новых
И древних окрал творцов и что вру по-русски
То, что по-римски давно уж и по-французски
40 Сказано красивее. Не чудно с готовых
Стихов, чает,[249] здравого согласно с законом
Смысла,[250] мерны две строки кончить[251] тем же звоном.
Когда уж иссаленным[252] время ваше[253] пройдет,
Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты
45 Гнусно лежать станете, в один сверток свиты
Иль с Бовою, иль с Ершом;[254] и наконец дойдет
(Буде пророчества дух служит мне хоть мало)
Вам рок обвертеть собой иль икру, иль сало.[255]
Узнаете вы тогда, что поздно уж сети
50 Боится рыбка, когда в сеть уже попалась;
Что сколь ни сладка своя воля им казалась,
Не без вреда своего презирают дети
Советы отцовские. В речах вы признайте
Последних моих любовь к вам мою. Прощайте.
1743
ЭПИГРАММЫ
На старуху Лиду
На что Друз Лиду берет? дряхла уж и седа.
С трудом ножку воробья сгрызет и пол-обеда —
К старине охотник Друз, в том забаву ставит;
Лидой медалей число собранных прибавит.
1730–1731
Автор о себе (Эпиграмма II)
Кто я таков — не скажу, а вот мне примета:
Не русак, дик именем, млады мои лета.
1730
ИЗ АНАКРЕОНА[256]
О женах
Природа быкам — рога,
Копыто дала коням,
Зайцам — ноги быстрые,
Львам — свирепы челюсти,
Рыбам — плавать искусство,
Птицам — удобность летать,
Мужам — рассуждение.
Женам дала ль что? — Дала!
Что ж такое? — Красоту,
Вместо всякого ружья,
Вместо всякого щита:
Красавица бо и огнь
И железо победит.
1736–1742
О себе
Говорят мне женщины:
«Анакреон, ты уж стар.
Взяв зеркало, посмотрись.
Волосов уж нет над лбом».
Я не знаю, волосы
На голове ль иль сошли,
Одно только знаю то,
Что найпаче старику
Должно веселитися,
Ибо к смерти ближе он.
1736–1742
О своей полюбовнице
Превосходнейший меж всеми
Живописцы и начальник
Ты родийского искусства,[257]
Ну-тко, примись напиши мне
Полюбовницу отсущу[258],
Такову, как я скажу ти;
Напиши ты мне вначале
Мягки черноваты кудри,
И, буде воск[259] того сможет,
Пусть те будут благовонны.
Напиши от двух щек выше,
Под пресмуглою косою,
Чело из кости слоновой.
Брови пусть не отдалены.
Не близки будут друг к другу,
Да не чувственное будет
Что порожжее меж ними;
Пусть черны будут ресницы,
Огненные сделай очи,
Как Минервинные серы
И как Венусовы светлы.
Шипки с молоком смешавши,[260]
Тем напиши нос и щеки,
Уста сделай таковые,
Чтоб все чувства побуждали
И лобзания прощали.
Ниже мягкого бородка,
Вокруг белой, как снег, шеи,
Пусть летят все Благодати.
Облачи ты ее в прочем
В бледно-багряну одежду,
И сквозь ту мала часть плоти
Пусть видна будет, чтоб, тело
Каково, с того познати.
Полно столько: уж всю вижу:
И вот воск говорить станет.
1736–1742
К девице
Не бегай ты от меня,
Видя седу голову;
Ни затем, что красоты
Блистает в тебе весна,
Презирай мою любовь!
Посмотри, хотя в венцах,
Сколь красивы, с белыми
Ландышами смешанны,
Розы нам являются.
1736–1742
О любителях
Кони убо на стегнах
Выжженный имеют знак,
И парфянских всяк мужей
По шапке может узнать.[260]
Я уже любящих тотчас,
Лишь увижу, познаю;
Того бо, что, бедные,
В сердце скрывают своем —
На лице видится знак.
1736–1742