, когда затронуты самые близкие его материальные интересы и идет вопрос о жизни и смерти, грозя распадением великого союза; в эту минуту, когда северные штаты объявляют неслыханный заем в 500 миллионов долларов на военные издержки и призывают к оружию 400.000 волонтеров, чтобы решить свой спор с рабовладельческими штатами, я едва ли ошибусь, если буду утверждать, что даже в эту минуту и, может быть, именно поэтому, среди шума оружия, среди тревожных забот о насущных интересах настоящего, в Америке готовится, быть может, не одно специальное научное исследование, находящееся более или менее в непосредственной и близкой связи с историей древнего мира, имеющее главною целью разъяснить одну из сторон ее, один из важных ее вопросов. И это историческое исследование готовится не с одною целью послужить оружием для политической и социальной борьбы, охватившей Северную Америку, хотя исторические исследования часто употреблялись и поминутно употребляются, как орудие для достижения целей, лежащих совершенно вне науки, ей посторонних и чуждых. Я убежден, что эти исследования, если они производятся в эту минуту, ведутся с благородным, страстным желанием дознания истины ради самой истины, помимо всех практических соображений, хотя поводом к ним и была настоящая политическая и социальная борьба севера с югом Американских Штатов. Мы увидим потом, какого рода исследований особенно вправе ждать европейский историк от своих американских собратий, и на чем я основываю мое убеждение в возможности подобных исследований среди настоящих событий и даже по поводу именно этих событий. Одним словом, куда бы мы ни взглянули, повсюду видим не охлаждение к исследованиям в области древней истории, по-видимому так уже окончательно разработанной, не одно приведение в систему огромного количества предшествовавших трудов по этому предмету, а, напротив того, сильную, еще более оживленную деятельность, направленную туда, где, кажется, все менее представляется ей приложения. Чем объяснить это странное с первого взгляда явление? Неужели только силой привычки, только тем, что, посвящая более трех столетий свои труды классической древности, воспитываясь до сих пор большею частью на изучении древних писателей, ученые всех образованных народов не могут еще уклониться от того направления, которое дано было несколько столетий тому назад? Или, быть может, так велика чарующая сила памятников древней мысли и древнего искусства, что новая Европа, несмотря на практический, утилитарный характер новейшего времени не может еще освободиться от их обаятельного влияния? Привычка, рутина бесспорно играют важную роль в жизни человека; но одна привычка не устояла бы пред сравнительною трудностью изучения истории древнего мира, разумея изучение с целью добыть какие-нибудь новые выводы, получить новые приобретения для науки от этого изучения. На глубоко распаханном поле истории древних народов новые находки достаются с большим трудом, встречаются несравненно реже, чем там, где почва почти еще не тронута, где сырой материал остается еще не только не вполне переработанным, но очень часто еще не собранным, не приведенным в известность, где каждый шаг вперед может быть вознагражден новым, капитальным открытием. Прежде, чем думать о получении нового вывода в области древней истории, нужно вполне усвоить себе результаты предшествовавшего изучения, а это труд далеко не маловажный, принимая в соображение огромную массу ученых работ по истории древнего мира.
Чарующее влияние памятников древнего мира еще не утратило вполне своей силы и над современными нам поколениями; но мы далеки от того восторженного, беззаветного благоговения и преклонения пред классическою древностью, которым столь резко была отмечена так называемая эпоха Возрождения. Нам кажется странно и непонятно, что христианский первосвященник Рима мог клясться не иначе, как языческими божествами Греции, нисколько не подозревая всей несовместности этого со священным характером главы одной из христианских церквей; нас поражает, когда мы узнаем, что один из ученейших и в то же время верующих итальянских писателей XV века, приступая, правда, к довольно трудному, но в сущности простому делу — переводу языческого писателя неоплатонической школы, не только готовится к нему постом и исповедью, но, верный господствовавшим тогда предрассудкам, не иначе приступает к нему, как уверившись помощью астрологических наблюдений, что созвездия находятся в самом благоприятном соединении для начала такого великого предприятия.
