Положение еще было критическим. Была возможность кровавой схватки организованных, с командным составом, полков. Еще могли голыми руками взять революцию.
В связи с вопросом об охране города, естественно, возникло предложение о воззвании к населению от имени Совета.
Мы немедленно выходим из собрания и ищем места, где бы пристроиться, чтобы составить воззвание.
Мы не находили, куда деваться для нашей работы, и через переполненный вестибюль добрались до правого крыла, надеясь пристроиться в одном из кабинетов Государственной думы. Мимо нас по-прежнему проходили вереницы задержанных полицейских и других «политических» совершенно нового и невиданного сорта. Избранных направляли в министерский павильон, превращенный в «общую камеру» высших царских сановников. Мелкоту, заполнив ею два-три думских апартамента, помещали на хорах большого Белого зала, где они и находились в течение следующих дней.
В Екатерининской зале и в вестибюле солдаты с ружьями в руках стояли группами и кем-то для порядка расставленными, но легко разрываемыми цепями. Другие сидели на полу, поставив ружья в козла, и ужинали хлебом, селедкой и чаем. Третьи, наконец, уже спали, растянувшись на полу, как спят на вокзалах третьеклассные и теплушечные пассажиры…
Подходя к правому коридору, мы видели, что с улицы в вестибюль и в ближайшие комнаты направлялись, крича и расталкивая толпу, усталые солдаты, перенося какие-то тяжести, складывая часть поклажи тут же у входа. Это были в огромном количестве ящики со снарядами, с винтовками, с револьверами, а также ленты для пулеметов. Самые пулеметы, охраняемые часовыми, также виднелись там и сям.
В двух шагах от выходной двери была навалена куча мешков с мукой. Около них также стояли двое послушных часовых, таких же, каких ставило царское начальство, не обнаруживавших никакого признака понимания того, что происходит вокруг… Кому именно и почему именно они повинуются? — мелькнуло в голове…
— Вон она, появилась, крупчатка-то! — весело крикнул около меня солдат, основательно двинувший меня ящиком.
Ноги скользили по полу, где грязь смешивалась со снегом. Был беспорядок. В дверь с улицы немилосердно дуло. Пахло солдатскими сапогами и шинелями — знакомый запах «обыска», который оставляли городовые в квартирах царских «верноподданных».
Мы не замедлили растеряться. Кого-то оттиснула толпа. Остальные, пробираясь дальше, не находили себе места для работы — вплоть до самого кабинета товарища председателя Государственной думы. Этот кабинет был пуст или почти пуст. Мы расположились за письменным столом, на котором стоял телефон и были письменные принадлежности. Пока не все были в сборе, я хотел сбегать напротив, в помещение Военной комиссии, узнать о положении дел.
Но ничего добиться было явно невозможно. Комиссия уже перебралась, убегая от посторонних, в следующую комнату, куда я не смог попасть. Говорили, что комиссия пополнилась авторитетными стратегами, что работа идет на всех парах и что там Керенский, вдохновляющий эту работу. Но говорили и другое, скептически посмеивались, безнадежно махали рукой».
Той же ночью в другой части города литератор П. Сорокин, эсер, как и Суханов, сидел за столом, записывая свои впечатления от прошедшего дня. Сорокин дал куда более беспорядочную картину, чем Суханов или Шульгин, но именно так видели ход событий большинство из тех, кого затянул водоворот мартовских дней.
«… С утра чувствовал себя не очень хорошо, а занятия в университете были фактически прекращены, и я решил остаться дома и читать новую работу В. Парето.
Время от времени меня прерывал телефон, друзья спрашивали о новостях и в свою очередь сообщали свои…
В полдень телефонная связь была прервана, мне никто не мешал, и я возобновил свои занятия до трех часов, когда один из моих студентов ворвался с известиями, что два полка, вооруженные и с красными флагами, покинули свои казармы и идут к Думе, чтобы соединиться с рабочими.
— Это правда? — воскликнул я с недоверием.
— Я видел их сам.
Спешно покинув дом, мы быстро направились к Троицкому мосту…
…Продвигаясь осторожно вдоль Литейного, мы вышли к свежим пятнам крови и увидели на мостовой два трупа. С ужасом мы наблюдали, как человек, пытавшийся пересечь улицу, упал, смертельно раненный шальной пулей. Умело маневрируя, мы наконец достигли Таврического дворца, обнаружив вокруг здания большие толпы людей, солдат и рабочих. Никаких попыток войти в русский парламент не делалось, но везде были видны пушки и пулеметы.
— Революционеры приготовились защищать свою Думу, — сказал с одобрением мой приятель Кузьмин.
— Наоборот, — ответил я. — Сумасшедшая толпа вынуждает Думу втягиваться в революцию, которую Дума не хочет. Скоро вы узнаете реальную цель этой демонстрации.
Вестибюль Думы представлял разительный контраст царящему вне ее волнению. Здесь был комфорт, солидность, порядок. Лишь там и здесь в углах можно было видеть небольшие группы депутатов, обсуждавших ситуацию. В дверях я встретил социал-демократа Скобелева.
— Ура! Она пришла наконец, — приветствовал он нас с вытянутой рукой.
— У солдат есть продовольствие? — спросил я.
— Весьма немного. Ты можешь чем-нибудь помочь?
