Казалось, он ведет его на казнь, на что-то ужасное. И толпа расступилась… Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигурку в помятом пальто, окруженную штыками… Мрачное зрелище… Прорезав кабинет Родзянко, Керенский с этими же словами ворвался в Екатерининский зал, битком набитый солдатами, будущими большевиками и всяким сбродом…
Здесь начиналась реальная опасность для Протопопова. Здесь могли наброситься на эту тщедушную фигурку, вырвать ее у часовых, убить, растерзать — настроение было накалено против Протопопова до последней степени.
Но этого не случилось. Пораженная этим странным зрелищем — бледным Керенским, влекущим свою жертву, — толпа раздалась перед ними.
— Не сметь прикасаться к этому человеку!
И казалось, что «этот человек» вовсе уже и не человек…
И пропустили».
Сдержанный Шульгин с явным отвращением относился к мелодраматическому поведению Керенского.
«Я не знаю, по его ли приказанию или по принципу «самозарождения», но по всей столице побежали добровольные жандармы «арестовывать»… Во главе какой-нибудь студент, вместо офицера, и группа «винтовщиков» — солдат или рабочих, чаще тех и других… Они врывались в квартиры, хватали «прислужников старого режима» и волокли их в Думу.
Одним из первых был доставлен Щегловитов, председатель Государственного совета, бывший министр юстиции, тот министр, при котором был процесс Бейлиса. Тут в первый раз Керенский развернулся.
Керенский остановился против бывшего сановника с видом вдохновенным:
— Иван Григорьевич Щегловитов — вы арестованы!
Властные грозные слова… «Лик его ужасен».
— Иван Григорьевич Щегловитов… ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная дума не проливает крови.
Какое великодушие!.. «Он прекрасен».
В этом сказался весь Керенский: актер до мозга костей, но человек с искренним отвращением к крови в крови. «Без пролития крови» — так говорили отцы-инквизиторы, сжигая свои жертвы…
Так и Керенский: сжигая Россию на костре «свободы», провозглашал:
— Дума не проливает крови…
Но как бы там ни было, лозунг был дан. Лозунг был дан, и дан в форме декоративно-драматической, повлиявшей на умы и сердца.
Скольким это спасло тогда жизнь…
Было уже поздно… Мне ужасно захотелось есть. И притом надо было посмотреть, что делается… Я стал пробиваться к буфету. Все было забито народом. Я толкался среди этой бессмысленной толпы… наконец поток вынес меня в длинный коридор, который через весь корпус Думы ведет к ресторану… Вдруг кто-то, стоявший рядом со мной, сказал что-то. Я посмотрел на него. Это был солдат.
— У вас тут нет? В Государственной думе?
Сначала я подумал, что он, наверное, просит папирос… но вдруг понял, что это другое.
— Чего нет? Что вы хотите?
— Да офицеров…
— Каких офицеров?
— Да каких-нибудь… Чтоб были подходящие.
Я удивился — «чтобы были подходящие». А он продолжал, чуть оживившись:
— Потому как я нашим ребятам говорил: не будет так ладно, чтобы совсем без офицеров… Они, конечно, серчают на наших… Действительно, бывает… Ну а как же так совсем без них? Нельзя так… Для порядка надо бы, чтоб тебе был офицер… Может, у вас в Государственной думе найдутся какие — подходящие?
На всю жизнь остались у меня в памяти слова этого солдата. Они искали в Думе «подходящих» офицеров. Не нашли… И не могли найти… У Думы «своего офицерства» не было… Ах, если бы оно было!.. Если бы оно было, хотя бы настолько подготовленных, насколько была мобилизована «противоположная сторона»…
До поздней ночи продолжалось все то же самое. Митинг в Думе и хлещущая толпа через все залы, прибывающие части с «Марсельезой». Звонки телефонов. Десятки, сотни растерянных людей, требовавших ответа, что делать… Кучки вооруженных, приводивших арестованных… К этому надо прибавить писание «воззваний» от комитета Государственной думы и отчаянные вопли Родзянко по прямому проводу в Ставку с требованием немедленно на что-то решиться, что-то сделать, действовать.
Увы! Как потом стало известно, в этот день государыня Александра Федоровна телеграфировала государю, что «уступки необходимы».
Эта телеграмма опоздала на полтора года. Этот совет должен был быть подан осенью 1915 года. «Уступками» надо было расплатиться тогда — за великое отступление «без снарядов». Уплатить по этому счету и предлагало большинство Четвертой Государственной думы. Но тогда уплатить за потерю двадцати губерний отказались… Теперь же… Теперь же, кажется, было поздно… Цена «уступкам» стремительно падала… Какими уступками можно было бы удовлетворить это взбунтовавшееся море?
Той же ночью, если я правильно помню, Дума вроде сделала попытку вооружиться. Учреждена была, кажется, должность коменданта Государственной думы… Выбившись из сил, мы дремали в креслах… Просыпаясь время от времени, я думал о том, что можно сделать… Где выход, где выход?..»
