[1016]. Россия действительно была потрясена небывалым глумлением над православной верой (гл. 39, 40 первой части) и действительно узнала в Топорове Победоносцева.
Отклики на это произведение писателя показывают, что зарубежным читателям романа в первую очередь был близок его антигосударственный пафос, стремление показать тяжелую жизнь тех, кто вынужден своим трудом зарабатывать на хлеб. Но интересно, что резкая антицерковная направленность произведения оказалась неприемлемой даже для лиц, которые считали себя единомышленниками Л. Н. Толстого и не имели никаких симпатий по отношению к православию: здесь можно назвать французского литератора и ученого Ш. Саломона, английского квакера Джона Беллоуза и других[1017].
Показательно, что наибольшее сопротивление идеи Л. Н. Толстого нашли в Германии, где дело дошло даже до судебного разбирательства: в начале XX в. публицистические и религиозно-философские работы Толстого неоднократно запрещались, а в 1902 г. в лейпцигском суде разбиралось дело переводчика произведений Толстого на немецкий язык Р. Левенфельда и книгоиздателя Дидерикса, издание которыми в Германии сборника «Смысл жизни» рассматривалось как оскорбление Протестантской и Католической Церкви. Сборник был запрещен, «а издатели были привлечены к ответственности «за богохульство»[1018].
Прежде чем перейти конкретно к анализу обстоятельств, приведших к появлению синодального определения об отпадении Л. Н. Толстого от Церкви, следует сказать несколько слов по поводу известного утверждения некоторых историков о тотальном якобы всесилии обер-прокуроров, и особенно К. П. Победоносцева, в Синоде. Смысл подобных заявлений заключается в том, чтобы «доказать», что Победоносцев имел реальную возможность подготовить отлучение Л. Н. Толстого от Церкви не только без ведома членов Св. Синода, но чуть ли не без ведома самого императора.
Однако в действительности дело обстояло совершенно по-иному. В своем исследовании С. И. Алексеева показывает, что подавляющее большинство «решений» обер-прокурора Синода нуждалось в санкции синодального присутствия, причем это ограничение касалось даже вопросов назначения на второстепенные должности, например помощников наблюдателей в церковно-приходских школах, что давало право К. П. Победоносцеву утверждать, что юридически он не имеет никакой власти в своем собственном ведомстве, а с начала 1890-х гг., по мнению исследовательницы, которое находит подтверждение в материалах личной переписки обер-прокурора, К. П. Победоносцев вообще начинает утрачивать свое положение в Синоде[1019].
Этот последний вывод можно проиллюстрировать материалами переписки К. Н. Победоносцева с П. А. Тверским. Обер-прокурор указывает, в частности, по поводу истории духоборов, что она приняла столь острый характер только потому, что «за грехи и ошибки администрации по делам сектантским привыкли все ставить в ответ меня и церковное управление и все валить на мою голову. Напрасно: если бы в духоборческом деле не напутала администрация, без участия и ведома церковных властей – не было бы всей этой путаницы <…> Если бы делами сектантов не заведовало министерство внутренних дел, не знающее характера и существа сект, – дело мало-помалу обделывалось бы церковными средствами»[1020]. Тот же мотив звучит в переписке с другим корреспондентом: административные меры по отношению к сектантам (суды, выселения) – только вспомогательное средство; главное – подвиг священника и устроение церковной жизни и прихода[1021].
Известно, что К. П. Победоносцев имел возможность игнорировать свою стесненность рамками нормативных документов синодального ведомства тем, что обращался в подходящий момент непосредственно к императору, без утверждения которого ни одно решение Синода принципиального характера не могло быть актуализировано. Но в случае с Л. Н. Толстым этот «механизм» не мог сработать – слишком важным был вопрос, практически приобретший статус события, значимого не только для внутренней жизни России, но и для ее внешнеполитической репутации.
Таким образом, следует обратиться к истории появления синодального акта 20–22 февраля 1901 г. и проанализировать историю его появления и его содержание.
Смысл и значение синодального акта 20–22 февраля 1901 г.
Переходя к вопросу о непосредственной подготовке акта отлучения Л. Н. Толстого, следует заметить, что в этом сюжете ряд вопросов требует самой детальной проработки – необходимо найти ответ на следующие вопросы:
– Каким было отношение к Толстому со стороны императора Александра III? Кроме того, важно понять: каково было в целом отношение русского правительства к Л. Н. Толстому, насколько церковные санкции против писателя были для власти выгодны и приемлемы?
