Утром 12 марта Василия Витальевича Шульгина, депутата Думы, неожиданно разбудил другой депутат Думы Шингарев. Они вместе отправились на заседание Думы в Таврический дворец. Шульгин был образованным человеком, аристократом старой школы, не привыкшим к поведению толпы и неминуемому хаосу, в который угрожала превратиться его упорядоченная жизнь. Но в это утро он торопливо согласился с другими депутатами, что необходимо сформировать Временный комитет, который будет исполнять свои обязанности, пока царь не решит, какие действия необходимо предпринять в связи с революцией.
«Было девять утра… Неистово звонил телефон…
— Алло!
— Вы, Василий Витальевич?.. Говорит Шингарев… Надо ехать в Думу… Началось…
— Что такое?
— Началось… Получен Указ о роспуске Думы… В городе волнение… Надо спешить… Занимают мосты… мы можем не добраться… Мне прислали автомобиль. Приходите сейчас ко мне… Поедем вместе…
— Иду…
Это было утром 12 марта 1917 года. Уже несколько дней мы жили на вулкане… В Петрограде не стало хлеба — транспорт сильно разладился из-за необычайных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны… Произошли уличные беспорядки… Но дело было, конечно, не в хлебе… Это была последняя капля… Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые сочувствовали бы власти… И даже не в этом… Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала…
Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает…
Класс былых властителей сходил на нет… Никто из них не способен был стукнуть кулаком по столу… Последнее время министры совершенно перестали даже приходить в Думу…
Мы поехали… Шингарев говорил:
— Вот ответ… До последней минуты я все-таки надеялся — ну вдруг просветит Господь Бог — уступят… Так нет… Не осенило — распустили Думу… А ведь это был последний срок… И согласие с Думой, какая она ни есть, — последняя возможность… избежать революции…
— Вы думаете, началась революция?
— Похоже на то…
— Так ведь это конец?
— Может быть, и конец… а может быть, и начало…
— Нет, вот в это я не верю. Если началась революция, — это конец.
— Может быть… Если не верить в чудо… А вдруг будет чудо!.. Во всяком случае, Дума стояла между властью и революцией… Если нас по шапке, то придется стать лицом к лицу с улицей… А ведь… А ведь, в сущности, надо было продержаться еще два месяца…
— До наступления?
— Конечно. Если бы наступление было неудачно — все равно революции не избежать… Но при удаче…
— Да, при удаче — все бы забылось.
Мы выехали на Каменоостровский… Несмотря на ранний для Петрограда час, на улицах была масса народу… Откуда он взялся? Возникало такое впечатление, что фабрики забастовали… А может быть, и гимназии… а может быть, и университеты…
Толпа усиливалась по мере приближения к Неве… За памятником «Стерегущему», не помещаясь на широких тротуарах, она движущимся месивом запрудила проспект…
Автомобиль стал…
— Назад мотор! Проходу нет!
Шингарев высунулся в окошко:
— Послушайте. Мы депутаты Государственной думы. Пропустите нас — нам необходимо в Думу.
Студент подбежал к окошку:
— Вы, кажется, господин Шингарев?
— Да, да, я Шингарев… пропустите нас.
— Сейчас.
Он вскочил на подножку:
— Товарищи — пропустить! Это депутаты Государственной думы — товарищ Шингарев.
Бурлящее месиво раздвинулось — мы поехали… со студентом на подножке. Он кричал, что это едет «товарищ Шингарев», и нас пропускали. Иногда отвечали:
— Ура товарищу Шингареву!
Впрочем, ехать студенту было недолго. Автомобиль опять стал. Мы были уже у Троицкого моста. Поперек его стояла рота солдат.
— Вы им скажите, что вы в Думу, — сказал студент. И исчез… Вместо него у автомобиля появился офицер. Узнав, кто мы, он очень вежливо извинился, что задержал.
— Пропустить. Это депутаты Государственной думы…
Мы помчались по совершенно пустынному Троицкому мосту. Шингарев сказал:
— Дума еще стоит между «народом» и «властью». Ее признают оба… берега… пока… (На левом берегу, где тянулась Выборгская сторона, располагались заводы и рабочие кварталы, а на правом — магазины, банки, дворцы и Дума.)
На том берегу (правом) было пока спокойно… Мы мчались по набережной, но все это, давно знакомое, казалось жутким… Что будет?
На Шпалерной мы встретились с похоронной процессией… Хоронили депутата Государственной думы М. М. Алексеенко… Жалеть или завидовать?
Стали съезжаться… Делились вестями — что происходит… Рабочие собрались на Выборгской стороне… Их штаб — вокзал, по-видимому… Кажется, там идут какие-то выборы, летучие выборы, поднятием рук… Взбунтовался полк какой-то… Кажется, Волынский… Убили командира… Казаки отказались стрелять… братаются с народом… На Невском баррикады.