Вечером того же дня, 12 марта, несколько человек собрались в другой части Таврического дворца, чтобы в соответствии с опытом 1905 года организовать Совет рабочих депутатов. В его состав были включены почти все левые элементы, в том числе социал-революционеры, меньшевики и большевики. И только позже различные группы стали действовать в соответствии со своими программами. Сначала левые думцы типа Керенского могли присутствовать в обоих лагерях, в Думе и в Советах, и посему мы видим, как они лихорадочно носятся взад и вперед по Таврическому дворцу, с митинга на митинг. Н. Суханов описал свои впечатления от первого митинга Советов, который состоялся в 9 часов утра 12 марта. Примерно 50 рабочих и двадцать солдат, собранных телефонными звонками и курьерами, представляли Петроград.
Суханов и сам начал политическую карьеру в двадцать один год, как социалист-революционер, и в 1904 году в Москве был арестован за содействие в организации подпольной типографии. Как и Шульгина, его можно было считать интеллектуалом, но на него большое влияние оказывала стихия улицы, и он всегда был готов поддаться влиянию масс.
«В президиум Совета, естественно, были названы и немедленно, без возражений приняты думские депутаты Чхеидзе, Керенский и Скобелев. Кроме председателя и двух его товарищей были избраны четыре их секретаря — Гвоздев, Соколов, Гриневич и рабочий Панков, меньшевик. Если не ошибаюсь, Керенский прокричал несколько ничего не значащих фраз, долженствующих изображать гимн народной революции, и моментально исчез в правое крыло, чтобы больше не появляться в Совете.
Не помню и не знаю, куда девался на это время будущий постоянный председатель Совета Чхеидзе. Председательствовать остался Скобелев, который среди суматохи и всеобщего возбуждения совершенно не владел ни каким-либо общим планом действий, ни собранием, протекавшим шумно и довольно беспорядочно. Но это ни в какой мере не помешало Совету в первом же заседании сделать свое основное и необходимое революции дело — создать сплоченный идейный и организационный центр всей петербургской демократии, с огромным непререкаемым авторитетом и способностью к быстрым, решительным действиям.
Как водится, немедленно по избрании президиума с разных концов раздались требования «к порядку». Председатель, желая покончить с формальностями, ставит на утверждение уже действовавшую мандатную комиссию с Гвоздевым во главе. С какими-то предложениями «к порядку» и «к организации» Совета, поминутно ссылаясь на опыт 1905 года, выступил Хрусталев-Носарь. Он явно предлагал себя в руководители советской организации и политики и не только произвел на всех крайне неприятное впечатление, но и заставил думать о том, как отделаться от его услуг, пока через несколько дней он не исчез из Петербурга «играть роль» в других центрах.
Слова просил кто-то из продовольственников, но ничего не было удивительного в том, что деловой порядок дня был тут же сбит требованиями солдат предоставить им слово для докладов. Требование было поддержано с энтузиазмом. И сцена этих докладов была достойна энтузиазма.
Встав на табуретку, с винтовкой в руках, волнуясь и запинаясь, напрягая все силы, чтобы связно сказать несколько порученных фраз, с мыслями, направленными на самый процесс своего рассказа, в непривычной, полуфантастической обстановке, не думая, а быть может, не сознавая всего значения сообщаемых фактов, простым корявым языком, бесконечно усиливая впечатление отсутствием всяких подчеркиваний, один за другим рассказывали солдатские делегаты о том, что происходило в их частях. Рассказы были примитивны и почти дословно повторяли один другой. Зал слушал, как дети слушают чудесную, дух захватывающую и наизусть известную сказку, затаив дыхание, с вытянутыми шеями и невидящими глазами.
— Мы от Волынского… Павловского… Литовского… Кексгольмского… Саперного… Егерского… Финляндского… Гренадерского…
Имя каждого из славных полков, положивших начало революции, встречалось бурей оваций. Но не меньше волнения вызывало и название новых частей, вновь вливающихся в народно-революционную армию и несущих ей победу.
— Мы собрались… Нам велели сказать… Офицеры скрылись… Чтобы в Совет рабочих депутатов… велели сказать, что не хотим больше служить против народа, присоединяемся к братьям-рабочим, заодно, чтобы защищать народное дело… Положим за это жизнь. Общее наше собрание велело приветствовать… Да здравствует революция! — уже совсем упавшим голосом добавлял делегат под гром, гул и трепет собрания.
Страшные винтовки, ненавистные шинели, странные слова!.. Теоретически это уже известно, известно, известно с утра. Но на практике не поняты, не сознаны, не переварены события, где все «поставлено на голову»…
Было тут же предложено и принято при бурных аплодисментах слить воедино революционную армию и пролетариат столицы, создать единую организацию, называться отныне Советом рабочих и солдатских депутатов… Но многих и многих полков еще не было с нами. Были ли там колебание, или сознательный нейтралитет, или готовность к бою против «внутреннего врага»?