ета Государственной думы.
Конечно, последний манифест Николая не произвел в Исполнительном комитете никакого впечатления. Посмеялись кем-то переданному сообщению, что Николай перед отречением «назначил» Г. Е. Львова премьер-министром. Ужасно предусмотрительно со стороны мудрого и попечительного монарха! Ужасно тонко со стороны инспирировавших его дипломатов буржуазии!..
Мы посмеялись над наивным анахронизмом в тексте последнего манифеста, но не уделили ни малейшего внимания самому факту отречения. Для всех нас было очевидно: этот факт ныне, 3 марта, не вносит решительно ничего нового в общую конъюнктуру. Революция идет своим ходом, и новая комбинация сил складывается вне всякой зависимости от воли и образа действий каких-либо Романовых. Никаких Романовых 3 марта сего года нет, как уже не было их ни вчера, 2-го, ни даже позавчера, 1-го, как их не будет никогда впредь. Низложение Николая само собой разумелось до такой степени, что в эти дни никто из нас не заботился о практическом и формальном осуществлении этого акта. Никакие усилия, никакая дипломатия, никакие козни правого крыла тут ничего не могли изменить ни на йоту. Тут было все ясно с манифестом, так же как и без него.
Маленькую неясность, недоговоренность советская демократия сознательно допустила в общем вопросе о республике. Мы не ставили ребром этого вопроса ни в требованиях, обращенных к правительству, ни даже в агитации среди масс. Причины и цели этого были изложены мною в первой книге. Но и то такая позиция Исполнительного комитета была возможна и допустима лишь потому, что республика была обеспечена: она была в наших руках. В этом также ни у кого не было сомнений, и это позволило нам допустить роскошь умолчания в дипломатических целях.
Акт об отречении, полученный в Исполнительном комитете, не стал ни предметом серьезного внимания, ни тем более предметом официального обсуждения. Это был никчемный клочок бумаги, имевший для нас разве беллетристический, но никак не политический интерес.
Другое дело — в кулуарах и всех прочих помещениях Таврического дворца, по-прежнему переполненных разношерстной толпою. Там яростно бросались на этот клок бумаги и вырывали его друг у друга. То же, говорят, происходило и в городе. Обывательская масса видела в этом документе важное событие даже на фоне всего происшедшего в эти дни. В нем видели существенный этап, быть может, перелом в развитии революции. А были и такие странные люди, группы, круги, может быть, слои, которые только тут разглядели революцию, только тут увидели непоправимую гибель старого привычного уклада и только тут связали происходящие беспорядки с какими-то радикальными переменами.
Да, обыватель глуп, говаривал хитроумный Милюков, для которого ныне этот акт отречения, эта ликвидация царя Николая были не только самоочевидной необходимостью, но и последним средством избежать этих «радикальных перемен».
Глава 4. Интерлюдия: март — ноябрь 1917 года
После отречения царская семья оказалась как бы в ссылке в Царском Селе за пределами Петрограда. Княгиня Палей, непреклонный критик сэра Джорджа Бьюкенена, описывает, как императрице сообщили новость об отречении царя:
«В тот же самый день, 16 марта, великий князь (муж княгини Палей) явился в 11 часов, чтобы повидаться с императрицей. Трудно поверить, но бедная женщина даже еще не знала об отречении своего мужа. Никто из ее окружения не набрался смелости нанести ей такой удар. Ее пятеро детей были больны. Двое старших и самая младшая только оправлялись после кори, а великой княжне Марии (третьей дочери) и наследнику все еще было очень плохо. Великий князь вошел бесшумно и поцеловал ей руку. Он был не в силах найти слова. Императрица в простом облачении медсестры поразила его спокойствием и серьезностью взгляда.
— Дорогая Аликс, — наконец сказал великий князь. — В эти трудные минуты я хотел бы быть рядом с вами…
Императрица посмотрела ему в глаза.
— Ники? — спросила она.
— С Ники все в порядке, — торопливо добавил великий князь. — Но крепитесь, будьте столь же мужественны, как и он. Сегодня, 16 марта, в час утра, он подписал отречение от престола — за себя и за Алексея.
Вздрогнув, императрица опустила голову, словно молилась. И затем, собравшись, сказала:
— Если Ники это сделал, значит, он был должен так поступить. Я верю в милость Господа. Бог нас не оставит.
Но при этих словах крупные слезы потекли по ее щекам.
— Я больше не императрица, — с грустной улыбкой сказала она. — Но я остаюсь сестрой милосердия. Поскольку император теперь Миша (великий князь Михаил), я буду заботиться о своих детях, о своей больнице, мы уедем в Крым…
Великий князь оставался с ней около полутора часов. Она хотела узнать все подробности того, что происходит в Думе. Имея в виду великого князя, который явился в нее два дня назад, она сказала по-английски:
— И он… какой ужас…
Когда великий князь расстался с ней, нервы у него были на пределе; я приложила все силы, чтобы успокоить его и вселить мужество».