– Какова роль конкретно обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева в подготовке известной редакции синодального акта 1901 г. и каково было его отношение к этому акту?
– Какова роль митр. Антония (Вадковского) и его окружения в подготовке синодального акта от 20–22 февраля 1901 г.?
– Является ли синодальный акт действительно отлучением в строгоканоническом смысле слова или мы должны приписывать ему какое-то другое значение?
– Наконец, последнее: насколько вообще осмысленны и практически реализуемы призывы некоторых почитателей писателя «исправить историческую ошибку» и «отменить» распоряжение церковной власти?[1022]
Поставленные вопросы в современной России не только имеют абстрактный научный интерес, но существуют в определенном контексте, т. е. связаны с ожесточенными дискуссиями, которые давно уже получили выраженную идеологическую окраску. Этот контекст определяется вопросом о месте и роли Православной Церкви в жизни России. Очень характерно, что в одной из монографий последнего десятилетия православие характеризуется как «комплекс организационных структур и идеологических постулатов, не имеющих отношения к современности»[1023]. Похоже, к подобной оценке близка и другая исследовательница, серьезно утверждающая с высокой научной трибуны, что «официальная русская христианская православная церковь» (сам термин вызывает уже большое недоумение), которая «утверждала и насаждала в умах и образе жизни верующих» догмы и каноны, а также «ложную доктрину господствующей официальной христианской религии», совершала большой исторический грех, ибо эта доктрина внедрялась часто вопреки «образу жизни» и «историческим особенностям и культуре» русского человека[1024].
Еще один исследователь торопится заявить, что, как бы ни относился современный человек к Церкви, он вынужден «безусловно признать (это не будут отрицать и самые яростные сторонники православия), что разуму с церковным учением делать нечего», а «перед современным человеком сейчас альтернатива, выбор между истиной и Церковью»[1025]. При этом поразителен тот факт, что в «подтверждение» этой глубокой мысли даются ссылки на работы прот. С. Булгакова, который говорит вовсе не о противопоставлении разума и веры, а, наоборот, об их глубокой связи. Другой исследователь творчества Л. Н. Толстого, с явным сочувствием к взглядам писателя, противопоставляет «слепой вере» опору «на логику и факты»[1026], таким образом, совершенно искажая адекватное представление об объеме и содержании понятия «богословие» и давая неверное представление о способе «богословствования» самого Л. Н. Толстого. Далее этот же автор серьезно утверждает, что «с исторической точки зрения» смысл догмата о Св. Троице является «своего рода сокращенным вариантом языческого многобожия»: вместо множества боговявлений вводится всего (!) три Лица Одного Бога[1027]. Возникает законный вопрос, почему же три Лица, а не два, ведь так для человечества было бы еще экономнее?
Таким образом, авторы, пытающиеся представить какие-либо аргументы в пользу Л. Н. Толстого в его конфликте с Церковью, заранее ставят перед собой неблагодарную задачу, не имеющую никакого отношения к науке, – дать совершенно искаженный образ Церкви и ее учения, создать миф об «идеологической структуре», враждебной всякому проявлению прогресса и культуры.
Именно в рамках этой псевдонаучной «парадигмы» синодальный акт 1901 г. представляется как «одна из скандальных страниц» истории русской Церкви[1028], которая при этом настойчиво призывается к переосмыслению своих «отношений» с писателем: «От своего имени Толстой сказать уже ничего не может. Но эта возможность есть у Русской Церкви. Не пора ли понять и принять Толстого как великого русского христианина, выразившего в своем учении о законе любви и непротивлении злому неисчерпаемые гуманистические возможности русского православия»[1029]. Православная иерархия при этом обвиняется в том, что, проповедуя смирение и покорность гражданам России, сознательно и несмиренно не желает «простить бунтарю его гордый дух»[1030].
Нет смысла далее перечислять подобные примеры.
Складывается впечатление, что некоторые современные исследователи работают по следующему методу, впервые проницательно описанному В. Ф. Ходасевичем: «Котлета, съеденная Львом Толстым в 1850 году, для доцента – сущий клад; Толстой еще ест убоину. Но котлета 1900 года – уже несчастье, потому что не укладывается в схему»