Над всем у Дубровиной звучат –
Переборы старинных струн,
Перезвоны былин и рун,
И туманной луны разлив —
Сердца странный речитатив.
Элида Дубровина оказала огромное влияние на безвременно погибшего Николая Рубцова, она привела молодого поэта к пониманию колдовской музыки Блока. А тот ветер северной России, что наполняет рубцовские стихи, гудел еще раньше и гудит поныне в тревожных знахарских, таинственных лесах, в колдовских дебрях стихов Дубровиной:
В ломких молниях, в белых зарницах,
Перекатной зелёной волной
Прошумела весна-огневица.
Над моей, над обрывистой Цной,
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,.
По отъёмным лесам и яругам.
По лугам, где туманилась мгла,
По русалочьим синим излукам
Огнецветы свои подожгла…
Или такое:
Пусть метели бегут — но ручьи следом,
Слышу — травы растут под седым снегом…
И она, верно, слышит. Это не для стиха только, нет, это и в стихах, и в жизни. Завораживающие интонации, за которыми — таинственная первозданная Русь. И весь мир, кажется, населён оборотнями, кикиморами, лешими — но в отличие от уродливой, антиэстетичной сказки Сологуба, или жуткой нечисти Нарбута, у Дубровиной и нечисть прекрасна!
Я не к добру, я не добра,
Я волчье солнышко — луна,
В зеленый мех из серебра
Нагая роща убрана.
А на поляне — волк, мой царь,
Моя божественная тварь!
Блеснут глаза, задышат ребра,
И лес поймет, что обречен,
И ужаснется — как подробно
Он до хвоинки освещен!
В поэзии Дубровиной волк — олицетворение свободы лунного зыбкого света, ко¬торый проникает в дебри, "где рты раскрыли кровожадные больные бледные цветы" — этот темный мир озаряется только Словом.
И вот ещё:
И шепот, и смех — колышется луг,
Зыбок в свете луны травяной разлив,
Все быстрей, быстрей — то ли всплески рук,
То ль ручьи волос, то ли взмахи грив…
Неожиданная, даже странная картина! А всего-то ветер над травами пробежал в лунную ночь… Духи, русалки, призрачные кони — все они живут в лунный час на сказочных полянах… Но тем, кто не слышит ни перебранки леших, ни пенья русалок, тому нет хода в мир поэзии Дубровиной. Такой человек тут — незваный гость… Он — человек городской улицы, который на всё природное "заповедные растерял права". И связей нынешнего с вечным такому человеку не проследить. Он — не читатель этих стихов. И не поймёт он эту непостижимую связь забытой деревни с музыкой сфер:
И словно бы слышишь в сиянии лунном
Торжественный хор, обращенный к векам,
И словно бы видишь — натянуты струны
От вещих созвездий к земным огонькам…
Безвестная деревня этих стихов несёт в себе, кажется, больше божеского, чем прославлен¬ные города.
Русь Дубровиной — вне времени. Она — вечная. Чаще — древняя, языческая, но порой и христианская… Будь то Снегурочка, или Ярославна — они не привязаны к датам, они и всегда, и сегодня, здесь, в нас:
Ты погладь мои косы спутанные,
Милой ладою назови…
В черном небе сгорают спутники,
Как сердца на кострах любви,
За священными синими реками
Плачут звонницы на Руси,
Это всем не вернувшимся реквием,
Всем, погибшим в расцвете сил.
Память крови острее в сумерках,
В ней — тоска, ликованье, грусть…
Я ушла от праздных и суетных,
И теперь — только ты и Русь…
Сейчас слово Русь ассоциируется, в основном, с гротескными националистами, с карикатурными песнями Бичевской.
И только с усилием вспоминаешь, что у Есенина «затерялась Русь в Мордве и Чуди». А тогда в шестидесятые слово это было, пожалуй, противопоставлено советской власти. Не советская Россия, первая среди равных, а древняя Русь.
А "праздные и суетные" в этом стихотворении не случайно напоминают "ликующих, праздно болтающих, омывающих руки в крови" из некрасовского "Рыцаря на час". Аллюзия эта приходит точно и неминуемо.
И как бы ни старались "праздные и суетные" сделать из каждого поэта "советского патриота", настоящие поэты, даже написав некото¬рое количество дежурных «паровозных» стишат, остаются все же поэтами. И они остро чувствуют, как сами того не ведая, вот эти «праздные и суетные» губят всё, к чему прикасаются.
И возникает в стихах Дубровиной апокалипсис природы… Особенно остра в её стихах никогда не оставляющая тревожность от того, что мы многого не видим… А когда замечаем, то уже поздно:
……………………………..
И как там в веках отзовётся
Покорная гибель цветка.
И влаги не вымолят лозы,
В сухом отмерцав серебре,
И вытечет жизнь из берёзы,
Из раны струясь по коре.
Касаток последняя стая
Исчезнет вдали за рекой,
И рыбка умрёт золотая,
В тоске от корысти людской…
У Дубровиной встречается и навязшая в зубах Ярославна. Собственно говоря, Ярославна была таким штампом 60-х, наряду с кафе «Алые паруса». Но у Дубровиной получается и о ней сказать по-человечески, смешав в нескольких строчках былинные аллюзии, «Слово о полку» и «Песнь песней».
