— Надо принять какое-нибудь решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… То же самое происходит, конечно, и в других местах… А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра… По пути сюда я видел много офицеров в разных комнатах Государственной думы: они просто спрятались здесь… Они боятся за свою жизнь… Они умоляют спасти их… Надо на что-нибудь решиться… На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… что дало бы исход… что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями… В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию… Без монархии Россия не может жить… Но видимо, нынешнему государю царствовать больше нельзя… Высочайшее повеление от его лица — уже не повеление: его не исполнят… Если это так, то можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода… И сам расправится с монархией… Меж тем это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук.
Родзянко сказал:
— Я должен был сегодня утром ехать к государю… Но меня не пустили… Они объявили мне, что не пустят поезда, и требовали, чтобы я ехал с Чхеидзе и батальоном солдат…
— Я это знаю, — сказал Гучков. — Поэтому действовать надо иначе… Надо действовать тайно и быстро, никого не спрашивая… ни с кем не советуясь… Если мы сделаем по соглашению с ними, то это непременно будет наименее выгодно для нас… Надо поставить их перед свершившимся фактом… Надо дать России нового государя… Надо под этим новым знаменем собрать то, что можно собрать… для отпора… Для этого надо действовать быстро и решительно…
— То есть — точнее? Что вы предполагаете сделать?
— Я предполагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника…
Родзянко сказал:
— Рузский телеграфировал мне, что он уже говорил об этом с государем… Алексеев запросил главнокомандующих фронтами о том же. Ответы ожидаются…
— Я думаю, надо ехать, — сказал Гучков. — Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете, я поеду… Но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь…
Мы переглянулись. Произошла продолжительная пауза, после которой я сказал:
— Я поеду с вами…
Мы обменялись еще всего несколькими словами. Я постарался уточнить: Комитет Государственной думы признает единственным выходом в данном положении отречение государя императора, поручает нам двоим доложить об этом его величеству и, в случае его согласия, поручает привезти текст отречения в Петроград. Отречение должно произойти в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича. Мы должны ехать вдвоем, в полной тайне.
Я отлично понимал, почему я еду. Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить государя лицом к лицу с Чхеидзе… Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии.
В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой, чужой Сергиевской довез нас до квартиры Гучкова. Там А. И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все силы были на исходе».
Гучков и Шульгин отправились выполнять свою задачу.
«В 10 часов вечера мы приехали. Поезд стал. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд… Мы поняли, что это императорский…
Сейчас же кто-то подошел…
— Государь ждет вас…
И повел нас через рельсы.
В дверях появился государь… Он был в серой черкеске… Я не ожидал его увидеть таким…
Лицо?
Оно было спокойно…
Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно…
Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко… и глухо. Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой…
Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: эта длинная речь — лишняя…
Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А. И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой — гвардейский:
— Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…
К этому мы не были готовы. Кажется, А. И. пробовал представить некоторые возражения… Кажется, я просил четверть часа — посоветоваться с Гучковым… Но это почему-то не вышло… И мы согласились, если это можно назвать согласием, тут же… Но за это время столько мыслей пронеслось, обгоняя одна другую…
Как мы могли не согласиться?
Государь встал… Все поднялись… Гучков передал государю набросок. Государь взял его и вышел.
Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
— Вот текст…
Теперь, кажется, было уже все сделано. Часы показывали без двадцати минут двенадцать. Государь отпустил нас. Он подал нам руку с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил…»
В эти роковые дни Николай продолжал вести дневник.
«14 марта, среда
…Не удалось добраться до Царского, но мои мысли и чувства всегда там. Должно быть, как тяжело бедной Аликс в одиночку переживать все это. Господь нам поможет.