О министрах ничего не известно… Говорят, что убивают городовых… Их почему-то называют «фараонами»…
Стало известно, что огромная толпа народу — рабочих, солдат и «всяких» — идет в Государственную думу… Их тысяч тридцать.
В кабинете председателя Думы Родзянко было спешно созвано совещание. Господствовала нерешительность. Собравшиеся хотели знать, на чьей стороне Дума — то ли старого правительства, то ли на стороне народа. Их требования остались висеть в воздухе.
В эту минуту у дверей заволновались, затолпились, раздался какой-то повышенный разговор, потом расступились и в помещение вбежал офицер…
Он перебил заседание громким заскакивающим голосом:
— Господа депутаты, я прошу защиты!.. Я — начальник караула, вашего караула, охранявшего Государственную думу… Ворвались какие-то солдаты… Моего помощника тяжело ранили… Хотели убить меня… Я едва спасся… Что же это такое? — помогите…
Кажется, Родзянко ответил ему, что он в безопасности — может успокоиться…
В эту минуту заговорил Керенский:
— Происшедшее подтверждает, что медлить нельзя!.. Я постоянно получаю сведения, что войска волнуются!.. Они выйдут на улицу… Я сейчас еду по полкам… Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать. Могу ли я сказать, что Государственная дума с ними, что она берет на себя ответственность, что она становится во главе движения?..
Не помню, получил ли ответ Керенский… Кажется, нет. Но его фигура вдруг выросла в «значительную» в эту минуту… Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись… Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели…
— Он у них диктатор… — прошептал кто-то около меня.
Кажется, в эту минуту, а может быть, и раньше, я попросил слова… У меня было ощущение, что мы падаем в пропасть. Бессознательно я уже приготовился к смерти. И мне, очевидно, хотелось сказать всем нам эпитафию, сказать, что мы умираем такими, как жили:
— Когда говорят о тех, кто идет сюда, то надо прежде всего знать — кто они? Враги или друзья? Если они идут сюда, чтобы продолжать наше дело — дело Государственной думы, дело России, если они идут сюда, чтобы еще раз с новой силой провозгласить наш девиз: «Все для войны», то тогда они наши друзья, тогда мы с ними… Но если они идут с другими мыслями, то они друзья немцев… И нам нужно сказать им прямо и твердо: «Вы — враги, мы не только не с вами, мы против вас!»
Кажется, это заявление произвело некоторое впечатление, но не имело последствий… Керенский еще что-то говорил. Он стоял, готовый к отъезду, решительный, бросающий резкие слова, чуть презрительный…
Он рос… Рос на начавшемся революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить.
А улица надвигалась и вдруг обрушилась…
Эта тридцатитысячная толпа, которой грозили с утра, оказалась не мифом, не выдумкой от страха…
И это случилось именно как обвал, как наводнение. Говорят (я не присутствовал при этом), что Керенский из первой толпы солдат, поползших на крыльцо Таврического дворца, попытался создать «первый революционный караул»:
— Граждане солдаты, великая честь выпадает на вашу долю — охранять Государственную думу… Объявляю вас первым революционным караулом…
Но этот «первый революционный караул» не продержался и первой минуты… Он сейчас же был смят толпой…»
Нам еще придется много услышать о Керенском, лидере фракции трудовиков, партии левого крыла в Государственной думе. Он был одним из двух левых думцев, избранных 12 марта во Временный комитет Думы. И с этого дня его звезда стала стремительно подниматься в столпотворении российской политики.
Керенский сам говорил о себе, что стал политическим заключенным мартовских дней. Скорее всего, именно Протопопов и подхлестнул мартовское восстание, пытаясь подавить его и призвать толпу к порядку. Во всяком случае, он, как креатура Распутина, был взят под арест. Шульгин описывает эту сцену:
«Вдруг я почувствовал, что из кабинета Волконского (вице-председателя) побежало особенное волнение, о причине которого мне сейчас же шепнули:
— Протопопов арестован!..
И в это же мгновение я увидел в зеркале, как резко распахнулась дверь в кабинете Волконского и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели, рука поднята… Этой протянутой рукой он как бы резал толпу… Все его узнали и расступились в стороны, просто испугавшись его вида. И тогда в зеркале я увидел за Керенским солдат с винтовками, а между штыками тщедушную фигурку с совершенно безумным, страшно съежившимся лицом… Я с трудом узнал Протопопова.
— Не сметь прикасаться к этому человеку!
Это кричал Керенский, стремительно приближаясь, бледный, с невероятными глазами, одной поднятой рукой разрезая толпу, а другой, трагически опущенной, указывая на «этого человека».
Этот человек был «великий преступник против революции» — «бывший» министр внутренних дел.
— Не сметь прикасаться к этому человеку!