Пенный Волхов бежит из Ильменя,
Близок бой, кружит воронье…
Обними меня, положи меня
Как печать на сердце твое!
P.S. Эту статью я написал 25 лет назад. Перечитывая её и исправляя и меняя в ней что-то, я понял, что в продолжающих мне и сейчас нравиться стихах Элиды Дубровиной, к величайшему сожалению, можно увидеть ростки нынешнего ходульного русского национализма.
21. ДОКАЖИ, ЧТО ТЫ НЕ ВЕРБЛЮД (Борис Чичибабин)
Я помещаю эту статью, написанную, как и другие, больше четверти века назад, с очень малыми изменениями, как дань поэту того и только того времени, которого, увы, сейчас читать неинтересно.
В семидесятые годы о поэте Борисе Чичибабине было известно, наверное, меньше, чем о каких-нибудь пиитах восемнадцатого столетия… Книг не было. Даже в "Днях поэзии" имя его практически не встречалось.
…
Однако в справочнике Союза писателей за 1970 год значится, что Борис Чичибабин — псевдоним Бориса Александровича Полушина, тогда жившего в Харькове.
Только в конце восьмидесятых годов стало известно, что прямо с войны Чичибабин отправился в ГУЛАГ. В тюрьме он написал «Красные помидоры», а в лагере — «Махорку», и эти стихи вскоре стали народными песнями. Когда Чичибабин вернулся из лагеря, его стали изредка печатать и даже приняли в Союз писателей…
А в 1973 году, после того как его стихи стали широко расходиться в самиздате, а главное, после публичного чтения резкого стихотворения о «воровских похоронах» Твардовского, Чичибабина из Союза писателей исключили.
Вот что он написал после этого:
Нехорошо быть профессионалом:
Стихи живут, как небо и листва.
Что мастера? — Они довольны малым,
А мне, как ветру, мало мастерства.
После исключения из Союза Писателей Чичибабин многие годы работал экономистом в трамвайном парке… В советских изданиях семидесятых и восьмидесятых годов стихов его я не видел. Да они и не появлялись там. Но стихи его ходили в самиздате.
Как писал позднее критик и философ Григорий Померанц «Уход из дозволенной литературы… был свободным нравственным решением, негромким, но твёрдым отказом от самой возможности фальши»
В конце семидесятых в альманахе "Глагол" ("Ардис", Мичиган) появилась большая подборка стихов Чичибабина. А потом — в "Континенте" мне досталось весёлое занятие — готовить к печати присланную из Харькова контрабандой подборку его стихов.
И кровь, и крылья дал стихам я,
И сердцу стало холодней –
Мои стихи, мое дыханье,
Не долетело до людей.
Как будто я свалился с Марса,
Со мной ни брата, ни отца,
Я слишком долго начинался,
Мне страшно скорого конца…
Вот что говорит он говорит о себе:
В моей дневной одышке,
В моей ночи бессонной
Мне вечно снятся вышки
Над лагерною зоной.
Он и к концу 60-х годов утверждает: «Ещё не умер Сталин!»
И вот — об отношениях со своей страной:
В ней от рожденья каждый
Железной ложью мечен,
А кто измучен жаждой,
Тому напиться нечем.
Ясно, что автору таких строк было "не место в рядах". С этим уж точно соглашались все литературные номенклатурщики. Это их было место — в Союзе, ведь они — люди уважаемые, солидные, а тут вдруг кто затесался, как можно! — себя, то есть советского писателя, сравнивает с верблюдом!
Он тащит груз, а сам грустит по сини,
Он от любовной ярости вопит,
Его терпенье пестуют пустыни,
Я — весь в него, от песен до копыт.
Его удел ужасен и высок:
И я б хотел меж розовых барханов
Из-под поклаж с презреньем нежным глянув,
С ним заодно пописать на песок
Зыбучие пески писательской организации вполне достойны такого к ним отношения, особенно со стороны человека, который, оставаясь сам собой, делает свое дело одиноко — годами, десятилетиями, так, словно не существует соблазнов и нет фальши, пропитавшей воздух — "Ни с врагом, ни с другом не лукавлю" — пишет он. А в своей программной вещи "Искусство поэзии", посвященной молодому поэту Александру Вернику, который вскоре после её написания эмигрировал, Чичибабин не случайно вспоминает Сократа.
Стоицизм — вот термин, характеризующий его позицию.
Как выбрать мед из сатанинских сот
И ярость правоты из кротости Сократа,
Разговорить звезду, и на ладошку брата
Свести ее озноб с Михайловских высот?
Только поэзия по его мнению способна "выбрать мед" — прозаик же –
… волен жить меж страхов и сует,
кумекать о добре и в рот смотреть кумиру,
а нам любовь и гнев настраивают лиру…
Поэзия для него — ежедневное распятие:
Лишь избранных кресту поэзия поит…
И если в начале этой оды — главный герой — Сократ, то в конце ее возникает Иисус. Это не удивляет. Ведь многие философ