15 марта, четверг
Утром пришел Рузский и зачитал свой очень длинный разговор по прямому проводу с Родзянко. По нему выходит, что ситуация в Петрограде такова, что думские министры бессильны что-либо сделать, потому что это надо согласовывать с социал-демократической партией, представленной рабочими комитетами. Необходимо мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, и Алексеев разослал его всем командующим. К двум часам поступили ответы от них. Суть их в том, что для спасения России, для успокоения армии на фронте необходимо предпринять данный шаг. Я дал свое согласие. Из Ставки поступил набросок манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я обсудил этот вопрос и вручил им исправленный и подписанный манифест. В час утра (уже 16-го) я покинул Псков. На сердце было тяжело из-за всех этих событий. Вокруг меня сплошные предательство, трусость, обман.
16 марта, пятница
Спал долго и хорошо. Проснулся далеко за Двинском. День был солнечный и холодный. Поговорил с близкими о вчерашнем дне. Много читал о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыли в Могилев. Все члены Ставки были на платформе. Пригласил Алексеева в вагон. В 9.30 пошел в дом. Явился Алексеев с последними новостями от Родзянко. Выяснилось, что Миша (великий князь Михаил) тоже отрекся. Его манифест кончается формулой из четырех членов (всеобщее, прямое, равное и тайное избирательное право) для выборов через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает кто вложил ему в голову желание подписать такую вещь. Беспорядки в Петрограде стихли — если бы только все так и оставалось».
Генерал Лукомский, в то время помощник начальника Генерального штаба (позже он стал свидетелем Корниловского мятежа, о котором пойдет речь ниже), видел Николая в расстройстве:
«Перед отъездом из Могилева Николай II выразил желание проститься со своим штабом.
Генерал Алексеев пригласил всех членов штаба Верховного главнокомандующего и представителей конвоя Его Величества собраться в большом приемном зале.
Император вошел в зал. Отдав общий поклон, он произнес короткую речь. Он сказал, что ради благополучия страны, ради необходимости положить конец революции и предотвратить ужасы гражданской войны, дабы все силы страны были направлены на продолжение борьбы с противником на фронте, он принял решение отречься в пользу своего брата, великого князя Михаила Александровича. Тем не менее последний, в свою очередь, отказался от прав на трон. Император призвал нас подчиниться Временному правительству и приложить все наши силы для достижения главной задачи — довести войну до победного конца. После этого, пожелав всем нам удачи и обнявшись с генералом Алексеевым, император обошел помещение, останавливаясь поговорить с кое-кем из нас. Наши нервы были натянуты до предела; доносились сдавленные рыдания, а двое из присутствующих были на грани истерики; насколько человек потеряли сознание. Высокий старик с внушительной внешностью из конвоя Его Величества, стоявший рядом со мной, мучительно стонал, по его обветренным щекам катились слезы, и, покачнувшись, он, как подкошенный, рухнул во весь рост.
Император не мог больше выносить эту пытку; он отдал всем честь и, вытирая слезы, стремительно покинул помещение…
…Когда император с частью своей свиты поднялся в поезд, который должен был доставить его в Царское, произошел досадный инцидент, у которого не было никакого смысла и которого легко можно было бы избежать.
Делегаты из Думы, действуя то ли по приказу из Петрограда, то ли по своей инициативе, проверили тех, кто собрался сопровождать императора, и некоторым из них сообщили, что им не разрешено путешествовать вместе с императором и что они должны покинуть поезд. Среди них был адмирал Нилов. Все это было сделано очень грубо, самым невежливым образом. Делегаты объявили, что поездом командуют они и что необходимо подчиняться их приказам.
Об инциденте сообщили императору, но он только устало отмахнулся и тихо сказал: «Нам приходится подчиниться всем их требованиям. Дайте им делать все, что они хотят».
Суханов изобразил типичную реакцию Советов, которые считали все старания Думы совершенно бесполезными.
«В середине дня кто-то принес в Исполнительный комитет текст отречения Николая II… Документ этот ранним утром привезли из Пскова Шульгин и Гучков, ездившие за отречением от имени Временного комит