18 марта генерал Корнилов вызвал в штаб-квартиру Петроградского военного округа некоего полковника Кобылинского.
«Меня принял Корнилов, который прямо и резко сообщил мне: «Я поручаю вам важное и ответственное задание». Я спросил, в чем оно заключается. «Скажу вам завтра», — ответил генерал. Я попытался узнать, почему выбор пал именно на меня, но генерал ответил: «Занимайтесь своим делом и будьте в готовности». Я отдал честь и вышел. На следующий день, 19 марта, я не получал никаких приказов. Не поступили они и 20 марта. Я начал думать, что мое назначение отменено, как вдруг мне сообщили по телефону, что Корнилов приказал быть на вокзале Царского Села в 8 утра 21 марта. По прибытии на вокзал я встретил генерала Корнилова и его адъютанта.
Когда мы расположились в купе, Корнилов повернулся ко мне и сказал: «Теперь я просвещу вас о цели нашего задания. Мы отправляемся в Царское Село. Там мне придется взять императрицу под арест. Вы же примете под свою команду гарнизон Царского Села: капитан Коцебу будет комендантом дворца, и подчиняться он будет вам».
Мы прибыли во дворец. В одной из приемных нас встретил генерал Бенкендорф, гофмейстер царского двора. Корнилов объяснил ему, что хотел бы пройти в царские покои и просит ее величество принять его. Бенкендорф послал ливрейного лакея с просьбой всем спуститься вниз и лично отправился к императрице просить о встрече с нами. Вернувшись, он сказал, что императрица примет нас через десять минут, и вскоре лакей сообщил, что императрица хочет нас видеть. Когда мы с Корниловым вошли в детскую комнату, в ней никого не было, но тут же в других дверях появилась императрица. Мы поклонились. Она протянула руку Корнилову и кивнула мне. Корнилов сказал: «Я прибыл сообщить вам о решении, принятом Советом министров. С данного момента вы должны считать себя арестованной. Если вам что-то понадобится, будьте любезны обращаться к новому коменданту». Сказав это, Корнилов тут же повернулся ко мне: «Полковник, оставьте нас и займите пост у дверей». Я вышел. Минут через пять Корнилов позвал меня, и, когда я вошел в комнату, императрица протянула мне руку. Мы поклонились ей и спустились по лестнице. Часть членов царской свиты уже собралась в приемной, и Корнилов коротко сообщил им: «Господа, это новый комендант; с этого времени императрица находится под арестом. Если кто-то из вас желает разделить судьбу царской семьи, вы свободны оставаться с ней, но примите решение незамедлительно, потому что я никому не разрешу заходить во дворец». В то время охрану нес Сводный Гвардейский полк Его Величества под командой генерал-майора Рессина, который сразу же сказал, что хотел бы отбыть. Министр царского двора, граф Бенкендорф и граф Апраксин, который занимался личными делами императрицы, решили, что останутся при ней.
В тот же самый день Корнилов подтвердил свои указания относительно статуса арестованных лиц и наложенных на них ограничений. Часовых Сводного полка сменила охрана Первого стрелкового полка. Затем Корнилов покинул Царское Село, а я остался его комендантом.
Перед тем как сдать пост, полковник Лазарев просил моего разрешения попрощаться с императрицей. Я разрешил ему, и Лазарев, не скрывая горьких слез, зашел к ней. Кроме того, он тяжело воспринял зрелище выноса знамени Сводного полка. Спустя несколько дней (дату не помню) я был извещен по телефону о прибытии императора и отправился на станцию. После остановки поезда император вышел из своего вагона и очень быстро прошел через станцию, ни на кого не глядя; потом он в сопровождении князя Василия Александровича Долгорукого занял место в машине. Затем появились два человека в штатском; одним из них был Вершинин, депутат Думы. Они сообщили, что их миссия завершена и с этого момента император находится на моем попечении.
Не могу забыть одно обстоятельство, которое тогда особенно бросилось в глаза. В царском поезде было много народу, но, когда император покинул поезд, все они собрались за пределами вокзала и быстро рассеялись, испуганно озираясь по сторонам. Казалось, они очень боялись, что их опознают. Я подумал, что вели они себя довольно мерзко.
Я проводил императора до дворца, и он немедленно поднялся наверх к детям, которые болели.
Вскоре с вокзала доставили императорский багаж».
В это время Николай писал в дневнике:
«22 марта, четверг
К 11.30 быстро и спокойно доехали до Царского Села. Но, Господи, как все изменилось! На улицах, вокруг дворца, в парке, куда ни повернешься, всюду часовые. Поднялся наверх и увидел дорогую Аликс и драгоценных детей. Она выглядела веселой и здоровой. Дети лежали в затемненной комнате, но были в хорошем настроении, кроме Марии, которая совсем недавно оправилась от кори. Мы пообедали в детской с Алексеем. Повидался с добрым Бенкендорфом… После чая разложил пасьянс. Вечером посетили обитателей другого крыла и нашли, что все на своих местах.
24 марта, суббота