— Постараюсь что-нибудь сделать, — заверил я его.
По словам депутата Ржевского, Дума сейчас распущена, но назначен исполнительный комитет как временное Правительство.
— Означает ли это, что вы присоединились к революции? — спросил я.
— Нет… Однако я, возможно, да, — ответил он нервно.
То же замешательство и неопределенность я наблюдал в разговорах других депутатов. Капитаны, которые вели корабль государства в зубы урагана, не были уверены в своем курсе. «Плохой признак, — подумал я про себя, — хотя, может быть, я в отношении их несправедлив».
…Я вышел во двор Думы и объяснил группе солдат, что постараюсь достать для них продовольствие. Они нашли автомобиль с развевавшимся красным флагом, и мы поехали через толпу.
— Этого достаточно, чтобы повесить нас всех в случае подавления революции, — сказал я шутливо моим охранникам.
— Не беспокойся. Все будет хорошо, — ответили они.
Около Думы жил адвокат Грюзенберг. Его телефон работал, и я связался с друзьями, которые пообещали, что продовольствие для войск скоро будет подвезено.
Холл и коридоры Думы были заполнены народом. Здесь были солдаты с винтовками и пулеметами, но все еще господствовал порядок. Улица еще не ворвалась сюда.
— А, товарищ Сорокин, наконец-то революция! Наконец-то славный день наступил! — крикнул один из рабочих, мой студент; другие бывшие с ним радостно приблизились ко мне. На их лицах был свет надежды и экзальтации.
— Что вы здесь делаете, братцы? — спросил я.
— Нам сказали прийти сюда помочь организовать Совет рабочих депутатов, как в революцию 1905 года, — ответили они хором.
— А для чего необходим Совет?
— Защищать революцию и проблемы рабочих, контролировать правительство и провозглашать нашу диктатуру, — ответили они.
— Вы присоединитесь к нам, не так ли?
— Я не избран, спасибо, — сухо ответил я.
— Мы также не избраны, но это не имеет значения. В такое время нет необходимости в формальностях.
— Я не согласен с вами, — сказал я и добавил: — Возможно, что для защиты революции рабочий комитет будет необходимо сформировать, но с диктатурой будьте осторожны.
Войдя в комнату комитета, я обнаружил несколько социал-демократических депутатов и около дюжины рабочих — ядро будущего Совета. От них я получил настоятельное приглашение стать членом, но тогда я не чувствовал необходимости вступать в Совет и ушел от них на собрание писателей, которые организовывали официальный пресс-комитет революции…
«Кто избрал этих людей как представителей прессы?» — вновь спросил я себя. Вот они, самоназначенные цензоры, самонадеянная власть подавлять то, что с их точки зрения кажется нежелательным, готовящаяся удушить свободу слова и печати. Неожиданно мне вспомнились слова Флобера: «В каждом революционере таится жандарм». Но я сказал себе, что несправедливо обобщать, исходя из действия нескольких горячих голов… А тем временем залы и коридоры Думы все плотнее заполнялись толпами.
— Что дальше? — спросил я депутата, который проталкивался сквозь гущу людей.
— Родзянко пытается по телеграфу связаться с царем. Исполнительный комитет обсуждает организацию новых министерств, ответственных и перед царем, и перед Думой.
— Кто-нибудь вообще контролирует ход этой революции, управляет ею?
— Никто. Она развивается самостоятельно.
— А как быть с монархией и царем?
— Я абсолютно ничего не знаю.
— Плохи дела, если даже вы ничего не знаете о таких вещах, — с сарказмом заметил я.
Продовольствие было доставлено, и девушки-студентки начали кормить солдат, что вызвало внезапное затишье. Но я знал, что за стенами дворца дела идут хуже некуда. То и дело вспыхивали перестрелки. Люди были охвачены каким-то истерическим возбуждением, а полиция отступила, ее нигде не было видно. Я снова направился во двор Таврического дворца. К тому времени большинство народа было отравлено лихорадкой свободы. Раздавались взвинченные речи, крики и аплодисменты. Как я ни противился, но и меня охватило возбуждение, я тоже слушал и аплодировал и лишь к полуночи смог выбраться из дворца.
Поскольку ни трамваи, ни машины больше не ходили, я проделал пешком немалое расстояние от Думы до Петроградской стороны. То и дело до меня доносились звуки частой стрельбы, а порой перестрелка происходила так близко, что пешеходы останавливались и начинали искать укрытие. Группы людей жались к стенам, избегая шальных пуль. На Литейном бушевал сильный пожар, величественное здание Верховного суда было в огне.
— Кто это сделал? — раздался чей-то возглас. — Неужели новой России не понадобится здание суда?
Вопрос остался без ответа. Мы видели, что и другие административные здания тоже горят, среди них полицейские участки, и никто не предпринимал никаких усилий, чтобы потушить пламя. На лицах многих зрителей этого уничтожения читалось чувство глубокого удовлетворения. Когда они орали, смеялись и танцевали, в их поведении было что-то демоническое. Повсюду валялись груды обломков от российских двуглавых орлов, и эти эмблемы империи, которые срывали с правительственных зданий и магазинов, под восторженные крики толпы летели в костер. Старый режим исчезал в прахе и пепле, и никто не сожалел о нем. Никого вроде не беспокоило, что огонь может перекинуться и на частные дома.