Фанатического обожания всего, что отмечено печатью классической древности, не найдем мы у новых исследователей; однако пророческие слова знаменитого Нибура, сказанные с лишком 30 лет тому назад с кафедры Боннского университета, начинают уже теперь казаться только выражением почти совершившегося факта. «Новое настоящее, — говорил он, — наступит для древнего мира, и через 50 лет появятся такие исследования об истории древних народов, в сравнении с которыми наши теперешние знания будут тем же, чем была химия сто лет тому назад, в сравнении с химиею Берцелиуса». Сравнение покажется поразительно верным, если вспомним, что слова Нибура относятся преимущественно к истории Древнего Востока, в изучении которой новая наука совершила изумительные успехи в самое короткое время; но оно остается верным, если мы приложим его и вообще к истории древнего мира. Стоит сравнить хотя бы один из новейших трудов по истории древнего мира с лучшим сочинением по тому же предмету, написанным в конце прошлого или в начале нынешнего столетия, чтобы убедиться, какое огромное, существенное различие лежит между ними, как изменилось и самое понимание древней истории и самые научные приемы ее разработки. С одной стороны, бесконечно широко раздвинулись ее пределы как науки, увеличилось количество материала, которым до тех пор располагала история, и увеличилось не столько вследствие каких-нибудь новых открытий, а еще более вследствие того, что много данных, которыми до той поры пренебрегал исследователь, как неотносящимися к предмету его занятий, бесполезными для его специальных целей, оказалось теперь материалом, не только бесспорно принадлежащим исторической науке, но, может быть, самым для нее драгоценным. С другой стороны, произошли новые интересы, влекущие к ее изучению. Оба явления неразрывно связаны между собою, обусловливают одно другое. Расширение пределов, в которых до тех пор держалась история как наука, необходимо должно было привлечь к ее изучению новые силы, возбудить к ней новый интерес. Она перестала быть предметом занятий особого цеха ученых, предметом простой любознательности для прочих, перестала быть также и складочным местом, откуда в случае нужды добывалось оружие для борьбы, далеко не научной. Зато к ней обратились с запросами, которые привели бы в крайнее недоумение записных историков прошлых столетий, и обратились люди, не имевшие, по-видимому, ничего общего с трудолюбивыми исследователями прежнего времени, люди в высшей степени практические, чуткие ко всем стремлениям и интересам современности, но лишенные всякой способности понимания цеховой, самодовольной эрудиции. Я сказал уже, что невозможно объяснить археологическим капризом те настойчивые занятия историей Цезаря и его дома, которым уже давно предается император французов, несмотря на великие события, совершающиеся в жизни современной Европы, в которых ему суждено играть такую важную роль. Точно так же трудно объяснить их одним подражанием знаменитому дяде, который также любил посвящать свободные минуты изучению и объяснению Цезаревых «Комментариев». Исторические труды Наполеона III о Цезаре и его династии еще не обнародованы и трудно судить об их характере по тем отрывочным известиям, по тем слухам, которые проникают в публику; но нет никакого сомнения, что между ними и трудами его знаменитого соименника будет почти то же различие, какое предвидел Нибур между современной исторической наукой и историческими трудами начала нынешнего столетия. Можно смело сказать вперед, что в судьбах Цезаря главное внимание нового исследователя остановится не на его блестящих походах, которые любил подвергать критике Наполеон I, а на его политической, государственной роли, на причинах быстрого возвышения его династии, на условиях, от которых зависело ее существование и падение. В судьбах Цезаря и Августова дома не раз, быть может, с тревожным раздумьем искал или ищет державный комментатор исторического объяснения и оправдания своей собственной деятельности и тех указаний на судьбу своего собственного потомства, за которыми политические деятели прошедших столетий обращались к наблюдениям звездного неба, к вычислению соединения различных созвездий. Относительно исторических вопросов, занимающих американских исследователей, нет никакого сомнения. Среди довольно разнообразных задач исторических, на которых останавливается внимание американских историков, один вопрос выдается слишком заметно на первый план и, очевидно, господствует над всеми другими. В области науки это тот же самый вопрос, который поставлен последними событиями с такой резкой, неумолимой определенностью в сфере политической, государственной жизни. И наука, и жизнь медленно приходили к сознанию его важности, долго касались его только слегка, с какою-то робостью избегая его решительной постановки, пытаясь обойти его, испытывая всевозможные компромиссы и сделки; для той и другой решение этого вопроса так или иначе становится, наконец, необходимостью. В жизни он близится уже к своему окончательному решению. В науке, где случайность не занимает такого важного места, где менее возмущений логического, естественного развития, его окончательное решение, может быть, не так еще близко; тем не менее обойти его нет возможности и он стоит на очереди. Это вопрос естественно-исторический, антропологический; но прежде и важнее всего вопрос исторический — вопрос о человеческих породах, о расах. Какова бы ни была его важность для политической жизни Североамериканских Штатов, его важность еще существеннее для истории, как науки.
Для исто